Георгий Чистяков - Размышления о Евангелии от Иоанна

• Название: Размышления о Евангелии от Иоанна
• Автор: Георгий Чистяков
• Жанр: Религия

---

Иисус уходит, не понятый Своими ближними. В конце главы евангелист замечает: «… потому что сердце их было окаменено» (ст. 52). Окружающие считают, что Иисус совершает какие-то ошибочные шаги, и по-своему они оказались правы, потому что эти шаги привели Его на Голгофу. Как некогда ученики Сократа хотели, чтобы он о чем-то умолчал и тем самым избежал печального конца (это была чаша с ядом), так и ученикам и родным Иисуса хочется, чтобы их Учитель и брат о чем-то не говорил, чтобы избежал печальной участи. Но Он сознательно идет ей навстречу.

В Евангелии от Луки, по сравнению с двумя первыми, очень много нового материала. Прежде всего, здесь развивается мысль, кратко выраженная у Марка и Матфея: Бог есть Тот, Кто дарует прощение, в сущности, Бог есть само прощение. Об этом повествуют истории о Закхее, который, встретившись с Иисусом, получает прошение, и о грешнице, которая приходит в дом Симона-фарисея, чтобы помазать ноги Иисусовы драгоценным миром, и слышит от Него, что прощены ей многие грехи, потому что она много возлюбила. Об этом же рассказано в притче о блудном сыне, которую святой Амвросий Ме-диоланский назовет позже Evangelium Evangeliorum – «Евангелие внутри Евангелия» или «самое евангельское Евангелие», «сердцевина Евангелия». Об этом же, но в других словах, рассказывается в притче о мытаре и фарисее; к этому же подводят притча о милосердном самарянине и другие тексты. Тема прощения – общая для всего Четвероевангелия, для всех преданий, донесших до нас евангельскую весть, но ярче всего она проявилась именно в Евангелии от Луки.

И наконец, Евангелие от Иоанна. Его приписывают апостолу Иоанну Богослову, начиная со второй половины II в. Первым, кто назвал этот текст именем Иоанна, был святой Ириней Лионский (около 130 – 202 н. э.). С точки зрения Евсевия Кесарийского, оно было написано позже других, но современные исследователи именно у Иоанна обнаружили пласты, значительно более древние, чем даже в Евангелии от Марка. Таким образом, можно говорить о том, что древнейшие тексты, составлявшие протоеванге-лие от Иоанна, были записаны уже в 50-е годы I в., через 15-20 лет после Голгофы и того пасхального утра, когда Магдалина услышала обращенные к ней слова Воскресшего.

Ценнейший материал содержится в Евангелии от Иоанна, в частности в 5-й главе, где рассказывается об исцелении расслабленного, в 4-й – беседа о самарянке, в 9-й – рассказ об исцелении слепорожденного и в некоторых других местах. Это древнейшая часть Нового Завета. Трудно, однако, сказать, где родина этого текста. Некоторые исследователи утверждают, что это Евангелие самарянское, в отличие от галилейского протоевангелия от Марка и иерусалимского, то есть иудейского, происхождения Евангелия от Матфея.

… Утром на третий день после того, как Иисус был распят и умер, Мария Магдалина приходит ко Гробу Господню – эта сцена, вероятно, присутствовала в первой редакции Евангелия от Иоанна. Но очевидно, там сначала не было тех частей, которые в нашем сознании прочно связаны с Евангелием от Иоанна, – притчи о добром пастыре, прощальной беседы, образа виноградной лозы. Почти не было и прямой речи. В середине 60-х гг., через 10-15 лет после первой редакции, появилась вторая, в которую были включены элементы синоптической традиции. Происходило срастание материала, который был в протоеванге-лии от Иоанна, с материалом, составившим затем Евангелия от Марка, Матфея и Луки.

На третьем этапе своего формирования Евангелие от Иоанна впитывает в себя ту лексику, те богословские термины, которые характерны для посланий апостола Павла и Евангелия от Луки. Лингвистический анализ, максимально облегченный сегодня компьютерной техникой, показывает, как именно входили новые элементы в Евангелие от Иоанна. На этом этапе складывались тексты тех больших речей Иисуса, которые, можно сказать, составляют для нас главное содержание Евангелия от Иоанна. На последнем, четвертом, этапе, в начале II в., Евангелие от Иоанна приобретает свои окончательные черты. В нем появляются пролог – первые 18 стихов 1-й главы и 21-я глава – она целиком относится к четвертой редакции.

