Дэвид Лодж - Горькая правда

• Название: Горькая правда
• Автор: Дэвид Лодж
• Жанр: Современная проза

Повесть (2000) хорошо известного (в том числе и российскому читателю) англичанина (р. 1935), написанная на базе одноименной пьесы 1998 года. Драматургическая основа текста очевидна: собственно авторский текст (не диалоги) более всего напоминает развернутые театральные ремарки. Формально перед нами — «четырехугольник»: прозаик-неудачник, его жена, его успешный коллега (вся тройка — близкие друзья еще с юности) и журналистка, известная своими скандальными интервью. Частная история, затрагивающая прежде всего вопросы журналистской этики (прежде всего — возможность публичного обсуждения личной жизни популярных личностей), в финале мощно рифмуется с реальной национальной трагедией, случившейся по вине вездесущих папарацци. (Дело происходит летом 1997 года). Опубликовано в журнале "Иностранная литература", № 7-2009.

---

— Каким образом?

— Представьте, что у вас кончился бензин и машина застряла в пути, — растолковывает ей Адриан. — Сначала вам это действует на нервы, вы бегаете, дергаетесь, но через некоторое время начинаете радоваться тишине и спокойствию. Различаете звуки, которые прежде тонули в шуме мотора. Видите вещи, которые на ходу казались смазанными пятнами.

— А у вас когда-нибудь кончался так бензин на самом деле?

— Честно говоря, нет.

— Так я и думала.

— Это фигура речи.

— А вам не обидно, что ваши современники продолжают писать и печататься?

— Нисколько. Вокруг такая пропасть писателей, которым больше нечего сказать, а они всё не унимаются и тискают каждый год по книжке.

— Каких таких писателей вы имеете в виду?

— Тех же, что и вы.

Ее явно забавляет услышанное, но недоверчивое выражение не покидает ее лица.

— Не могу поверить, что вы сдались так легко.

Адриан набирает побольше воздуха в легкие:

— Вас удивляет, как я мог отказаться от всех этих долгих, одиноких часов, когда сидишь, уставясь в пустую страницу, грызешь кончик шариковой ручки и пытаешься из ничего создать нечто. Вдохнуть жизнь в существа, которых до этой минуты на свете не было, придумать им имена, родителей, образование, манеру одеваться, имущественный статус… Решить, голубые у них глаза или карие, прямые волосы или вьющиеся. Бог ты мой, что за скука! А затем изнурительная, каторжная, гранильная работа заталкивания всего этого в слова — да какие! Свежие, незатертые будто они достались вам оптом на распродаже… А затем нужно привести все это в движение — заставить героев действовать, завязывать отношения, совершать поступки, причем чтобы это было интересно, и правдоподобно, и неожиданно, и забавно, и трогательно в одно и то же время. — Нанизывая эпитеты, он один за другим загибает пальцы. — Да это все равно что играть в шахматы не на доске, а в воздушном пространстве, — продолжает он. — Форменный ужас. Вы бы пожалели о таком?

— Я бы пожалела о конечном результате: о чувстве удовлетворения от того, что создала нечто долговременное. О воздействии, которое оказываю на людей.

— Но вы почти никогда не знаете, что это за воздействие. Писать романы — все равно что совать послания в бутылки и бросать их в морской прилив — неизвестно, где их выбросит на берег и как их поймут те, что откупорят. — Он добавляет: — Между прочим, с бутылками я именно так и делал.

— Ну а рецензии? — спрашивает Фанни.

— Вот именно, рецензии, — говорит он после некоторой заминки.

— Разве они не дают ощущения обратной связи?

— Они очень много говорят о рецензенте и совсем мало — о вашей книге, — признается он.

— Я начинала с того, что писала рецензии на новые фильмы для еженедельной кинопрограммы. Вряд ли я там самовыражалась, — возражает она.

— А что, эти ваши рецензии отличались такой же жестокостью, как интервью?

Фанни смеется пренебрежительно.

— Скажете тоже — жестокостью?

— Ваши конкуренты пишут, сэр Роберт Дигби-Сиссон счел вас жестокой — он рыдал, когда читал ваше интервью.

— Он плакал, когда давал интервью, — поправляет она Адриана. — У этого взрослого дяди глаза всегда на мокром месте. Ему покажи палец, и он тут же заревет. Когда он не утирал слезы платком, он пытался хватать меня за коленки.

— В вашей статье это не упоминалось.

— Упоминалось, только вырезали. Адвокаты подняли шум: у меня, дескать, нет свидетелей. Эта штука, — она кивает на магнитофон, — не реагирует, когда вас глядят по коленке.

— Вы проявили жестокость и к моему другу Сэму Шарпу, — упорствует Адриан. — Он был страшно травмирован.

— Ничего, переживет, — бросает Фанни.

— Смею полагать, переживет, — не спорит Адриан.

— Хотя, по правде говоря, меня несколько удивило, что вы согласились встретиться со мной сразу после выхода интервью с ним, — признается она. — Я даже подумала: может, это ловушка?

Адриан невольно вздрагивает.

