Алексей Лосев - Из разговоров на Беломорстрое

• Название: Из разговоров на Беломорстрое
• Автор: Алексей Лосев
• Жанр: Философия

---

— Ну, что ж! У вас, вероятно, есть опыт на этот счет. Я вам верю.

Кое-кто начал по этому поводу зубоскалить.

— Ну, хорошо! — сказал я громко, чтобы заглушить смешки.

— Значит, о технике вывод ваш такой:

«Медленным шагом,
Робким зигзагом,
Не увлекаясь,
Приспособляясь,
Если возможно,
То осторожно
Тише вперед,
Рабочий народ!»

Так в 1905 году высмеивали меньшевиков. Это ваш лозунг, Елена Михайловна?

— Я никогда меньшевичкой не была, но это — да. Это, пожалуй, действительно мой лозунг.

— Ну спасибо, по крайней мере, за откровенность! — воскликнул я. — Я удовлетворен и больше никаких вопросов не имею.

— Позвольте мне, позвольте мне! — назвался один из двух, еще не говоривших (не считая девицы-чертежницы). — Я имею чувство меры. Хотите оратора с чувством меры?

— Валяйте! Давайте! — раздались голоса.

Оратор был из тех «утонченных интеллигентов», о которых я говорил только что. Он был из художественной среды, хотя кем он был в точности раньше, я не знаю. Здесь сотрудничал в Беломорстроевской газете «Перековка».

— Вы думаете, я — испуганный интеллигент, — заговорил он изящным столичным выговором, — который боясь разоблачений, только и может говорить невинные пошлости? А вот и нет! Я не буду говорить, что такое техника вообще. Я вам скажу, что такое техника здесь, у нас на Беломорстрое. Вы знаете, что я вам скажу? Ежедневно, вернее еженощно вы слышите как по всему Беломорстрою раздаются — и на дворе, и в домах — тягучие и плаксивые, но в то же время бодрые и даже маршеобразные мелодии фокстрота Эта штука вся состоит из однообразной ритмической рубки, как бы из толчения на одном месте, но вся эта видимая бодрость и четкость залита внутри развратно-томительной, сладострастно анархической мглой, так что снаружи весело и бодро, а внутри — пусто, развратно, тоскливо и сладко, спереди — логика, механизм, организация, а внутри — дрожащая, вызывающая, ни во что не верящая, циничная и похотливая радость полной беспринципности.

«В чем дело, к чему это словоизлияние?» — думал я.

— Сейчас будет все ясно, — как бы отвечал на мои мысли изящный оратор — Мы и наша работа — фокстрот. Мы — бодры, веселы, живы, наши темпы резкие, броские, противоположность всякой вялости. Но внутри себя мы пусты, ни во что не верим, над всем глумимся и издеваемся. Нам все равно что подписывать и за что голосовать. Мы — вялы, анархичны, развратны, мы млеем, дрожим, сюсюкаем, и все там, в глубине, расхлябанно, растленно, все ползет, липнет, болезненно млеет, ноет, развратно томится, смеется над собственным бессилием и одиночеством. Беломорстрой, вся эта колоссальная энергия строителей, это — наш интеллектуальный и технически-выразительный, производственный и социальный фокстрот. Наша ритмика — бодрая, свежая, молодая; и наши души — пусты, анархичны и развратны. У нас на Беломорстрое — томительно, бодро, жутко, надрывно, весело, пусто, развратно.

— Это, милейший, — прервал я его, — вы говорили в старое время в московских салонах. Тогда это звучало романтично. Отдавало Шопенгауэром, Вагнером, Листом. А теперь…

— А разве у нас сейчас не романтизм? — подхватил говоривший — Разве мы не энтузиасты? Разве мы не влюблены в производство?

— Позвольте, — удивился я, — вы сами сказали, что вы ни во что не верите…

— Извиняюсь? — самодовольно ответил оратор. — Романтизм — что такое? Романтизм, это — то когда все объективные ценности разрушены, а осталась только их психологическая реставрация. Тогда-то их и начинают переживать изнутри и проецировать эти переживания на умерший объективный мир. Когда умирали Средние века и развивалась светская, торгашеская буржуазия, а вся благородная знать была волею истории втянута в это мировоззрение, появился романтизм, байронизм, Шопенгауэр и пр. Все эти байронисты волей-неволей служили, работали, думали вместе с буржуазией (пользуясь ее наукой, техникой, учением, учением о всеобщем бездушном механизме и пр.), но они отличались от нее чувством гибели великого прошлого и превращением его только в одно субъективное томление. Философия Шопенгауэра, это умственный фокстрот эпохи господства буржуазии. Ну, а мы — кто такие? Мы не теряли средневековье, мы — мещане, мы — потеряли свой домашний уют, печечку потеряли, самоварчик, квартирку, пухленькую женку, купончики. И мы не можем забыть этих дражайших нашему сердцу и все же как-никак объективных ценностей. Вместо них у нас сейчас, на Беломорстрое, только томление, потому что объективно мы втянуты в огромное строительство и в созидание социализма, как 100–150 лет назад были втянуты в чуждое нам строительство промышленного капитализма. Ну, вот вам теперь и все понятно. Фокстрот, это и есть наш романтизм. Это — единственный романтизм, на который мы способны. Мы — романтики!

