Владимир Набоков - Смех в темноте [Laughter In The Dark]

• Название: Смех в темноте [Laughter In The Dark]
• Автор: Владимир Набоков
• Издательство: Симпозиум
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2008
• ISBN: 5-89091-014-0, 5-89091-017-5, 978-5-89091-380-7

Переработанный вариант романа «Камера обскура»

Перевод и комментарии: Александр Люксембург

---

— Хорошо, — сказал он, вставая и отряхивая колени.

(«А через год ты на мне женишься, — подумала Марго, продолжая уютно всхлипывать. — Женишься, если, конечно, я к тому времени не буду уже в Холливуде — тогда я тебя к черту пошлю».)

— Умоляю тебя больше не плакать! — воскликнул Альбинус. — А то я сам зареву.

Марго села и жалобно улыбнулась. Слезы на редкость красили ее. Лицо пылало, глаза лучились, на щеке дрожала чудесная слеза: он никогда прежде не видел таких больших и блестящих слез.

15

Точно так же, как он теперь никогда не говорил ей об искусстве, в котором Марго не понимала ни аза, Альбинус не открыл ей мучительных чувств, которые ему довелось испытать в первые дни жизни с ней в комнатах, где он провел с женой десять лет. Всюду были вещи, напоминавшие ему Элизабет, ее подарки ему, его подарки ей. В глазах у Фриды он прочел хмурое осуждение, а через неделю, презрительно выслушав во второй или третий раз крикливую брань Марго, она тотчас съехала.

Спальня и детская укоризненно, трогательно и чисто глядели в глаза Альбинусу — особенно спальня, ибо из детской Марго живо сделала голую комнату для пинг-понга. Но спальня… В первую ночь там Альбинусу все казалось, что он чует легкий запах жениного одеколона, и это втайне смущало и связывало его, и Марго в ту ночь издевалась над его неожиданной расслабленностью.

Первый телефонный звонок был невыносим. Звонил старый знакомый, спрашивал, весело ли было в Италии, хорошо ли поживает Элизабет, не склонна ли она пойти в воскресенье утром на концерт с его женой?

— Между прочим, мы временно живем отдельно, — с трудом проговорил Альбинус. («Временно», — насмешливо подумала Марго, вертясь перед зеркалом и пытаясь осмотреть в нем свою спину, которая, отгорая, из шоколадной стала золотистой.)

Слух о перемене в его жизни распространился очень быстро, хотя он наивно полагал, будто никто не знает, что его любовница живет вместе с ним; он принимал обычные меры предосторожности, когда они стали приглашать к себе гостей, и Марго уходила вместе со всеми, — но через каких-нибудь десять минут возвращалась.

Ему доставляло невеселое развлечение наблюдать, как постепенно из вопросов знакомых исчезало упоминание о его жене, как иные переставали у него бывать, в то время как другие, немногочисленные, но последовательные любители взять взаймы, оставались на удивление любезны и сердечны, как богемная публика старалась делать вид, точно ничего не случилось; были, наконец, и такие — преимущественно коллеги-ученые, — которые по-прежнему охотно навещали его, но бывали они у него неизменно без своих жен, среди которых распространилась странная эпидемия головной боли.

Он скоро освоился с присутствием Марго в этих полных воспоминаний комнатах. Стоило ей переменить извечное положение любого незаметнейшего предмета, как данная комната сразу лишалась знакомой души, воспоминание испарялось навсегда, все упиралось лишь в то, сколько у нее уйдет времени, чтобы прикоснуться ко всему, но, поскольку пальцы у нее были шустрые, через пару месяцев его прошлое вымерло вовсе в этих двенадцати комнатах, — и квартира была, может быть, очень хороша, но уже ничего общего не имела с той, в которой он жил с женой.

Однажды, когда в поздний час после бала он Марго купал, она, стоя в наполненной водой ванне, развлекалась, наступая ногой на огромную губку (причем пузыри поднимались вверх, словно в бокале с шампанским), и тут она неожиданно спросила, не думает ли он, что из нее вышла бы фильмовая актриса. Он засмеялся, ничего не соображая, настолько его мысли были заняты иными, приятными ожиданиями, и сказал:

— Конечно, а почему бы и нет?

Через несколько дней она опять вернулась к этой теме, причем выбрала минуту, когда у Альбинуса ясней работала голова. Он порадовался ее любви к кинематографу и стал развивать перед ней некоторые излюбленные свои теории о преимуществах и недостатках фильмы немой и фильмы-говоруньи.

— Звук, — заявил он, — погубит кинематограф.

— Как снимаются? — спросила она, перебив его на полуслове.

Он предложил как-нибудь ее повести в ателье, все показать, все объяснить. Дальше события стали развиваться очень быстро.

«Что я делаю, стоп, стоп, — как-то утром сказал себе Альбинус, вспомнив, что накануне обещал финансировать фильму, затеянную режиссером средней руки, при условии, что Марго дана будет вторая женская роль, роль покинутой невесты. — Нехорошо, — продолжал он мысленно. — Там всякие матовые актеры, всякое женолюбивое хамье, и выйдет глупо, если я буду ходить за ней по пятам. А с другой стороны, — утешал он себя, — ей необходима какая-нибудь забава, и меньше будет ночных шатаний по танцам, если ей придется вставать спозаранку».

