Фредерик Стендаль - Арманс

• Название: Арманс
• Автор: Фредерик Стендаль
• Издательство: Правда
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1978

Задача романа «Арманс» — обнаружить в блеске и утонченности «высшего света» пустоту жизни, низменность интересов, скудоумие феодальной аристократии. И, как в большинстве подобного рода произведений, герой этого романа, принадлежащий по рождению к высшему обществу, выше своего общества в нравственном и умственном отношении.

---

Посмотреть на вещи с этой новой точки зрения и дать себе клятву не поддаваться жизненным скорбям было для Октава делом минуты. Вскоре его отвращение ко всему окружающему стало менее острым, а сам он показался себе не таким уж несчастным. Эта душа, ушедшая в себя и смятенная, потому что так долго не знала радости, вновь ожила, и вместе с долей самоуважения к ней вернулось немного мужества. Октав стал думать о других вещах. Низкий потолок в его комнате раздражал его; он позавидовал великолепной гостиной особняка де Бонниве. «Она футов двадцать в высоту, не меньше. Как бы мне легко дышалось в такой комнате! Ага! — воскликнул он с веселым, поистине ребяческим удивлением. — Вот я и нашел применение для моих миллионов! Я отделаю себе отличную комнату, как у де Бонниве, и никому не позволю входить в нее. Раз в месяц, не чаще, да, по первым числам каждого месяца туда будет допускаться слуга для уборки, и обязательно в моем присутствии, чтобы он не мог по подбору книг догадаться о моих мыслях или тайком прочесть то, что я пишу, когда стараюсь успокоить свою душу в такие вот часы безумия... Ключ я всегда буду носить на часовой цепочке — крошечный, едва заметный стальной ключик, меньше, чем ключ от шкатулки. Я поставлю там три зеркала, семи футов в высоту каждое. Я всегда любил зеркала — они такие сумрачные и великолепные! Каких размеров зеркало может изготовить фабрика в Сен-Гобене?» И человек, только что целых сорок пять минут помышлявший о самоубийстве, тут же влез на стул и снял с книжной полки проспект сен-гобенской фабрики. Битый час провел он за составлением сметы расходов по устройству комнаты. Он понимал, что это — ребячество, но, тем не менее, писал очень быстро и сосредоточенно. Подсчитав и проверив итог, составивший 57 350 франков — расходы на поднятие потолка в спальне и превращение ее в огромный зал, — он, смеясь, воскликнул:

— Что за нелепость — делить шкуру неубитого медведя! Да, я несчастен, — продолжал он, шагая взад и вперед по комнате. — Очень несчастен, но я буду сильнее своего несчастья. Мы померимся с ним, и я окажусь выше его. Брут[20] принес в жертву своих детей, на его долю выпала нелегкая задача, а на мою выпало другое — жить.

Он записал в памятной книжечке, хранившейся в потайном ящике бюро: «14 декабря 182... Г. Приятное воздействие двух м. Усиленное проявление дружеских чувств. Зависть Ар. Покончить. Я буду сильнее его. Сен-гобенские зеркала».

Эти горькие слова были записаны греческими буквами. Затем он сел за фортепьяно, сыграл целый акт из «Дон Жуана», и мрачные аккорды моцартовской музыки вернули покой его душе.

ГЛАВА III

...As the most forward bud

Is eaten by the canker ere it blow,

Even so by love the young and tender wit

Is turn'd to folly...

.....So eating love

Inhabits in the finest wits of ail.

«Two gentlemen of Verona», art I.[21]

Не только ночью и не только в одиночестве овладевали Октавом приступы отчаяния. Его поведение отличалось в этих случаях такой несдержанностью и поразительной резкостью, что будь он бедным студентом-правоведом без связей и знатной родни, его просто упрятали бы в сумасшедший дом. Но будь он действительно студентом-бедняком, ему негде было бы приобрести то изящество манер, которое, отшлифовав этот странный характер, выделяло его даже в великосветской гостиной. Впрочем, этим благородным своеобразием Октав отчасти был обязан выражению своего лица, где сила сочеталась с мягкостью, а не с жесткостью, как это обычно бывает у заурядных людей, которые удостаиваются внимания, потому что они красивы. Он владел сложным искусством излагать мысли, не обижая слушателей или, по крайней мере, не нанося им незаслуженной обиды. Лишь благодаря тонко развитому чувству меры в общении с окружающими, Октав не прослыл безумцем.

