Анаис Нин - Дневник 1931-1934 гг. Рассказы

• Название: Дневник 1931-1934 гг. Рассказы
• Автор: Анаис Нин
• Издательство: АСТ, Олимп, Астрель
• Жанр: Эротика
• Год: 2001
• ISBN: 5-17-010711-0, 5-7390-0985-5, 5-271-00426-0

Анаис Нин — американская писательница, автор непревзойденных по своей откровенности прозаических произведений. С ней дружили Генри Миллер, Гор Видал, Антонет Арто, Сальвадор Дали, Пабло Неруда, яркие портреты которых остались на страницах ее дневников, рассказов и повестей.

Ее называли автором уникального, «обширного потока внутреннего мира творческой личности». Ей посвятили множество книг, десятки диссертаций, а также марку знаменитых французских духов «Анаис-Анаис».

---

Все это я пишу ретроспективно, по наброскам и отрывочным записям. Некий мемуар.

Доктор Ранк любил временами рассказывать о вечерах в венских кофейнях, где он с другими юными авторами горячо и бесконечно рассуждал о Фрейде, о мотивах человеческого поведения и прочем. Там, в кофейне, они разбирали драмы Брукнера. Ранку хотелось писать для театра. Но поскольку друзья потешались над его расхождениями во взглядах с Фрейдом, он стал писать о своих идеях, хотя тогда был уверен, что Фрейд о них не захочет слышать.

Я чувствую теперь, что в записную книжку хорошо ложатся записи о человеческой, столь стремительно испаряющейся сущности, материал, не годящийся для романов, то, что видит во мне женский взгляд, а не то, с чем обязан бороться художник. Просто записи в блокноте без навязчивой мании связного изложения.

Сюда я никогда не запишу ничего из того, что может подойти для «Дома инцеста» или «Зимы притворств». Записной книжке я всего своего не отдам. Не того ли хочет доктор Ранк, выманивая меня из интимности дневников в художественную прозу?

И все же нет другой книги, куда я смогла бы поместить портрет доктора Отто Ранка. Он преследует меня, мешает работать над настоящей прозой. Этот портрет должен быть написан.

Задний план: сияющая золотым тиснением и многоцветием переплетов стена книг, многие в коже и на многих языках. На таком фоне я вижу его. Впечатление живости, обостренного интереса, неугомонного любопытства. Полная противоположность педантичному автоматизму, готовым формулам, культу систематизации. От него веет жаром, словно его приводят в величайшее возбуждение предстоящие исследования и авантюры. Он им явно радуется.

И не удивительно, что это он разработал то, что сам зовет динамическим анализом, быстрым, похожим на эмоционально-шоковую терапию. Прямой, кратчайший и вызывающий по отношению к старым методам путь. Его радостная энергия тотчас же приводит к ослаблению боли, развязывает запутанный невротический узел, связывающий все человеческие возможности в порочный круг конфликта, паралича, еще более резкого конфликта, чувства вины, искупления, наказания и еще большей вины. И мне незамедлительно стало легче дышать, просторнее жить, я испытала радостное чувство открытия и догадок. Всеохватность его интеллекта. Великолепные способности и сила мускулов. Стремительно меняющаяся окраска настроений, быстрота ритма, обусловленная его тонкой интуицией.

Я полагаюсь на него.

Мы с ним далеки от банальностей и клише ортодоксального психоанализа.

Я ощущаю ум, проницательность которому дают чувства.

Я рассказываю ему все. Он ни в коем случае не отделяет меня от моей работы. Он постигает меня благодаря ей.

И ему понятно значение дневника. Играя так много ролей: послушной дочери, любящей сестры, любовницы, покровительницы, вновь обретенной иллюзии для моего отца, необходимого на все случаи жизни друга для Генри, я должна была отыскать место для правды, для диалога без малейшей фальши.

Люди, ждущие от меня правды, убеждают меня, сами того не сознавая, что им нужна вовсе не правда, а иллюзия, с которой легче живется. Я убеждена, что людям нужен вымысел. Отец мой должен был поверить, что после нашего вторичного взаимного открытия мы порвем все прежние связи и целиком посвятим себя друг другу. Когда после летней передышки он возвратился в Париж и возобновил свою светскую жизнь, он сразу же попытался втянуть в нее и меня. Он хотел, чтобы я одевалась согласно светским традициям, сдержанно, у лучших couturiers, как это делала Марука… безукоризненно сшитый английский костюм по утрам, ухоженные, заботливо подстриженные волосы, каждый волосок на своем месте… и вот в таком виде являться в его дом, где жизнь шла такая же, как у Жанны, — светски притворная, деланная жизнь снобов. Полная противоположность этому моя артистическая жизнь. Моим друзьям художникам нравилась неряшливость, и они не стеснялись своей нищеты. Им было все равно, как я одета, как причесана, их не шокировала бы и моя неглаженая юбка. Где-то среди них находится Анаис, живущая свободно, и не имеет значения, что она вовсе не бедна, а скорее наоборот.