Контракт был заключен, и скоро начались репетиции. Марго жаловалась, что ее заставляют повторять одно и то же движение по сто раз, что режиссер на нее орет, что она слепнет от света[42] огромных ламп. Ее утешало только одно: исполнительница (довольно известная) главной роли Дорианна Каренина[43] относится к ней очаровательно, хвалит ее, предсказывает чудеса. («Дурной знак», — подумал Альбинус.)

Она потребовала, чтобы он не присутствовал на съемках, что, мол, стесняет ее, да и сюрприза не выйдет, если все будет известно заранее, — а Марго нравилось удивлять окружающих сюрпризами. Зато дома он не раз подсматривал, чрезвычайно умиляясь, как она перед трюмо принимает трагические позы; скрипучая половица как-то выдала его, и она запустила в него красной подушкой, и пришлось клясться, что он ничего не видел.

Он отвозил ее в ателье, потом за ней заезжал. Однажды ему сказали, что это продолжится еще два часа, и он отправился погулять и невзначай попал в район, где жил Поль. Внезапно ему страстно захотелось увидеть свою бледную, некрасивую дочку — в это время она обычно возвращалась из школы. Когда он заворачивал за угол, ему вдруг показалось, что вон там она идет с бонной, он почувствовал страх и быстро ушел.

В тот день Марго вышла из ателье розовая, смеющаяся: она играла прелестно, просто прелестно, — и съемки подходили к концу.

— Знаешь что? — сказал Альбинус. — Я Дорианну приглашаю на ужин. Да, большой ужин, интересные гости. Вчера мне звонил один художник, вернее, карикатурист, который, знаешь, рисует всякую всячину — и очень смешно. Он только что приехал из Нью-Йорка, и говорят, что он гений своего дела. Я и его приглашу.

— Только я буду сидеть рядом с тобой, — сказала Марго.

— Хорошо, но помни, мое сокровище, я не хочу, чтобы все знали, что ты у меня живешь.

— Ах, это все знают, глупый, — сказала Марго и вдруг нахмурилась.

— Ты пойми, это ведь тебе неловко, а не мне, — разъяснял ей Альбинус. — Мне-то, конечно, все равно, но для себя же, сделай, пожалуйста, опять как прошлый раз.

— Но это глупо… И главное, вообще этих неприятностей можно было бы избежать.

— То есть как — избежать?

— Если ты не понимаешь… — начала она. («Когда же, собственно, он наконец заговорит о разводе?» — подумала она.)

— Будь благоразумна, — сказал Альбинус примирительно. — Я делаю все, что ты хочешь. Ты же прекрасно знаешь, киска…

К этому времени у него уже скопился небольшой зверинец из ласкательных прозвищ.

16

Все было как следует. На лакированном подносе в прихожей лежало некоторое число предусмотрительно подготовленных записок, на которых имена ожидаемых гостей объединялись в пары, чтобы каждый знал, с кем сядет рядом за ужином: доктор Ламперт[44] — Соня Гирш, Аксель Рекс — Марго Петерс, Борис фон Иванов — Ольга Вальдгейм и т. д. Представительный буфетчик (недавно поступивший) с лицом английского лорда (так, по крайней мере, находила Марго, иногда останавливавшая на нем взгляд, не лишенный некоторой симпатии) величаво встречал гостей. Через каждые несколько минут раздавался звонок. В гостиной было уже пять человек, не считая Марго. Вот явился Иванов — «фон» Иванов, ибо он полагал, что достоин, чтобы к нему именно так обращались. Он был худощав, лицом чем-то напоминал хорька, отличался гнилыми зубами и носил монокль. Вот явился писатель Баум, толстый, румяный, суетливый человек с сильными прокоммунистическими симпатиями и солидным доходом, с женою, стареющей, хорошо сложенной дамой, плававшей, в дни мутной юности своей, в стеклянном бассейне среди дрессированных тюленей.

Разговор в гостиной был уже довольно живой. Ольга Вальдгейм, белорукая полногрудая певица с волосами цвета апельсинового конфитюра и конфетной мелодичностью модуляций в голосе, рассказывала, как обычно, комичные истории о своих персидских кошках, которых у нее было полдюжины. Альбинус стоял, посмеиваясь, и, через белый бобрик старого Ламперта (прекрасного ларинголога и посредственного скрипача), посматривал на Марго: черное с тюлем платье с бархатно-оранжевой георгиной на груди очень ей, милой душке, шло. Сдержанная и туманная улыбка застыла на ее ярко накрашенных губах: похоже, она не вполне понимала, не морочит ли собеседник ей голову, — а в глазах у нее было особое ланье выражение, означавшее — и Альбинус прекрасно это знал, — что она ни слова не понимает из того, что ей рассказывает Ламперт: в данный момент тот развивал свои соображения о музыке Гиндемита[45].