Илья Дворкин - Взрыв

• Название: Взрыв
• Автор: Илья Дворкин
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1981

Илья Дворкин выпустил свою первую книгу в 1962 году. На протяжении почти двадцати лет литературной работы им было написано много книг — о взрослых и детях, о веселых и грустных людях, об их больших и маленьких делах.

В 1978 году Илья Дворкин умер.

Он был красивым, щедрым человеком. Он умел рассказывать удивительные истории, где выдумка, в которую невозможно было верить, оказывалась правдой, а чистая правда воспринималась фантазией этого веселого, умного человека. Он любил жизнь, людей, солнце и землю, на которой прожил так недолго и так много оставил подлинной человеческой доброты, любви, света, тепла и — книг.

Одну из них мы предлагаем нашим читателям.

---

А Балашов был счастлив.

В этот же день принялись за дело.

Идея была такая: Балашов предлагал нарезать трубопровод прямо в траншее на тридцатишестиметровые куски — по шесть труб в куске, трубоукладчиком вытащить их наверх, на бровку, и там уже спокойно и надежно сварить все куски в одну плеть и заизолировать битумом. Вот в этом-то месте Филимонов и усмехнулся недоверчиво и чуть не потерял интерес ко всей затее. Об этом он и сам думал, да только...

— Ишь надумал! А как же мы ее обратно в траншею опустим — такую махину? Ни один трубоукладчик не подымет. А если столкнуть с бровки, опять швы полопаются, — сказал он.

Но вот тут-то и была соль балашовского решения. Он предлагал сваренные уже плети герметически закрыть с двух сторон заглушками, чтоб они имели плавучесть, потом залить всю траншею до самого верха водой и двумя бульдозерами столкнуть трубопровод не на жесткое дно траншеи, а в воду.

Не приподнимая, просто перекатить, это бульдозерам вполне по силам. Трубы будут плавать. Затем поставить насосы, выкачать воду, и плети спокойненько и равномерно улягутся на дно.

А то, что бульдозеры да трубоукладчики поцарапают пару деревьев, так это уж были сущие пустяки.

Не только Балашов и Филимонов, любой рабочий согласился бы заплатить штраф озеленителям из своего кармана, только бы перестала мучиться вся бригада в этой трижды проклятой трубе.

В общем, предложение было стоящее. Настоящее, смелое инженерное решение, и Филимонов, который прекрасно понимал это, был горд за Балашова, и всякому, кому хоть чуточку это было интересно, рассказывал, какой у него головастый мастер — придумал такую штуку, а сам вовсе еще молоденький и работает-то еще всего ничего.

 

В тот вечер Филимонов на радостях выпил маленькую и неожиданно для самого себя вдруг загрустил, запечалился.

«Вот ведь совсем еще зеленый парнишка, что он может знать о производстве, смешно сказать! Только-только втягивается в это дело, а поди ж ты, — придумал он, а не я. А почему? Потому что — образование!»

Жалеть себя Филимонов никому не позволял, да и кому бы это пришло в голову! Не выпей он эту чекушку, и себе не позволил бы.

Но тут, как бывает иногда со всяким человеком, если только он не жестокосердная сволочь, а умеет и смеяться, и грустить, и жалеть других людей, на Филимонова накатило чуть расслабляющее, щемящее чувство жалости к себе.

Он свесил голову и стал обижаться, что ему так не повезло, что рос он во время войны и в послевоенные скудные, суровые годы, рос без отца, слишком рано узнав, что надо быть шустрым, порой зубастым, если не хочешь ходить голодный.

Он узнал еще многие другие вещи, которые хорошо бы не знать вовсе, а уж если суждено тебе узнать их, то лучше как можно позже.

 

Отец сгинул в первые же месяцы войны. Филимонов остался с матерью, которая зарабатывала гроши, и, надо думать, счастье ему выпало, что матери с большим трудом удалось устроить его в ремесленное училище. Потому что неизвестно еще, по какой дорожке он пошел бы.

Те ребята, которые с утра до вечера роились на задних дворах, за сараями, дружки Филимонова, каждый день строили планы, в центре которых лучезарным светом сиял круг колбасы.

От буханки хлеба, да и просто от лишнего сухаря они бы тоже не отказались, но, как все романтические натуры, предпочитали мечтать о далеком и недостижимом.

Целыми днями, до отупения, играли они в «пристенок».

Играли, в зависимости от капиталов, по гривеннику, по полтиннику и выше.

Для тех, кто не знает, что такое «пристенок», можно пояснить.

Сперва твой противник шмякает пятаком об стенку, и пятак летит на землю.

Тебе надо метнуть об стенку же свой пятак таким образом, чтобы он упал на расстояние растопыренных пальцев — большого и мизинца — от чужого пятака.

Дотянулся пальцами — твой верх, не достал — снова мечет другой, если и он не достал — опять ты, и так далее, пока в карманах позвякивает.

А уж ежели твой пятак накроет чужой — тогда «чхе!» Таинственное это слово означает, что проигравшему надо гнать монету в пятикратном размере.

