Проспер Мериме - Души чистилища

• Название: Души чистилища
• Автор: Проспер Мериме
• Жанр: Ужасы и Мистика
• Год: 1986

Проспер Мериме счёл, что в европейской легенде о Севильском озорнике слились образы двух Дон-Жуанов, обретших дурную славу. В своей новелле он рассказывает о севильском кабальеро доне Хуане де Маранья, праведная кончина которого произошла без участия каменного гостя.

---

Дабы отвести от себя подозрения, дон Хуан удалился в замок Маранья за два дня до вечера, назначенного для похищения. В этом замке провел он бульшую часть своего детства, но с самого своего возвращения в Севилью еще ни разу там не побывал. Он прибыл туда к ночи и первым делом хорошенько поужинал. Потом слуги раздели его, и он лег в постель. Он велел зажечь в своей комнате две большие восковые свечи и положил на стол книгу с легкомысленными рассказами. Прочтя несколько страниц и почувствовав, что сон его одолевает, он закрыл книгу и погасил одну из свечей. Прежде чем погасить вторую, он обвел комнату рассеянным взглядом и вдруг увидел в алькове картину с изображением мук чистилища — картину, на которую он так часто смотрел в детстве. Невольно взгляд его остановился на человеке, внутренности которого грызла змея, и, хотя этот образ показался ему еще более ужасным, чем прежде, он не мог от него оторваться. В ту же минуту он вспомнил лицо Гомаре и страшный отпечаток, который смерть наложила на его черты. Эта мысль заставила дона Хуана содрогнуться, и он почувствовал, что волосы его встали дыбом. Однако, призвав на помощь свое мужество, он погасил вторую свечу, надеясь, что мрак избавит его от отвратительных образов, которые его преследовали. Темнота еще усилила его страх. Глаза его по-прежнему были обращены к картине, которой он теперь не видел. Но она была так хорошо ему знакома, что он в своем воображении видел ее отчетливо, как будто был яркий день. Временами ему казалось даже, что фигуры озаряются и начинают светиться, словно пламя чистилища, изображенное художником, было настоящим огнем. Наконец его возбуждение достигло такой степени, что он стал громко звать слуг, чтобы приказать им убрать картину, вызывавшую в нем такой ужас. Когда они вошли в комнату, он устыдился своей слабости. Ему пришло в голову, что слуги станут смеяться над ним, узнав, что он испугался картины. Стараясь говорить естественным тоном, он велел им зажечь свечи и оставить его одного. Затем он снова принялся за чтение, но глаза его пробегали по страницам, а мысли были заняты картиной. Охваченный несказанным волнением, он провел ночь без сна.

Едва рассвело, он быстро встал и отправился на охоту. Движение и свежий утренний воздух мало-помалу успокоили его, и, когда он вернулся в замок, впечатление, вызванное картиной, рассеялось. Он сел за стол и много пил. В голове у него слегка шумело, когда он отправился спать. По его приказанию постель была приготовлена ему в другой комнате, и вы легко можете догадаться, что он не распорядился перенести туда картину, но он сохранил о ней воспоминание настолько сильное, что опять долго не спал.

Впрочем, ужас не пробудил в нем раскаяния, и он не упрекал себя за свою прежнюю жизнь. Он все так же был занят затеянным им похищением и, отдав слугам все необходимые приказания, выехал один в Севилью в часы дневного зноя, чтобы прибыть туда к ночи. Действительно, уже спустилась ночь, когда он подъехал к Торре дель Льоро[45], где его ждал слуга. Дон Хуан поручил ему коня и спросил, приготовлены ли портшез и мулы. Согласно его приказанию они должны были ждать его на одной из ближайших к монастырю улиц, чтобы он мог быстро дойти до них с Тересой, но при этом не настолько близко, чтобы вызвать у ночного дозора подозрение, если тот наткнется на них. Все было в порядке, приказания были выполнены в точности. Дон Хуан заметил, что у него остается еще целый час до того времени, когда он должен был дать Тересе условный сигнал. Слуга набросил ему на плечи большой темный плащ, и он вошел один в Севилью через ворота Трианы[46], закрыв лицо, чтобы его не могли узнать. Жара и усталость заставили его присесть на скамью среди пустынной улицы. Он принялся насвистывать и напевать песенки, приходившие ему на память. Время от времени он поглядывал на часы, досадуя, что стрелка подвигается страшно медленно… Внезапно слух его поразило мрачное и торжественное пение. Он сразу догадался, что то было пение похоронное. Вскоре за углом показалась процессия, направлявшаяся к нему. Два длинных ряда кающихся с зажженными свечами в руках шли впереди гроба, покрытого черным бархатом, его несли несколько человек, одетых на старинный лад, седобородых, со шпагой на боку. Шествие замыкалось двумя рядами. Вся эта процессия подвигалась медленно и важно. Не было слышно шума шагов по мостовой — можно сказать, все фигуры скорее скользили, чем шли. Длинные, прямые складки одежд и плащей казались неподвижными, как мраморные одеяния статуй.

