Ларс Кристенсен - Цирк Кристенсена

• Название: Цирк Кристенсена
• Автор: Ларс Кристенсен
• Издательство: Иностранка
• Жанр: Современная проза
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-389-00708-6

Роман «Цирк Кристенсена» вышел в 2006 году, именно в этот год один из самых известных норвежских писателей Ларс Соби Кристенсен отметил 30-летие своей творческой деятельности. Действие книги начинается в Париже, на книжной ярмарке, куда герой, знаменитый литератор, приезжает, чтобы прочитать лекцию о современном состоянии скандинавской словесности. Но неожиданное происшествие — герой падает со сцены — резко меняет ход повествования, и мы переносимся в Осло 60-х, где прошло его детство. Вместе с тринадцатилетним подростком, нанявшимся посыльным в цветочный магазин, чтобы осуществить свою мечту — купить электрогитару, мы оказываемся в самых разных уголках города, попадаем в весьма необычные ситуации, встречаемся с самыми разными людьми. Мечте не суждено сбыться, но случайное знакомство с загадочной незнакомкой, бывшей воздушной гимнасткой, чью тайну мальчик стремится разгадать, производит переворот в его сознании.

---

— Дай-ка кусочек, — сказал он.

Путте выхватил самый большой кусок и разгрыз его зубами, а я с ужасом думал о гадости, что собиралась сейчас со всех сторон в его жирной пасти.

— Вообще-то мне некогда, — сказал я.

Путте поднялся на ступеньку ближе.

— Дай деньжат взаймы, — сказал он.

Я дал ему двадцать пять эре.

— Больше нету, — сказал я.

— Посторожи мопед, — сказал Путте.

Путте вошел в магазин. Я сел на ступеньки «Человека на лестнице» и стал сторожить мопед. Он стоял возле лестницы. Шлем лежал на краю тротуара, возле переднего колеса. Шлем был вроде как со стеклянным забралом, или прозрачной вставкой, чтобы защищать и лицо, а не только голову, и кожаным ремешком крепился под подбородком. К шлему Путте прилепил узкую наклейку со светящимися полосками: «Ралли Монте-Карло». Кто-то приближался со стороны Бондебаккен. Старая дама с собакой. Дама была до того дряхлая, что при ходьбе опиралась на две трости. Поэтому собака была без поводка. Пудель. Он бежал впереди хозяйки. Оба прошли мимо меня. Немного погодя пудель вернулся. Остановился возле мопеда, понюхал водосток. Задрав хвост вверх. Обнюхал шлем. Долго обнюхивал. Ну, давай, думал я, давай. Пудель поднял заднюю лапу, отставил ее подальше и написал в шлем Путте.

Из-за угла донесся свист, старая дама подзывала пуделя, и он побежал в сторону Ураниенборга.

Вообще-то мне давно пора было уйти, но я хотел увидеть.

Путте вышел из «Человека на лестнице» не с чем-нибудь, но с последним номером «Аллерс», свернутым в трубку и перехваченным резинкой от банки с вареньем.

— Ты еще здесь?

Я встал.

— Ты же сказал, чтобы я посторожил мопед.

— Думаешь, получишь назад свои денежки, да, жид несчастный?

Путте говорил с трудом, едва ворочал языком, столько накопил слюней.

— Нет, — сказал я.

Он пристроил журнал на багажнике, пятерней дважды зачесал волосы назад.

— На что уставился?

— Ни на что.

Он сел на мопед, водрузил шлем на колени и повторил:

— На что уставился?

— Ни на что, — повторил я.

Обеими руками Путте поднял шлем, помедлил, глянул на меня.

Возможно, в эту самую минуту я и заработал экстрасистолию, неровное сердцебиение, возможно, с тех пор мой метроном и отбивает ритм для всех песен разом.

— Ты вроде бы спешил, а, скупердяй? — спросил он.

— Уже не спешу.

И Путте нахлобучил на голову тесный шлем.

Я успел увидеть его пустой и вместе с тем очумелый взгляд, когда собачья моча полилась по внутренней стороне забрала, затянула его физиономию желтой маской и закапала ему в рот. Путте попытался стянуть шлем, но тот застрял. Путте что-то крикнул, но расслышать было невозможно, потому что его вырвало, и он вместе с мопедом упал прямо тут, на углу Эйлерт-Сундтс- и Ренхеденс-гате.

Пожалуй, довольно о Путте.

