Наталия Медведева - Мама, я жулика люблю!

• Название: Мама, я жулика люблю!
• Автор: Наталия Медведева
• Издательство: Лимбус Пресс
• Жанр: Современная проза
• Год: 2004
• ISBN: 5-8370-0108-5

Любовь девочки и мужчины в богемном Ленинграде 70-х.

Полный шокирующих подробностей автобиографический роман знаменитой певицы и писательницы. Это последняя редакция текста, сделанная по заказу нашего издательства самим автором буквально за несколько дней до безвременной кончины.

---

Наталия Медведева Мама, я жулика люблю!

1

О том, что уже не утро и что испечены уже тонны хлебов, они же съедены, и ими испражнились уже на окружающий мир, сообщает мне своим карканьем черная морда телефона. Образца тысяча девятьсот «бабушкиного» года, он привинчен к стене коридора. Бегу. На ходу заматываюсь материным безразмерным халатом и прихватываю сигаретку. Сейчас я запросто курю в коридоре. С самого начала лета — можно ли назвать лето летом в этом городе? — соседи выезжают из квартиры. К морю, заливу, реке. Они готовы ехать к стоячему болоту, вообразив, что это озеро, лишь бы приблизить себя к природе.

Я остаюсь в городе, где вдыхаю пыль мостовых, по которым разъезжают поливающие их машины. Когда они их поливают?… Пахнет бензином «запорожцев», таких же убогих, как их владельцы — инвалиды Отечественной, производства, болезней. И бензином новеньких, блестящих «жигулей» частников, всю зиму хранящихся в сараях под названием гараж, находящихся за три, а то и за пять трамвайных остановок от жилищ. Я нюхаю пот, менструацию, чесночную отрыжку в общественном транспорте. Ворчливые старухи проклинают меня за длину юбки, и одна из них, не выдержав моего безразличия, называет меня шлюхой. Сексуальный маньяк забегает со мною в лифт и достает уже возбужденный и бордовый от механического дерганья член. Я отпихиваю его музыкальной папкой, набитой Шопеном и Бетховеном.

Я остаюсь в квартире с белыми запертыми дверьми, ключи от которых хранятся в кармане пальто, не надеваемого лет десять, в боте, в ящике тумбочки под бархоткой для полирования обуви. И этим летом меня не гонят на свежий воздух «попастись в огородике». Мне не угрожают и не лишают. Это лето — «ответственное» и «решающее».

Еще в прошлом году все орали, что наши дети должны получить полное среднее образование — десять классов, — а потом пусть решают, как и кем быть. В этом году нас обозвали акселератами и передумали. Вернее, дополнили: помимо среднего образования, пусть дети овладеют профессиями слесарей, токарей, операторов счетно-вычислительных машин, монтеров. И вот акселератам выданы аттестаты о получении неполного среднего образования — дорога в профессионально-техническое училище открыта. В ремеслуху! Мне, правда, предлагают музыкально-педагогическое училище. Без «у» не обойтись, а оно как раз больше всего раздражает. Я, видите ли, не соответствую школьным стандартам. Имеется в виду, что у меня размер обуви тридцать восьмой, что ли? Сейчас я согласна просидеть еще восемь лет — надо-то всего ничего, два годика — в ненавистной школе, где мои голые колени упираются в край парты. Но что говорить — из трех восьмых классов делают один девятый. Это значит, что пятьдесят пять молодых людей, и многие с меньшим размером обуви, чем у меня, должны покинуть стены здания познаний имени летчика Чкалова.

Честно говоря, половина моих одноклассников, хотя бы внешне, очень подходит к петэу. И вид этих будущих слесарей-монтеров вызывает желание пройтись по ним быстрой пулеметной очередью. Или хотя бы бежать от них. Вот мне и предлагают нечто элегантное, что обеспечит мне «светлое» будущее — эмпеу. «Это очень выгодно», — слова доброжелательной соседки. Ну да, конечно, — по окончании училища (его еще закончить надо!) устраиваешься сразу же в несколько детских садов музыкальным воспитателем и проводишь свои дни в загадывании муззагадок деткам — обоссанным и сопливым дебилам. «А это какое животное, деточки?» — девочки запрыгают зайчиками, мальчики залетают самолетами, в то время как я буду наяривать партию Иуды из «Джизус Крайст — суперстар»!

Но для того чтобы это свершилось, я должна половину пусть и не настоящего, но лета, ходить на подготовительные курсы, оплачиваемые моей мамой. К худенькой женщине, живущей в трехкомнатной квартире. Может, она и живет в ней, потому что в свое время училась в эмпеу? Три дня назад закончились экзамены в обычной школе — я засунула в бак с грязным бельем передник, на левой стороне которого были написаны формулы-шпаргалки. Неделю назад я грела руки в варежках — их я так и оставила на подоконнике — перед последним экзаменом в музыкальной школе. И что же, опять?

Ответственность этого лета — выбор пути, обеспечивающего мне жизнь «самостоятельной женщины, гордо несущей голову». В четырнадцать лет я должна «овладевать» профессией для «будущего», для «спокойной старости», для «пенсии»! А как же сейчас? А вот тогда, лет в пятьдесят, и поживешь!