— Это — философия вредительства! — раздались голоса — Вас нужно изъять.

— Власти думают иначе, — бойко отвечал оратор. — Лучше Канал с фокстротом, чем ортодоксальное благонравие без Канала.

— Да кто же, по-вашему, строит-то Канал? — запальчиво спросил я.

— Гнилая интеллигенция! — был ответ.

— Которая живет по способу фокстрота?

— И проводит политику партии!

— А рабочие?

— Рабочие на Канале — или шпана или колхозники. Первые жили всегда фокстротно, а вторых — мы научили теперь.

— Слушайте, товарищ, — уже не улыбаясь и без дружеских нот заговорил Абрамов — Если бы я близко вас не знал и если бы я действительно думал, что вы потеряли пухленькую женку и купончики и втянуты в чуждое вам строительство и что от этого-то и зависит ваш энтузиазм, ваш фокстротный романтизм, я… я бы на вас донес. Я бы сделал мотивированное донесение о вашем вредительстве и агитации. Ведь это же дико! Это — чудовищный цинизм и разложение!

Тот, пожимая плечами, разводил руками, вздыхал и — улыбался в ответ.

— Ведь это не ваши взгляды… —бормотал я себе под нос. — Это — ваш философский анализ…

Оратор продолжал пожимать плечами и улыбаться.

— Факт на лицо, — сказал он — Буржуазия, контрреволюционная, разложившаяся, гнилая интеллигенция — строит первый по размерам в мире Канал, строит в полтора года 11 шлюзов, 18 плотин, 40 дамб, 200-верстный водный путь среди непроходимых лесов, болот, гор — во славу мирового коммунизма.

— Да неужели же вы думаете, — набросился я, — что это возможно только в результате физического принуждения?

— Но разве я говорил о физическом принуждении? Наоборот, я говорил о романтизме. А ведь всякий романтизм есть, прежде всего, воодушевление.

— Но ваш романтизм есть романтизм разврата; это — энтузиазм, родственный алкоголизму, эротомании и пр.

— Да чего же вы, в самом деле, хотите от нас, от всех, кто строит Канал? — оживленно возражал оратор. — Ведь вы же не утопист?

— Я не утопист.

— А тогда — как же вы можете думать, что вся эта бездомная, размагниченная орава, оторванная революцией от родных домов, от семьи, от элементарного человеческого уюта, вся эта разноголосая, растрепанная масса людей и людишек, выбитая из своей колеи, потерявшая свою идею и свой путь и волею истории пересаженная в несколько лет из тысячелетней азиатской деспотии в активный коммунизм, — как же вы можете думать, что она и всерьез настроена коммунистически? Я не понимаю, как, по-вашему, она должна себя вести и чувствовать?

— Но вы сейчас это так расписали, — сказал я, — что у вас не получится даже и фокстротного романтизма, а получится только эксплуатация негров в Америке.

— А вот тут-то вы и ошибаетесь. Эта масса вовлечена в огромную стройку и заражена энтузиазмом.

— Энтузиазмом разврата?

— Энтузиазмом строительства в условиях внутреннего опустошения духа после революционных потрясений.

Я замолчал.

В комнате тоже все что-то смолкли. На несколько мгновений воцарилась какая-то подозрительная тишина.

— Ах, надоели эти панихиды! — заговорил еще один, уже последний оратор из неговоривших, девица-чертежница отказалась говорить.

— И все вы, товарищи, ноете, все вы кого-то отпеваете. Ведь это же заупокойный вопль, что мы сейчас слышим. Давайте я вам скажу что-нибудь повеселее. Тем более я — последний из неговоривших.

— Но мы ведь еще не ответили на предыдущую речь, — сказал Абрамов.

— Пусть говорит Борис Николаевич, — ответил я, указывая на нового оратора. — На предыдущую речь мы с вами еще ответим.

Борис Николаевич, инженер-механик и большой любитель художественной литературы, произнес следующее:

— Я не хотел говорить, потому что был вполне уверен в банальности своего взгляда. Я думал, что его выскажут прежде всего. Но вот больше уже некому говорить, а взгляд этот не только никем из говоривших не был намечен, но проповедовалось такое, что в корне его исключало. Однако сейчас, после того, как здесь было высказано столько умных слов, я тоже постараюсь этот банальный взгляд облечь в возможно более умные формы, хотя, впрочем, потребность в этих последних у меня более глубокая и, должен признаться, не все тут продумано мною до конца.