Ранк немедленно нащупал жизненно важную точку — связь между дневником и моим отцом. Его всегда интересовала проблема двойника. Об этом он написал книгу. Дон Жуан и его слуга. Дон Кихот и Санчо Панса. (Добавлю от себя: Генри и клоун Фред.) Нужда в двойнике.

— Разве это не нарциссическая фантазия, ведь двойник как бы твой близнец? — спросила я.

— Не всегда. Двойник или Тень часто представляет собой ту жизнь, какую бы ты не хотел прожить, он твой близнец в смысле олицетворения твоего тайного «я», то, от чего ты отрекся. Почему бесплодному мечтателю Дон Кихоту не присоединить к себе добродушного, стоящего обеими ногами на земле Санчо Пансу? И если Дон Жуан любит отражаться в очах обожающих его женщин, отчего бы ему не обзавестись тенью, лакейски исполнительной и ученически преданной?

Так что вы верно почувствовали, что ваш отец старается подчеркнуть и усилить черты сходства между вами так, чтобы вы стали двойниками и он мог бы любить в вас свою женственную суть, а вы в нем любили бы свое мужское «я». Разве вы не рассказывали мне, что он собирался превзойти Дон Жуана по числу соблазненных женщин? Стало быть, ваш двойник заботился о вас, в то время как в вас будут влюбляться мужчины, он хотел бы тоже быть любимым, так что вы могли бы стать превосходным Андрогином[126].

Во всем этом содержится гораздо больше, чем простое стремление к инцесту. Это только один из многих вариантов попыток соединиться с другим; а когда по той или иной причине такое слияние оказывается затруднительным, тогда отступают к более легкой, уже готовой форме кровного родства. Это только один из способов преодоления одиночества.

Научная формула приводит к упрощению опыта. От Альенди я усвоила, что все, что бы я ни делала, попадает точно туда, где, по его мнению, и должно находиться; я познала угнетающее однообразие рисунка. Я испытала обескураживающее воздействие банальности жизни и характера, логику цепной реакции клише и стандартов. Альенди открывал только схему, схожую с другими схемами. Он упускал из виду особенности личности, затруднения, сложности, неожиданности, которые так легко открываются Ранку.

Ранк говорит: «В мужчине никогда не встретишь того снисходительного отношения к женскому поведению, какое присутствует в женщине по отношению к мужчине; это потому, что материнский инстинкт помогает женщине распознать в мужчине ребенка, и если она это почувствует, она не сможет осудить его. Но и мужчине с развитым чувством отцовства может быть присуще подобное же покровительственное восприятие женщины. И такому чрезмерному потаканию никто со стороны не может найти оправдания».

Я попробовала отыскать корни моего потворства всем штучкам Генри. Попробовала объяснить Ранку, что, может быть, я не смотрю на Генри как на взрослого мужчину, осознающего свои поступки. И Ранк не стал отрицать такую возможность.

Я не смогла продолжать дальше. Я чувствую влияние Ранка, меня захватила его уверенность, что дневник для меня вреден. И тут же я поняла, что покажу ему все, чтобы для него не осталось ни одного темного места во мне. Это моя четвертая попытка отношений, основанных на полной правде. Этого не получилось с Генри — слишком многого он не смог понять; не получилось с отцом — он предпочитал жить в иллюзорном мире; не получилось с Альенди, потерявшим чувство объективности. Ранк объяснил мне сегодня причину моего желания писать о нем — сеансы анализа подходят к концу, и я чувствую, что мне предстоит потерять его. И меня тянет оставить Ранка себе, написав его портрет.

Но как только я узнала, что увижу Ранка в понедельник, желание писать пропало.

При всем при том я все еще романтик. Не то чтобы я любовалась самоубийством молодого Вертера. Нет. Я переросла веру в неотвратимость страданий. Но мне необходимо лично выразиться, лично, напрямую. Когда я закончила десять страниц романа, очень человечных, простых, искренних, когда написала несколько страниц разъедающего «Дома инцеста», когда тщательно исполнила десяток полных деталей страниц «Двойника» (ставших «Зимой притворств»), я все-таки не была удовлетворена. Мне еще многое оставалось сказать.

И то, что я должна сказать, разительно отличается от задачи художника и от искусства. Это то, что должна сказать женщина. И должна сказать не только женщина по имени Анаис, но сказать за всех женщин. Я открыла себе самое себя и чувствую, что я просто одна из многих, я — символ. Я начала понимать Джун, Жанну и многих других. Жорж Занд, Жоржетту Леблан, Элеонору Дузе, вчерашних и нынешних женщин. Молчащих женщин прошлого, укрывшихся за завесой, невыразимой словами интуиции; и сегодняшних женщин, действенных, активных, старающихся быть копией мужчины. И между ними я. Здесь моя переливающаяся через край личность, личный и вселенский потоп. Эти чувства не для книг, не для рассказов, не для литературы и искусства. Все, чем я хочу пользоваться, не подлежит трансформации. Моя жизнь была длинным рядом усилий, самодисциплины, воли. И вот здесь я могу делать наброски, импровизировать, быть свободной, быть самой собой.