Четыре года спустя он, кстати говоря, умер, когда где-то в Северном море упал с трапа теплохода «Куйяхога», на пути домой, в Норвегию, в Осло, из Марина-де-Каррара через Барселону. В общем, ушел он недалеко. Одни говорят, он был пьян. Другие говорят, кто-то его подтолкнул. Третьи твердят то и другое. Так или иначе, умер он мгновенно. Ничего не поделаешь. Несчастный случай. Бывает. На то он и несчастный случай. Оставшуюся часть пути Путте лежал в морозильной камере, не страдал ни морской болезнью, ни хамством. Но на борту «Куйяхоги» находился также почти забытый теперь, вернее обойденный, художник П. В. У них с Путте было кое-что общее. Обоих в море послали отцы, чтобы каждый на свой лад закалился, сделал выбор, решился, не обязательно на что-то большое, только не на то, чем они норовили стать, а именно бандитом и художником. П. В. все равно стал художником. Путте умер. Чей отец горевал больше? И тогда как Путте вызывал на борту все большую неприязнь, ведь он был скандалист, трус и хитрован, П. В., к собственному удивлению, совершил прямо противоположное, завоевал всеобщую любовь, рисуя портреты матросов, даже весьма похожие, причем в хорошем смысле. Некоторые из этих рисунков позднее приобрели галереи и музеи, в том числе портрет Путте, где он сидит в барселонском «Текила-баре», за несколько суток до смерти, это романтический, чуть ли не героический портрет молодого моряка, этакого лося на закате для бессонных мечтателей, Путте позирует, старается выглядеть не таким, каков он есть, и П. В. изображает его таким, каков он есть и каков не есть, вот его искусство. И все же меня раздражает, прямо-таки до невозможности, хотя обычно я, думается, человек выдержанный, терпеливый, — раздражает, что этот хам, эта чума и зараза, этот нацист на мопеде, сиречь Путте, так и останется в молодом, порывистом наброске П. В., который тоже погиб в результате несчастного случая, не так давно, он спас дочку, а сам пожертвовал жизнью, и таким образом у них с Путте появилось еще кое-что общее, своего рода симметрия поверх времени, а именно внезапная смерть. Лично я буду помнить Путте в шлеме, полном собачьей мочи. Для меня он останется таким.

Повторяю: о Путте довольно, и более чем.

Когда я катил домой, в очень хорошем настроении, пошел снег. Первую снежинку я заметил на Бюгдёй-алле, она возникла ниоткуда, с высокого чистого неба, я в жизни не видел столь одинокой снежинки, которая порхала среди голых деревьев, и опустилась наземь возле витрины «Музыки и нот» Бруна, и осталась там лежать словно белый медиатор.

В Шиллебекке сугробы вдоль улиц были уже выше мусорных ящиков.

Я поставил велосипед в подвал, среди лыж и деревянных чурбаков, вымыл раму, почистил цепь и втулку, а когда прочищал спицы, в подвал спустился отец. Сперва он молчал. Потом сунул мне ветошь, чтобы вытереть руки. Я так и сделал.

— Каждый год одинаково неожиданно, — сказал отец.

— Что?

— Снег.

— Это верно, — согласился я, бросив ветошь на пол.

— Сколько же всего ты заработал? — спросил он.

— Точно не знаю, — ответил я.

— А надо бы.

Я снял с багажника картонную коробку, топнул по ней ногой, расплющил.

Отец наблюдал за мной.

— Я подумал насчет гитары, — сказал он.

Я повернулся к нему.

— Да?

— И насчет энциклопедии тоже.

Я начал терять терпение.

— Ты к чему клонишь?

— Наверно, лучше купить на эти деньги фотоаппарат.

— Мне совершенно не хочется иметь фотоаппарат.

Отец комкал в руках грязную ветошь.

— Мама наверняка сможет купить с небольшой скидкой.

— У тебя плохо со слухом, а?

Отец недоуменно взглянул на меня, разорвал тряпку напополам и запихнул обрывки в карманы.

— Что ты сказал?

— Ничего.

Я запер велосипед. Здесь он и будет стоять всю зиму, на замке, в подвале.

Отец положил руку мне на плечо.

— А лучше всего просто копить деньги.

По тихой лестнице мы поднялись в квартиру, к маме.

У меня набралось 736 крон 20 эре. Недоставало 1513 крон и 80 эре. Я даже полпути не одолел.

Снег все шел и шел.

Желтый снегоочиститель громыхал каждую ночь.

Настал декабрь, и спрос на цветы был, как никогда, огромный. У меня мелькнула мысль стать на лыжи, но, к счастью, дальше мысли дело не пошло, ведь снежный покров менялся от угла до угла, а мне было вовсе неохота то и дело смазывать лыжи, добираясь от Улаф-Буллс-плас в Санкт-Хансхёуген. Я ходил пешком. Разносил цветы. Носил мрачные венки в Западный крематорий, для большинства умерших в декабре. Ходил с красивыми яркими букетами в женскую клинику на Юсефинес-гате, потому что и детей в декабре рождалось много. Знакомился с новыми адресами и заносил их в нужные места Библии разносчика цветов: Дамстредет, Стенсгатен, Инкогнито-террассе, Грённ-гате, Арбиенс-гате, даже Дункерс-гате там была, я шел следом за снегоочистителем, но однажды мне пришлось искать укрытия за сугробами на Тидеманнс-гате, у Лунна, в «Фотоаппаратах и пленке». Как раз в тот день мама работала. Сидела на стуле в углу, в пальто, выглядела потерянной, и я, воображавший, что здесь она всегда счастлива, как бы застал ее на месте преступления и прямо-таки не сразу узнал, пока она в конце концов не разглядела, что это я, а мне захотелось отвернуться.

— Ну и вид у тебя, — сказала она.

Я стоял вроде как в пруду среди фотокамер, линз, проекторов, футляров и рамок.

В магазине ни звука, кроме голоса мамы.

— Ты одна? — спросил я.

Мама встала.

— Шеф застрял на Карл-Бернер.

Я слегка воспрянул.

— Значит, шеф — это ты, — сказал я.

Мама рассмеялась и стала похожа на себя.

— Об этом я не подумала.

— Ты — шеф, — повторил я.

Мама положила пальто на стул, но перчатки снимать не стала. Этих перчаток я на ней раньше не видел: серые, элегантные, из гладкой, мягкой ткани.

— Только ты и бродишь по улицам в такую погоду, — сказала она.

Снег залепил окно, замкнул нас внутри.

Где-то, кажется в стороне Скарпсну, рычал снегоочиститель.