Еще года не прошло с тех пор, как однажды молодой лакей, испуганный искаженным лицом Октава, выбежавшего из гостиной своей матери, замешкался и не сразу посторонился. Взбешенный Октав воскликнул: «Кто ты такой, чтобы становиться мне на дороге? Если ты сильный человек, докажи свою силу!» С этими словами он схватил лакея в охапку и вышвырнул в окно. Тот упал в сад на вазон с олеандром и отделался небольшими ушибами. Целых два месяца Октав ухаживал за лакеем, как простой слуга, давал ему деньги без счета и ежедневно по нескольку часов занимался его образованием. Вся семья так старалась заручиться молчанием этого человека, так щедро одаривала его, проявляла к нему такую снисходительность, что под конец он стал несносен. Пришлось отправить его в деревню, предварительно назначив пенсион. Итак, читателю понятно, что у г-жи де Маливер было достаточно причин для огорчений.

Особенно взволновало ее то обстоятельство, что хотя раскаяние ее сына было почти чрезмерно, но проявилось оно лишь на следующий день. Когда вечером после случившегося Октав вернулся домой и ему как бы случайно напомнили, какой опасности подвергся лакей, он заявил: «Он молод, почему же не пустил в ход кулаки? Разве, когда он загородил мне дорогу, я не приказал ему защищаться?» Г-же де Маливер казалось, что приступы ярости овладевают Октавом как раз тогда, когда он меньше всего погружен в свою обычную сумрачную задумчивость. Так, он больше часа весело играл в шарады вместе с несколькими юношами и девушками, добрыми его знакомыми, а потом вдруг выбежал из гостиной и набросился на лакея.

Месяца за два до вечера двух миллионов Октав почти так же внезапно убежал с бала, устроенного г-жой де Бонниве. На этом балу он с замечательным изяществом танцевал вальсы и контрадансы. Г-жа де Маливер была в восторге от его светских успехов, да и сам Октав не мог их не замечать. Несколько женщин, известных в обществе своей красотой, удостоили его весьма лестными словами. Знаменитую г-жу де Кле особенно восхитили чудесные белокурые волосы Октава, крупными завитками падавшие на высокий прекрасный лоб. Разговор зашел о моде, распространенной среди молодых людей в Неаполе, откуда приехала г-жа де Кле. Не успела эта особа закончить цветистый комплимент Октаву, как последний страшно покраснел и вышел из гостиной, тщетно пытаясь придать походке неспешность. Г-жа де Маливер в испуге вышла вслед за ним, но уже нигде его не нашла. Напрасно прождала она сына всю ночь. Он вернулся домой лишь под утро, и при том в довольно растерзанном виде: кто-то нанес ему саблей несколько ран, правда, неопасных. Врачи считали, что Октав страдает меланхолией, происходящей от чисто моральных, как они выражались, причин, например, от какой-то навязчивой мысли. Никто не мог понять происхождения так называемых причуд молодого виконта. Особенно часты были эти приступы ярости в первый год пребывания Октава в Политехнической школе, до тех пор, пока он не принял решения стать священником. Товарищи, с которыми он тогда постоянно ссорился, считали его помешанным, и порою лишь это убеждение спасало его от их шпаг.

Прикованный к постели легкими ранами, о которых мы только что упомянули, Октав заявил матери со своей обычной простотой: «Я был в бешенстве, затеял драку с солдатами, которые смеялись надо мной, и получил по заслугам». После этого он сразу заговорил о другом. Своей кузине, Арманс Зоиловой, он изложил все более подробно.

— Бывают минуты, когда я так несчастен и зол, — сказал он ей как-то вечером, — что, хотя я и не сумасшедший, в обществе меня вполне могут счесть помешанным, как считали когда-то в Политехнической школе. У каждого свои недостатки. Но иногда я впадаю в полное уныние из-за боязни внезапно оказаться во власти вечных угрызений совести: так чуть было уже не случилось после происшествия с бедным Пьером.

— Вы щедро расквитались с ним, не только обеспечили пенсионом, но и потратили на него время. Будь у него хоть капля совести, вы занялись бы его дальнейшей судьбой. Что вы могли сделать еще?

— Разумеется, ничего, раз уж такая беда случилась. Я должен был сделать для него все, что мог, иначе я был бы просто чудовищем. Но дело не только в этом. Ведь приступы тоски, которые все принимают за приступы безумия, словно отгораживают меня от остального мира. У самых бедных, самых ограниченных, самых как будто ничтожных юношей, моих сверстников, всегда есть несколько друзей детства, которые делят с ними и радости и горе. По вечерам они вместе прогуливаются и поверяют друг другу все, что их занимает. Одинок в мире только я. У меня нет и никогда не будет на свете никого, кому я мог бы свободно поведать свои мысли. Каково мне было бы, если бы меня терзала какая-нибудь печаль? Неужели я осужден жить без друзей, почти без знакомых? Неужели я дурной человек? — закончил он со вздохом.

— Конечно, нет, но вы даете повод так думать людям, которые вас не любят, — с дружеской суровостью сказала Арманс, пытаясь скрыть, как глубоко она сочувствует его искреннему горю. — Вот, например, вы умеете быть таким учтивым со всеми, как же вы позволили себе не прийти позавчера на бал к госпоже де Кле?