Николай Мельников - Классик без ретуши

• Название: Классик без ретуши
• Автор: Николай Мельников
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Критика
• Год: 2000
• ISBN: 5-86793-089-0

В книге впервые в таком объеме собраны критические отзывы о творчестве В.В. Набокова (1899–1977), объективно представляющие особенности эстетической рецепции творчества писателя на всем протяжении его жизненного пути: сначала в литературных кругах русского зарубежья, затем — в западном литературном мире.

Именно этими отзывами (как положительными, так и ядовито-негативными) сопровождали первые публикации произведений Набокова его современники, критики и писатели. Среди них — такие яркие литературные фигуры, как Г. Адамович, Ю. Айхенвальд, П. Бицилли, В. Вейдле, М. Осоргин, Г. Струве, В. Ходасевич, П. Акройд, Дж. Апдайк, Э. Бёрджесс, С. Лем, Дж.К. Оутс, А. Роб-Грийе, Ж.-П. Сартр, Э. Уилсон и др.

Уникальность собранного фактического материала (зачастую малодоступного даже для специалистов) превращает сборник статей и рецензий (а также эссе, пародий, фрагментов писем) в необходимейшее пособие для более глубокого постижения набоковского феномена, в своеобразную хрестоматию, представляющую историю мировой критики на протяжении полувека, показывающую литературные нравы, эстетические пристрастия и вкусы целой эпохи.

---

В отличие от М. Новикова и А. Гамалова, маскировавших критические шпильки дымовой завесой пышных славословий, критик Виссарион Ерофеев бил наотмашь: «„Ада“ — один из самых антиэротичных, если вообще не фригидных романов Владимира Набокова: темпераментные соития гиперсексуальных Вана и Ады описываются им с холодным мастерством ученого-энтомолога, наблюдающего за совокуплением двух редкостных особей. Любви — в ее возвышенном понимании как бескорыстной самоотдачи и душевного родства— в „Аде“ нет и в помине. Да и какая может быть душа у плоских картонных марионеток, дергающихся по указке всесильного кукловода, то и дело напоминающего читателю об условности, нереальности происходящего?

Автор „Ады“ забыл или сознательно пренебрег основным правилом искусства: холодно отстраняясь от своих персонажей, всячески подчеркивая вымышленный статус описываемых событий, писатель не должен чрезмерно увлекаться. Полноценная игра требует серьезного, доверительного к себе отношения. Магия любой игры ведь в том и заключается, что мы бескорыстно, самозабвенно погружаемся в нее, прекрасно понимая: мы ИГРАЕМ. И только при этом условии мы получаем ни с чем не сравнимое наслаждение от волшебного самообмана игры. Этому же правилу должен следовать и писатель. Он обязан искренне верить в то, что послушные ему марионетки — живые люди, наделенные плотью и кровью, что все, о чем он рассказывает читателю, происходило на самом деле. Более того, он должен заразить этой верой и читателя. Без этого нет и не может быть литературы. Иначе выходит бездушный отлакированный уродец, рассудочная схема, а не трепетное, вечно живое чудо творческой фантазии и человеческого духа. Набоков же <…> уподобляясь старшему братцу Николеньки Иртеньева (вспомним соответствующие главы из „Детства“), ведет себя как „взрослый“, у которого „слишком много здравого смысла и слишком мало силы воображения, чтобы вполне насладиться игрою“, который не верит в нее и поэтому развязно дурачится, скрывая скуку и внутреннюю опустошенность» (Похороны Цезаря. Одноактное хулиганство с прологом и эпилогом // Волшебная гора. № 6. 1997. С. 407–408).

Как мы видим, литературная судьба «Ады» была далеко не безоблачной. И по сей день по ее поводу не утихают споры. Даже в стане англоязычных набоковедов в оценках «Ады» нет единства. Одни исследователи расценивают «Аду» как «наивысшее достижение Набокова-романиста, наиболее полное выражение всех его интересов и пристрастий» и даже как «апофеоз одной из величайших традиций западной литературы»[211] — традиции «высокого модернизма» Джойса и Пруста; для других (например, для Эндрю Филда и Дэвида Рэмптона) «Ада» — это свидетельство творческого упадка писателя.

