Кен Уилбер - Один Вкус

• Название: Один Вкус
• Автор: Кен Уилбер
• Жанр: Философия

---

Германия самый яркий светильник философии на Западе, наследница Древней Греции — и все должно было кончиться этим: безумцем под личиной маляра из Австрии. И поэтому теперь, в наши дни, невозможно думать о великих — Канте, Гегеле, Спинозе, Марксе, Фихте, Фрейде, Ницше, Эйнштейне, Шопенгауэре, Лейбнице, Шеллинге — всей германской сфере, — не думая в какой-то момент об Освенциме и Треблинке, Сорбиборе и Дахау, Берген-Бельзене и Челмно. Бог мой, у них были имена, словно они были людьми.

Но причинное связывание германской трансцендентальной традиции с лагерями смерти, весьма распространенное в американском постмодернистском кудахтанье о метаповествованиях, попросту дешево и вульгарно, не говоря уже о том, что неверно. То, что случилось в Германии, было, если не считать миллиона других причин, классическим случаем до/над заблуждения. По существу, вся германская традиция представляет собой исследование до/над заблуждения, порождавшее то Гегеля, то Гитлера. Именно потому, что германская традиция столь возвышенно и столь мощно стремилась к Духу (за что ей честь и хвала вовеки), она была в большей степени подвержена путанице дорациональных телесных и эмоциональных восторгов с надрациональным прозрением и осознанием. Кровь и земля, возврат к природе и благородные дикари, объединяющиеся под знаменем романтического возврата к духу, повторное обретение утраченной Основы, возвращение скрытого Бога, откровение, написанное кровью и вытравленное на плоти тех, кто встал бы на пути этой чистоты крови и нации, и газовые камеры, ожидавшие, как безмолвное чрево Великой Матери, всегда правящей подобными делами, всех тех, кто портил эту чистоту. Германию погубила не рациональность или надрациональность, а ее возрожденные дорациональные импульсы, превратившие крепость в руины.

Но это еще одна линия: Бог и Дьявол, сошедшиеся в Берлине в 1933 г., и Ишервуд был там.

Затем есть вся традиция Хаксли. Олдос Хаксли, вероятно, был последним — и в этом отчасти причина моей депрессии, — последним автором, который мог ярко, глубоко и философски писать о мистических и трансцендентальных темах... и восприниматься всерьез интеллигенцией, журналистами, деловым миром, либералами, авангардистами — последним автором, который мог писать о трансцендентальных темах так, что они считались модными, интересными, актуальными. Либералы в основном ненавидят Дух, а консерваторы думают, что Дух — это их собственный фундаменталистский мифический Бог. И те и другие заблуждаются, и все они сегодня посчитали бы Хаксли непонятным. Кто бы теперь мог написать «Вечную философию», чтобы ее горячо обсуждали вне Калифорнии? Сегодня «духовность» — это главным образом (1) фундаменталистские возрождения, (2) нарциссизм Нового Века, (3) мифическая регрессия, (4) тонкий редукционизм «паутины жизни», (5) холизм «флатландии». И Хаксли, и Хёрд, и Ишервуд, и даже Манн нашли бы большую часть всего этого безотрадно скучной.

Джеральд Хёрд (автор нескольких блестящих книг, включая «Пять возрастов человека», которая послужила основой для очень проницательной «Силы Жизни» Джина Хьюстона, и сам немало сделавший для основания и процветания общества Веданты) познакомил Ишервуда с Хаксли вскоре после того, как Кристофер более или менее постоянно обосновался в Лос-Анджелесе, зарабатывая на жизнь написанием сценариев, как иногда делал Хаксли (а также Теннеси Уильямс, и Уильям Фолкнер, и Ф. Скотт Фицтджеральд — что это были за дни!); они оставались друзьями до самой смерти Хаксли в 1963 г. Именно в Лос-Анджелесе формировалось общество Веданты (в одном из храмов которого, я полагаю, Ади Да одержал свою первую крупную победу). Оно должно было стать одним из трех главных каналов, по которым в эту страну открывался доступ восточной мудрости.

Если Кристофер был литературным голосом общества, то Хаксли был его умом. Как отмечали Ишервуд и многие другие, Олдос был неважным романистом; его персонажи стереотипны. Мне всегда нравилось его собственное объяснение этого: «У меня почти нет мыслей о себе, и я не люблю их иметь — избегаю их иметь — даже в принципе, — я импровизирую их, только когда кто-нибудь вроде вас хочет их узнать...» Поэтому он взамен писал романы об идеях, хотя осознавал, с каким риском это связано. «Ты не только должен писать о людях, которым есть что сказать — это 0,01 процента человеческой расы. Поэтому настоящие, прирожденные романисты не пишут таких книг. Но я никогда не претендовал на то, чтобы быть прирожденным романистом».