У Сергея Филимонова полтинников не водилось, да и пятаки бывали редко, он предпочитал в основном смотреть, как сражаются другие, но это ничуть не мешало ему переживать все перипетии игры не меньше самих игроков. Ах, как ему хотелось выиграть полную кепку серебра! Не меди, только серебра. Он отыскивал бутылки, всяческий утиль — бумагу, тряпье, кости, сдавал их, приходил, позвякивая монетами, полный уверенности, что вот сегодня счастье улыбнется ему и можно будет купить целый брикет мороженого, который стоил тридцать рублей.

Он начинал играть... и через полчасика спускал все до копейки. Жутко ему не везло.

И он снова глядел.

Тут были свои герои. О легендарной личности по прозвищу Круглый говорили шепотом, со сладким ужасом.

Серега Филимонов был свидетелем той самой знаменитой игры, которая положила основу великой славы Круглого и, обрастая самыми невероятными подробностями, жила долгие годы, и даже вышла за пределы их района.

В тот день Круглый был при деньгах. И он начал свою великую игру.

Противник его — длинный тощий парень с тупым лошадиным лицом — выигрывал. Шепотом говорили, что он сидел в тюрьме, где и приобрел свою непостижимо высокую квалификацию.

Когда он бил, отвислая мокрая губа его отвисала еще больше, маленькие молочно-голубые глазки тускло поблескивали, и здоровенной лапой с грязными обгрызенными ногтями он раз за разом накрывал игровой пятак Круглого.

Фуражка, где лежал банк — смятые пятерки, десятки, даже две красные тридцатки, — была полна.

Круглый нервничал. Маленький, плотный, очень сильный и подвижный как ртуть, он отчаянно шмякал пятаком об стену, но всякий раз чуть-чуть не дотягивался своими короткими, в ссадинах и шрамах пальцами до монеты парня.

Непомерно большая голова его уходила в плечи, лицо покрывалось красными пятнами, губы беспрерывно шевелились.

В отличие от своего противника, Круглый не был вором.

Деньги его были заработаны честно, тяжким трудом. Полмесяца он гнул горб над слесарными тисками и теперь вот просаживал все, не донеся до дому, который был рядом — вот он, рукой подать.

Филимонов знал, что Круглый живет с матерью и маленькой сестренкой, ему было жаль этого дурака, и он всей душой желал ему дочиста обобрать противного мокрогубого уголовника.

Но пожалеть Круглого вслух он не смел, потому что тут же получил бы по шее от обоих. Тут полагалось помалкивать, и он помалкивал.

А они всё играли и играли. По крупной.

Всерьез.

Но вот деньги у Круглого кончились.

Очевидно, это произошло неожиданно для него, потому что Круглый вдруг судорожно зашарил по карманам, вывернул их, на землю полетели нож, ключи, смятая пачка папирос, какие-то гайки, шайбочки, крошки и табачный мусор.

Денег не было ни копейки. Круглый побелел и прислонился к стене.

Во дворе было тихо-тихо. Слышно было, как на втором этаже у кого-то бормочет репродуктор.

Долговязый вразвалочку подошел к фуражке, неторопливо принялся разглаживать на колене выигранные деньги. Он шевелил губами и натужно морщил лоб — считал.

Круглый стоял в стороне и в отчаянии крутил-выкручивал короткие свои непутевые пальцы.

Он неотступно следил за руками парня и тоже что-то шептал.

Потом резко и безнадежно махнул рукой, вытащил откуда-то из недр своей замасленной стеганки круглые серебряные часы-луковицу на длинной толстой цепочке.

— Давай на все, — прохрипел он.

Парень удивленно уставился на него, чуть заметно усмехнулся, протянул лапищу. Часы были великолепны — старинные, со звоном-музыкой, на циферблате красовалась надпись

ПАВЕЛ БУРЕ

— Крышка золотая, — сказал Круглый.

— Увел? — спросил парень.

— Не. Отцовы. Память.

Долговязый ухмыльнулся:

— Ну за память тридцатку накину.

Круглый дернулся, и Филимонову, и всем вокруг показалось, что глаза его сделались жесткие, как костяные пуговицы. Но Круглый сдержался.

— На все, — сказал он.

— Ишь ты, какой скорый. Ты, фраер, на меня не дави, я законы знаю, сам в законе хожу.

— Я плевал на твои законы. На все, — тихо, но так яростно сказал Круглый, что парень чуть отступил назад и огляделся.

Он увидел хмурые, враждебные лица плотно окруживших их ребят и понял, что надо соглашаться.

Парень взвесил зачем-то на ладони часы, потом швырнул их в фуражку на деньги и коротко кинул:

— Давай.

Они разыграли, кому первому бить.

Выпало парню.

Он нахмурился. Это было невыгодно, но все-таки он решительно подошел к стене.

Пятак со звоном отлетел в пыль. Длинный ударил особым, мастерским ударом — с потягом, и пятак улетел далеко-далеко.

Все вокруг опустили глаза. Выиграть Круглому было почти невозможно.

И глядеть на него никому не хотелось. Круглый чуть не плакал, руки его дрожали.