Альфред Кейзин{188} В памяти Набокова

С самого начала, как это обычно бывает у Набокова, вы встречаетесь с аллюзиями, представляющими собой настоящие ловушки, с каламбурами, которые иногда облечены в форму аллитерационных шуток, а иной раз — в форму криптофаммообразных формул, чей «тайный» смысл вовлечет вас в утомительную охоту за новыми шутками и пародиями на других романистов — пародиями, которые возвеличивают Толстого, но наносят оскорбление Мопассану. Набоков обожает играть с читателем и подшучивать над ним, но не меньше любит и демонстрировать свою оригинальность в несущественных вопросах. Пожалуй, ни один автор со времен Эдгара По так часто и сознательно не разыгрывал своих читателей. Но во всех своих розыгрышах он никогда не бывает столь серьезен, как те немногочисленные исследователи, которым удается раскрыть «тайну» большинства его уловок, ибо Набоков испытывает истинное наслаждение, напрягая всю мощь своего воображения, изобретая невероятные коллизии и искажения восприятия, инверсии и языковые неологизмы. Легкая болтовня сразу на многих языках, иронически-настойчивые намеки, сентенции, остающиеся головокружительно прозрачными, несмотря на всевозможные уловки и шутки, — все это предупреждает читателя, что над ним посмеиваются в мелочах, но наставляют в вещах серьезных и значительных. Дело в том, что все эта двойники и двойственность существуют в едином пространстве, и горе тем, кто, подобно Акве, страдает безумием. Те же, кто, подобно Вану, обладает творческой интуицией, знают, что время превосходит пространство. Не имеет значения, в скольких телесных оболочках мы обитали, продвигаясь от детства к зрелости, и в скольких странах пролегали дороги наших приключений. Время — единственный реальный элемент, в котором обитает разум; время — та самая история, которую мы способны писать в одиночку. В этом отношении «Ада» представляет собой изображение творческого процесса. Время способно исполнить любые наши желания. Мы стремимся, настойчиво повторяет Набоков в автобиографии «Память, говори», узнать, что было в мире до нашего рождения и что станет с ним после нашей смерти. В этом смысле сознание есть вечная жизнь, и если мы еще можем допустить, что до нашего рождения не существовало ничего, второе такое ничто мы принять не можем, даже если люди именуют его «смертью». Человек не может постичь самого себя вне сознания, и в этом смысле «смерти» не существует. Вселенная состоит из нашего сознания и существует только в нем…

И все же эта книга <…> преподает нам Урок в стиле Набокова. Это и длинные изыскания о реальном значении времени и его притворных личинах, и типичные, напоминающие фарс, смерти, ни на мгновение не прерывающие действие и напоминающие нам, что и мы все уже много раз умирали в процессе перехода от этапа к этапу. Но книга, и это вполне естественно, в качестве конечного смысла времени обращается к абсолютной ностальгии по утраченному и ставшему сказочным состоянию детства («Ардис»); к предельной ностальгии по любимой, Аде, имя, одно лишь имя которой ведет нашего героя по дорогам жизни. И в этой книге автор обращается к смешению языков, континентов, наций, городов, всевозможным неологизмам, счастливо перемешанным друг с другом, ибо на языке, именуемом «Владимир Набоков», все отдельные и разрозненные частицы его памяти преображаются в воображении в единое целое. Как и в «Гулливере», или «Тристраме Шенди», или в «Алисе в стране чудес» (которую, кстати, Набоков перевел на русский), читатель сознает, что жизнь здесь преображается в чистое воображение, чистые картины, чистое наслаждение.

Наш Владимир Владимирович — выдающийся художник; в данной ситуации его роман сам устанавливает законы для себя. «Ада», вышедшая в свет после «Лолиты» и после другой, гораздо более сложной и значительной книги — «Бледный огонь», вместе с ними образует своего рода трилогию, не имеющую аналогов по выразительной силе деталей, по степени увлекательности, по архитектонике формы и, наконец, по капризной изысканности языка. Она просто изумительна. Как любовная история, она скорее необычна и символична, чем достоверна но необычность и символизм — это именно те факторы, особую любовь к которым приписывают Набокову. По богатству фантазии и изобретательности это, пожалуй, самая удачная из сумасбродных вещей со времен «Алисы». Маленькие Набоковы, из которых Набоков и создал свою книгу, выпалили в нее так много цитат, что некоторые сцены — две из которых происходят в постели — напоминают конклав педантов, далеких от всех житейских проблем. Но особое очарование книге придает тот факт, что многие из персонажей обладают таким же творческим потенциалом, как и сам Набоков. Оба влюбленных поистине гениальны. А многие таинственные персонажи таковы, что для того, чтобы понять и узнать их, мы сами должны быть гениями.

Alfred Kazin. In the Mind of Nabokov // Saturday Review. 1969. May 10. P. 28–30.

(перевод А. Голова)

Кингсли Шортер Муки ада

Самое претенциозное на сегодняшний день творение Владимира Набокова «Ада, или Эротиада: Семейная хроника» выдвигает недюжинные требования читателю, тем самым как бы обещая недюжинно и вознаградить. Ничего решительно в этом произведении замечательного нет. Книга представляет собой сознательное стремление, в духе Пруста, обратиться к тайнам времени и памяти, сугубо ностальгическое воссоздание исчезнувшей эпохи, не существовавшей на самом деле. Это — изложение коллекционера с навязчивым выдумыванием невиданных птиц и бабочек, с никому не ведомыми, выступающими под латинскими названиями разновидностями фиалок и деревьев. Это — устарелая романтическая история, изложенная à rebours[212], зеркальное отражение Фрэнсес Паркингтон Кейз. Это — пространное рассуждение по поводу нелепостей литературного перевода, переноса, преобразования, переиначивания, исходящее от профессионала-полиглота, явно утомившегося к середине жизни сотни раз объяснять одно и то же глупым баранам. И еще эта книга, учитывая отчетливую периодичность эротических сцен, про прелести и муки инцеста. Честно говоря, «Ада» принадлежит к литературе загадок и кроссвордов; и мне она показалась чудовищно трудной для чтения, при всем том (или, как выразился бы Набоков, imenno potomu), что во французском и русском я разбираюсь достаточно, как и в английском, и для меня не зазорно лишний раз, вздымая бровь, полистать вебстеровский словарь.