Возникает вопрос, а не следует ли реконструировать первую редакцию, объявить ее канонической и отвергнуть тот материал, который был включен в текст позднее? Наверное, все-таки нет. И хорошим примером тут служит начало 8-й главы – история о прощении грешницы, женщины, схваченной во время свидания с любовником. Этот текст по языку и стилю достаточно явно выпадает из Евангелия от Иоанна, он органичен, скорее, для Евангелия от Луки – здесь даже можно найти место, куда можно было бы его вставить. Да, казалось бы, этот текст, начало 8-й главы, противоречит внутреннему единству четвертого Евангелия. Но он не противоречит всему остальному в Евангелиях, не представляется чем-то инородным, вставным, не выделяется из всего корпуса Нового Завета. Поэтому задача современного читателя – сохранить, воспринять, осмыслить его внутри всей полноты новозаветного повествования. Можно спорить о происхождении этого текста, но о его принадлежности к новозаветному преданию спорить невозможно. И поэтому имеет смысл оставить его в составе Евангелия от Иоанна, которое (как и любое другое каноническое Евангелие) давно уже не существует само по себе, но является органичной частью Нового Завета.

Новозаветное предание сохранялось в устной форме, видоизменялось и мало-помалу включалось в тексты. Так из небольших первоначальных евангелий вырастали тексты, которые мы имеем сегодня, – включавшие элементы устной традиции, апостольского предания, которое жило в христианской общине во второй половине I в. и в первые годы II в. н. э. Закономерно возникает вопрос: а может быть, Евангелия рассказывают нам не об Иисусе из Назарета, а о том Его образе, который сложился в первой Церкви?

Замечательный ученый, человек огромной личной веры Рудольф Бультман (1884-1976) считал, что об историческом Иисусе мы практически ничего не знаем, а знаем лишь Иисуса из проповеди второй половины I – начала II в. Это была точка зрения отнюдь не безбожника и не человека, стремившегося взорвать христианство. Это было убеждение, личное исповедание ученого и христианина, горящего своей верой. Теория Бультмана сыграла очень важную роль в развитии дальнейших исследований в области Нового Завета, ибо именно на базе этой теории, на базе здорового скептицизма родились новые методы прочтения Евангелия.

Вообще, какой-то скептицизм в том, что связано с верой, необходим. В тех областях, где данные можно проверить экспериментальным путем, в этом нужды нет. Когда же мы утверждаем что-то, относящееся к вере, необходимо здоровое недоверие – недоверие апостола Фомы, о котором мы читаем в последней главе Евангелия от Иоанна. Апостол Фома выступает не как неверный (как неправильно аттестует его русский фразеологизм, называя Фомой Неверным), а как нелегковерный или же боящийся поверить молве, ибо отвергает он то, что ему говорят, считая возможным верить лишь в то, в чем может каким-то образом убедиться на собственном опыте. И этот опыт ему дается.

Вероятно, и мы должны идти путем апостола Фомы, иначе нас непременно застигнут в пути катастрофы, как это случилось в России в начале XX в., когда отсутствие здорового скептицизма привело многих к потере веры. Если вспомнить кампанию по вскрытию мощей святых, развернувшуюся в 1918-1923 гг., то нельзя не признать, что большевики провели ее очень «грамотно»: никто из красноармейцев, чекистов, партийных работников, которые организовали это мероприятие, к мощам не прикасался, раки вскрывались руками священнослужителей. Поднимая крышки саркофагов и покровы, которыми были закрыты мощи, священнослужители либо вынимали куклы, либо обнаруживали, что там вообще ничего нет. Иногда под куклами находили отдельные кости святых угодников – останки, которые, как мы теперь знаем, собственно, и были мощами.

Произошло же это по той причине, что в России с XVII в. был распространен взгляд, согласно которому святой после смерти должен непременно остаться нетленным. До XVII в. так не считали. Более того, если анализировать слово «мощи», то можно понять, что оно означало «кости», потому что именно кости придают крепость телу. Летописец, рассказывающий, как были взяты из земли мощи преподобного Феодосия Печерского, пишет, что святой был «не в телесе, а в мощах», – понятно, что найдены были только его кости. Таким образом, до XVII в. как на Востоке, так и в России мощами святых считались кости. Однако в двух монастырях – Киево-Печерской и Псково-Печерской лаврах в силу особых природных условий тела усопших не подвергались тлению, поэтому распространилась точка зрения, что такими, сохранившимися целиком, и должны быть мощи святых. В начале XIX в., вероятно, чтобы как-то польстить мнению простых людей, в монастырях в раки святых стали помещать (по примеру христианского Запада) урны с останками в виде нетленных фигур тех или иных угодников.