Вместо этого он великолепно писал об идеях — ярко и блестяще, так что порой дух захватывало. И освобождающе. Как пишет в своих мемуарах сэр Исайя Берлин: «Подобно тому, как в восемнадцатом веке литераторы — ведомые Вольтером, главой цеха, — несли освобождение многим угнетаемым человеческим существам; как это с тех пор делали Байрон или Жорж Санд, Ибсен, Бодлер, Ницше, Уайльд и Жид и, возможно, даже Уэллс или Рассел, так людям моего поколения помогали находить себя романисты, поэты и критики, интересовавшиеся главными проблемами своего времени. Сэр Исайя считает Хаксли, наряду с Эзрой Паундом и Дж. Б. С. Холдейном, одним из главных освободителей своего времени.

Одна из биографов Хаксли, Сибилла Бедфорд, подмечает еще одну черту этой великой освободительной традиции: она включала в себя «множество необычайно и разнообразно одаренных индивидуумов, что влияние... было огромно. Общим для них было сильное желание приобретать, продвигать и распространять знание — желание улучшать участь, равно как и управление человечества, принятие на себя ответственности — l'intelligence oblige[4] — и страсть — никакое более мягкое слово не годится — к истине».

Это было время, когда подобные вещи были даже понятными, не говоря о том, чтобы иметь значение. То есть это было до моего поколения, в котором профессора-гуманитарии решили, что они не могут помогать кому бы то ни было в создании чего бы то ни было, и потому, взамен, в припадке обиды посвящали себя ниспровержению, оставляя только деконструктивистскую улыбку Чеширского кота, повисшую в воздухе; и их шокировало, шокировало, что у кого-то вообще могла быть страсть к истине, поскольку истина — как они благополучно извращали Фуко — это нечто иное, как тонко замаскированная власть, и потому они пытались гарантировать, чтобы никто из их учеников тоже не искал истину, чтобы они чего доброго действительно не нашли ее и не начали делать настоящие работы, сияющие красотой и глубиной.

Именно потому, что Хаксли занимался трансцендентальным, его проза обладала освобождающей силой. Вы должны знать, что действительно существует трансцендентальное нечто, если собираетесь кого-либо от чего-либо — если не существует ничего за пределами наличного бытия, то нет никакой свободы отданного и освобождение тщетно. Сегодняшним писателям-постмодернистам, которые придерживаются данного, льнут к очевидному, цепляются за тени, прославляют поверхностное, больше некуда деться, и потому освобождение — это последнее из того, что они могут предложить... или вы можете получить.

Неудивительно, что одним из лучших друзей Олдоса в течение нескольких десятилетий был Кришнамурти (мудрец, на трудах которого я оттачивал свое духовное понимание). Кришнамурти был величайшим освободителем — по крайней мере иногда, — и в таких книгах, как «Свобода от известного», этот выдающийся мудрец указывал на способность беспристрастного осознания освобождать от сковывающих мук пространства, времени, смерти и двойственности. Когда дом (и библиотека) Хаксли сгорел, первыми книгами, которые он попросил восстановить, были «Замечания об образе жизни» Кришнамурти.

Йегуди Менухин писал об Олдосе: «Он был одновременно ученым и художником, защищавшим все, в чем мы больше всего нуждаемся в раздробленном мире, где каждый из нас несет в себе искажающий осколок какого-то великого разбитого вселенского зеркала. Он ставил своей целью восстанавливать эти фрагменты, И! по крайней мере, в его присутствии, люди были снова цельными. Чтобы знать, к чему мог относиться каждый осколок, необходимо иметь некоторое представление о целом, а столь масштабной цели мог достичь только такой ум, как у Олдоса — очищенный от личного тщеславия, замечающий и фиксирующий все и ничего не использующий в своих интересах».

К освободителям, подобным Хаксли, я, разумеется, должен отнести и Томаса Манна, которым я увлекся на несколько лет, читая все, что мог найти написанное им и о нем. Он написал свой первый роман «Будденброки» в возрасте 25 лет и получил за него Нобелевскую премию. Кто сегодня смог бы написать «Волшебную гору» и опубликовать ее? И разве «Смерть в Венеции» — это не самый совершенный из когда-либо написанных рассказов? Манн тоже соприкасался с обществом Веданты, когда переехал в Калифорнию. Роберт Музиль, Пруст и Манн — мои любимые, неумолимо интеллигентные авторы этого столетия, «от которого, что весьма примечательно, никому нет никакой пользы», — Музиль.