* * *

— Алло!

— Слушай, что было… Я зайду, а?

— Давай, я пока дома.

Ну что могло быть у Зоей? Заранее все знаю. Зося, она же Надя, вот оставлена в школе. На второй год, правда. Комедия! Да ее надо было с почестями, с салютом выпроваживать. Она же не давала им покоя с шестого класса: когда заявилась в черном капроне, когда выкрасилась в блондинку, когда вытаращила накрашенные уже глаза, пораженная тем, что у Пифагора есть штаны, и они во все стороны равны; когда послала историка в присутствии тридцати одного тринадцатилетнего учащегося на хер, причем сделав его из Борисыча — Абрамычем. И вот Зосе не надо думать о своем будущем, они за нее решили и подумали. Она все так же будет ходить в школу — прогуливать. Через пару месяцев после начала учебного года им-таки придется ее выставить, вручив аттестат. Она к этому все усилия приложит. Вот тут и таится ее великое комбинаторство: в петэу-то поступать уже будет поздно! Остаток года она посвятит любви к Павлу, подрабатывая в каком-нибудь магазинчике. Может, в той же булочной, где и ее мамаша. И всего четыре часа в день — она ведь несовершеннолетняя.

Зосины истории я слушаю уже полтора года. Она ранняя. «Он овладел ею!» — так пишут в романах? По-моему, она сама изнасиловала его, Павла, в тринадцать лет. А может, родилась она без девственной плевы? Сколько я ее знаю, вид у нее всегда был бабий. Маленькая, пухленькая, мордочка деревенская. Голова в плечи втянута — будто начнет сейчас идиотский танец, когда коленками чуть ли не в подбородок себе бьют. Значок учащейся петэу очень естественно смотрелся бы на ее небольшой грудке. Несмотря на мою ненависть к петэушникам, я делаю ей исключение. За то хотя бы, что она против. Неважно даже кого — школы, учителей, родителей, прыщавых одноклассников — против.

Она приходит. На коротенькой ее шее — засос. Все то же — никак не может забеременеть, чтобы получить медсправку и тогда — разрешение на брак. Бедный ее Павел сам, по-моему, не рад, что связался с малолеткой. Хотя и сам он не очень-то взрослый — восемнадцать. Зачем им жениться, что они, так не могут? Им негде. Если они поженятся, им сразу дадут отдельную жилплощадь. Вот сейчас Зося должна бежать домой и стирать простыни с кровати сестры. Они с Павлом предпочитают заниматься любовью на ее постели. Ну, а сестричка Зосина, обнаружив однажды на своей простыне подозрительного вида пятна, закатила родителям истерику. Со слезами и угрозами покинуть отчий дом, «если этот разврат не прекратится!» Мы с Зосей думаем, что ей просто завидно и обидно. Ну как же — сестра-соплячка опередила ее в познании запретного плода. Сама она на этот шаг никак решиться не может.

Зося выдувает три чашки «нескафе», выкуривает полпачки сигарет. Читает наизусть какую-то пошлятину, из которой я запоминаю, что кто-то хотел «припасть губами к чашечке колена». Она ругает «сеструху-суку» и «мать-матыгу». С возгласом «пиздец!» она убегает домой на своих пухлых, но пряменьких ножках. Не надо Зосе ничего решать этим летом. Все ей ясно — замуж за Пашку, «огрызок», булочная. Тоскаааа!

* * *

Часть стены, к которой привинчен телефон, имеет плачевный вид. Раза три в год этот кусок обклеивают новыми обоями, не соответствующими оригинальным. Кто-то из соседей собирался даже щиток из плексигласа приколотить. Все — от мала до велика — усиленно трут, подпирают всеми частями тела, расковыривают до штукатурки, пачкают жирными, только что потрошившими куру, пальцами стену вокруг телефона. Свидетельство того, что народ наконец-то дорвался до аппарата — одного на одиннадцать человек. У всех вдруг оказалось столько родственников и друзей, столько всего необходимого немедленно рассказать. Начиная с рецепта приготовления фаршированной рыбы и до сообщения, что у мужа третий день нет «стула».

Кусочек обоев опять надорван. Я тяну его — штукатурка сыплется на пол вместе с пеплом моей сигаретки. Подношу ее к краю бумаги — выгоревшая бабочка начинает медленно тлеть.

— …Ну, пожалуйста! Я ведь тебе тоже одалживаю!

— Ладно. Только я не собираюсь ждать тебя целый день — мне на урок.

Надеть самой нечего, а тут — одолжи. «Когда кончатся эти постоянные обмены тряпками?!» — материно возмущение.

Ольга — самая моя близкая подруга — самая непунктуальная. Сказала «сейчас» — значит, часа через полтора. Туфли ей мои необходимы. Сама я их надела всего пару раз. А чего стоило мне их приобретение? Даже мама моя не знает, сколько они стоят. Ее месячной зарплаты — сто двадцать рублей. Обожающая меня тетка пообещала деньги, если сдам хорошо экзамен в музшколе. Я сдала. В дипломе — «хорошо», у тетки минус сто пятьдесят. Сейчас у меня будут минус туфли, но плюс какая-то кофточка от Ольги.