При этом зрелище дон Хуан почувствовал сначала то отвращение, какое мысль о смерти вызывает в каждом эпикурейце. Он встал и хотел уйти, но огромное число монахов и пышность процессии удивили его, возбудив его любопытство. Шествие направлялось к ближайшей церкви, двери ее с грохотом распахнулись. Дон Хуан, удержав за рукав одного из монахов, которые несли свечи, учтиво спросил, кого это хоронят. Монах поднял голову; лицо у него было бледное и высохшее, как у человека, перенесшего долгую и тяжелую болезнь. Он ответил загробным голосом:

— Графа дона Хуана де Маранья.

От этого странного ответа волосы встали дыбом на голове дона Хуана. Но он тотчас же овладел собой и улыбнулся.

«Я ослышался, — сказал он себе, — или старик ошибся».

Он вошел в церковь вслед за процессией. Заупокойное пение возобновилось, сопровождаемое звуками органа, и священники в траурном облачении запели «De profundis»[47]… Несмотря на свое старание казаться спокойным, дон Хуан чувствовал, как кровь стынет в его жилах. Подойдя к другому монаху, он спросил его:

— Кого это хоронят?

— Графа дона Хуана де Маранья, — отвечал монах глухим и страшным голосом.

Дон Хуан прислонился к столбу, чтобы не упасть. Он чувствовал, что силы его слабеют и мужество покидает его. Тем временем служба продолжалась, и своды церкви еще усиливали раскаты органа и звучность голосов, певших грозное «Dies irae»[48]. Дону Хуану казалось, что он слышит хоры ангелов в день Страшного суда. Наконец, сделав над собой усилие, он схватил за руку священника, проходившего мимо него. Рука была холодна, как мрамор.

— Ради Бога, святой отец! — воскликнул он. — За кого вы мо — литесь и кто вы такой?

— Мы молимся за графа дона Хуана де Маранья, — отвечал священник, устремив на него взгляд, полный скорби. — Мы молимся за его душу, погрязшую в смертном грехе, а сами мы — души, спасенные из пламени чистилища мессами и молитвами его матери. Мы платим сыну долг наш перед его матерью. Но это последняя месса, которую нам разрешено совершить за упокой души дона Хуана де Маранья.

В это мгновение церковные часы пробили: то был час, назначенный для похищения доньи Тересы.

— Время настало! — прозвучал голос из темного угла церк — ви. — Время настало! Он наш!

Дон Хуан повернул голову и увидел страшный призрак. Дон Гарсия, бледный и окровавленный, приближался вместе с Гомаре, черты которого были все еще искажены ужасной судорогой. Они оба направились к гробу, и дон Гарсия, сбросив крышку на землю, повторил:

— Он наш!

В то же мгновение исполинская змея появилась из-за его спины и, вытянувшись впереди него на несколько футов, казалось, готова была кинуться на гроб…

— Иисусе! — воскликнул дон Хуан и упал без чувств на каменные плиты.

Ночь уже подходила к концу, когда ночной дозор, совершая свой обход, заметил человека, лежавшего без движения на пороге церкви. Стражники подошли к нему, думая, что это труп убитого. Они тотчас же узнали графа де Маранья и попытались привести его в чувство, брызгая ему в лицо холодной водой. Но, видя, что он не приходит в себя, они отнесли его к нему в дом. Одни говорили, что он пьян, другие — что сильно избит по приказанию какого-нибудь ревнивого мужа. Никто в Севилье, по крайней мере из числа людей порядочных, не любил его, и у каждого нашлось для него доброе словечко. Один благословлял палку, так хорошо оглушившую его, другой спрашивал, сколько бутылок вина было влито в это неподвижное чучело. Слуги дона Хуана приняли своего господина из рук стражников и побежали за врачом. Ему, не жалея, пустили кровь, и он скоро пришел в себя. Сначала он произносил лишь бессвязные слова, издавал нечленораздельные звуки, стоны и рыдания. Затем начал присматриваться к окружающим предметам. Он спросил, где он находится и что сталось с военачальником Гомаре, доном Гарсией и процессией. Слуги думали, что он сошел с ума. Между тем, приняв укрепляющее лекарство, он велел подать себе распятие и долгое время лобызал его, проливая потоки слез. Затем приказал привести к нему исповедника.

Все были этим изумлены, так как его нечестие было хорошо известно. Многие священники, к которым обратились его слуги, отказались идти к нему, уверенные, что он хочет сыграть с ними какую-нибудь злую шутку. Наконец один доминиканский монах согласился отправиться к нему. Их оставили наедине, и дон Хуан, бросившись на колени перед монахом, поведал бывшее ему видение, затем покаялся в своих грехах. Пересказывая все свои преступления, он после каждого останавливался, спрашивая, возможно ли такому великому грешнику, как он, получить у Бога прощение. Монах отвечал, что милосердие Божие безгранично. Посоветовав ему быть твердым в своем раскаянии и произнеся слова утешения, в которых церковь не отказывает величайшим преступникам, доминиканец удалился, обещав прийти вечером. Дон Хуан провел весь день в молитве. Когда доминиканец пришел снова, дон Хуан сказал ему, что он принял решение удалиться из мира, где совершил столько бесчинств, и постараться искупить подвигами покаяния чудовищные преступления, которыми он себя запятнал. Монах, тронутый его слезами, ободрил его как мог и, чтобы испытать, хватит ли у него мужества осуществить свое решение, нарисовал грозную картину суровости монашеской жизни. Но всякий раз, как он описывал новый способ умерщвления плоти, дон Хуан восклицал, что это пустяки и что он заслуживает еще более строгого обхождения.