— Ловушка? Какая еще ловушка?

— Ну, может, мистер Шарп притаился где-нибудь в доме.

Адриан громко смеется.

— О нет! Сэм в Лос-Анджелесе. Ну а будь он тут, что бы он мог сделать? Наброситься на вас?

— Всякое бывает. Знаете Бретта Дэниела?

— Актера?

— Не прошло и недели после того, как вышло его интервью, и на банкете после премьеры он нарочно облил мне платье красным вином — целый стакан в вырез выплеснул. А затем в качестве противоядия — якобы для того, чтобы вывести пятно, — добавил белого.

— Это иногда в самом деле помогает, — бормочет Адриан, затем спрашивает: — Вы подали на него в суд?

— Я прислала ему здоровенный счет за новое платье. Но он сказал всем своим дружкам, что не жалеет ни об одном пенни: дело того стоило.

— Но вы же не думаете, что Сэм выпрыгнет сейчас из-за угла и метнет в вас стакан вина, правда?

— Стакан — нет, но оскорбление — мог бы.

Адриан складывает кончики пальцев и опирается на них подбородком.

— Вас не смущает, что, как вы знаете заранее, большинство людей после интервью возненавидят вас?

— Да нет, такая профессия, — пожимает она плечами.

— Странная какая-то! Вроде убийства.

— Вы нарочно меня подначиваете?

— Нет-нет! Но согласитесь, ваши статьи обычно обладают убийственной силой. Этого и ждет от вас читатель?

— Он ждет профессиональной журналистской работы, и, надеюсь, — говорит с вызовом Фанни, — я его не разочаровываю. Что вы думаете о младшем поколении британских прозаиков?

— Стараюсь вовсе о них не думать. Но вы же не хотите сказать — не правда ли? — что все эти орды читателей с нетерпением искали бы вашу страницу в газете, если бы у вас была слава самого доброжелательного британского интервьюера?

— Ничего подобного я не хочу сказать, — отрезает Фанни. — А хочу, несмотря на неожиданно возникшие трудности, взять у вас интервью.

— Ваши читатели не желают опускаться так низко, чтобы узнавать о любовных интрижках футболистов и поп-звезд из таблоидов? И вы доставляете им удовольствие в более изысканной форме, изображая великих и достойных в виде отпетых дураков?

— Для этого они в моей помощи не нуждаются. Я лишь рассказываю об увиденном.

— Скажите, — спрашивает Адриан задушевным тоном человека, который и впрямь хочет докопаться до истины, — после того, как вы пишете какую-нибудь из ваших по-настоящему мерзких статей, вроде той, что вышла о Сэме…

— Ну что вы, я могу написать гораздо круче, — перебивает его Фанни.

— Ничуть не сомневаюсь, — замечает Адриан с улыбкой. — Положим, вы изготовили подобный опус и опубликовали его, вы потом воображаете себе, как ваша жертва читает написанное? Я хочу сказать, вот, например, Сэм, воскресным утром, едва встав с постели, в халате и шлепанцах ковыляет в холл, берет с коврика "Санди сентинел" и спешит на кухню, чтобы почитать ее за первой чашкой чаю; вот он торопливо добирается до рецензионного раздела, чтобы найти ваше интервью, вот улыбается, увидев свое цветное фото, занимающее всю полосу, Фредди изобразил его сидящим перед "Эппл-Маком", вот он начинает читать, но улыбка мигом сбегает с его лица, как только он натыкается на первый выпад, сердце у него начинает бешено колотиться, в животе холодеет, кровь бросается в голову: до него доходит, что все написанное — сплошное издевательство, что его подставили по всем правилам. Я хочу понять, вы рисуете себе эту картину? Она вас заводит? Вы поэтому занимаетесь таким ремеслом?

Впервые за все утро Фанни выглядит несколько сконфуженной.

— Нельзя ли нам вернуться к обычному способу взаимодействия, когда вопросы задаю я? — нервно осведомляется она.

— Но почему?

— Так заведено. Интервьюер задает вопросы, интервьюируемый отвечает.

— Вот потому-то интервью — такая искусственная штука, — объясняет Адриан. — Это не настоящий диалог. Это допрос.

— Что ж, и у допроса есть свои плюсы, — не дает сбить себя с толку Фанни.

— Какие, например?

— Возможность выяснить истину.

— Ах, истину… — отзывается Адриан. — "Пилат сказал Ему: что есть истина? И, сказав это, опять вышел к Иудеям…"{13}. Вам никогда не приходило в голову, что мои вопросы могут больше сказать обо мне, чем мои ответы?

— Благодарю, я предпочитаю придерживаться собственного плана.

— Значит, вы не собираетесь цитировать вопросы, которые я вам задавал?

— Я пока понятия не имею, что я собираюсь цитировать, — с раздражением бросает Фанни.

— Думаю, вам сначала придется прослушать всю запись, — размышляет вслух Адриан.

— У меня будет расшифровка.

— Вы правите на компьютере? — интересуется он. — Или сначала от руки?

— Вы хотите вывести меня из себя?