Лео Яковлев - Голубое и розовое, или Лекарство от импотенции

• Название: Голубое и розовое, или Лекарство от импотенции
• Автор: Лео Яковлев
• Жанр: Современная проза

---

Когда мы вышли из калитки, я сразу же посмотрел направо, где сидел кальянщик. Его уже не было, но у той калитки стоял какой-то подросток и смотрел по сторонам. Дойдя до угла усадьбы Абдуллоджона, где нужно было свернуть к кладбищу, я бросил быстрый взгляд в его сторону и увидел, что он застыл в неподвижности и, не отрываясь, смотрит нам вслед. Могила Сотхун-ай, представлявшая собой почти незаметный холмик земли, находилась на самом краю кладбища. Неподалеку был еще один точно такой же холмик. — Это моя мама, — сказала Хафиза. Между могилами Сотхун-ай и ее дочери лежал темный камень, еще сохранявший в себе дневное тепло. Мы сели на него, причем я сел так, чтобы видеть дорогу в соседнее село, делавшую здесь петлю, которая проходила метров за десять-пятнадцать от могил, за еще не полностью распустившимся кустарником. Через некоторое время по этой дороге кто-то пробежал, хлопая по превратившемуся в пыль теплому песку босыми ногами, и я готов был поручиться, что это был тот самый подросток. От моих размышлений меня отвлекла Хафиза: — Это тебе передала Сотхун-ай, — вдруг сказала она, протягивая мне какую-то вещицу. — Как это — Сотхун-ай? — не понял я. — Она же умерла два года назад! — Сотхун-ай часто говорила о том, что будет, и это почти всегда потом на самом деле было. И о тебе она сказала: «Он уже скоро приедет сюда, отдашь ему это, и он поймет, что я ему хотела сказать», — ответила мне Хафиза. Я рассмотрел подарок Сотхун-ай, и увидел, что это было то самое тоненькое колечко, которое я когда-то нашел в пыли в тайнике в заброшенном склепе и отдал ей. Я надолго замолчал и задумался над ее словами, пересказанными мне Хафизой. При этом я был абсолютно уверен, что они были переданы ею с предельной точностью. Что же я должен был понять? Всякие версии приходили мне в голову, но только одна из них нуждалась в немедленной проверке, остальные могли подождать. — Ты боишься ходить по кладбищу? — спросил я Хафизу, помня, что оно здесь пользуется дурной славой и не только как обитель шакалов, под чей знакомый мне детский плач я засыпал вчера, но и в силу всяких древних предрассудков. И тут я убедился, что Хафиза — подлинная внучка Сотхун-ай, гулявшей со мной среди полуразрушенных склепов, потому что она ответила на мой вопрос недоуменным вопросом: — А чего мне там бояться? Тогда я ее быстро увлек по невидимым тропам в сторону мазара и мавзолея. В той части кладбища ничего не менялось, и я уверенно двигался к «нашему» с Сотхун-ай склепу. Он тоже оказался на месте. Наступали сиреневые сумерки, когда я начал расширять проем в каменной завесе под себя, уже сильно отличающегося по своим габаритам от тринадцатилетнего мальчишки, каким я был здесь в предыдущий раз. Когда мой труд был закончен, я предложил Хафизе пролезть туда следом за мной. — Зачем? — насторожилась она. — Ну, не оставлять же мне тебя шакалам, — ответил я и, поскольку присутствие шакалов где-то совсем рядом, как всегда на этом кладбище, ощущалось, мой ответ показался ей достаточно убедительным. Внутри мы остановились и замерли в неподвижности. Я ждал, чтобы мои глаза привыкли к темноте. — Ой, твои глаза горят, как у шакала! — вскрикнула она, как когда-то Сотхун-ай, и почти теми же словами. И я так же терпеливо объяснил: — Не как у шакала, а как у волка, и у тебя тоже в глазах красные огоньки. Ты ведь видишь меня? — Да. — И наверное, солнце твоим глазам никогда не мешает, как и глазам Сотхун-ай или моим. — Таких, как мы, наверное, много… — Нет, совсем немного. Просто так случилось, что мы тут трое таких сошлись в одном дворе. — Да, во всей деревне только у меня такие большие круглые некрасивые глаза, и я не раз пробовала их как-нибудь сделать узкими. — Ну и дура, — закончил я этот обмен информацией, подивившись ее своеобразным представлениям о красоте глаз. — Черноглазыми и большеокими, — а ты такая и есть, Господь обещал вознаграждать праведников! Когда внутренность склепа для нас осветилась каким-то серым светом, я увидел, что скелет по-прежнему цел и не сложился, а продолжает сидеть, пытаясь что-то разглядеть в Мекке. Хафиза осмотрела скелет также безбоязненно, как когда-то Сотхун-ай, сказав, что он «сидит правильно». — Откуда ты знаешь? — спросил я. — Потому что, если его вот так пересадить туда в мечеть, то он будет смотреть в михраб, — ответила она, обнаруживая знание ритуалов ислама. Я вообще-то не любитель попусту разговаривать, и понял, что одолевшая меня словоохотливость в склепе объяснялась тем, что я всячески оттягивал вскрытие тайника, опасаясь весьма вероятных разочарований. Но пришло время, когда нужно было действовать, и я, сдвинув камень, увидел отверстие в полу именно там, где я и ожидал его встретить. С давно непереживавшимся мною волнением (я избегал азартных игр всю жизнь из-за полного отсутствия к ним интереса) я запустил туда руку, и она легла точно на перетянутую кожаным шнуром горловину кожаного же мешка. Я быстро разобрал камни пошире и вытащил мешок, оказавшийся довольно тяжелым. — Йе-е! — только и сумела вымолвить Хафиза. Мое быстрое исследование содержимого мешка путем, как говорят медики, «пальпирования», выявило в нем большое количество массивных металлических предметов и два довольно больших кисета. В одном из них было множество мелких украшений, в основном, колец и перстней, в другом — какие-то камешки разной крупности. Когда я вытащил один из них, чтобы рассмотреть вблизи, он, находясь в моих руках, вдруг поймал какой-то лучик, пробившийся через проем, и отдал этот лучик мне несколькими тонкими светящимися нитями, да еще с голубоватым оттенком, и я более или менее понял, что у меня в руках. Мне предстояло принять мгновенное решение, — что из находившихся в моих руках богатств взять с собой, а что вернуть обратно в тайник. Тяжелые вещи, конечно, полностью исключались. Мне очень хотелось бы взять горсточку колец из одного кисета, чтобы по возвращении в Энск небрежно «окольцевать» моих последних подруг ради «красивой памяти» обо мне. Но кому-то в глубинах моей души, вероятно, было уже известно, что моя дальнейшая судьба сложится иначе и облагодетельствовать своих «рыбок» я не успею или не смогу. И поразмыслив, мешочек с кольцами я тоже оставил на месте, а взял целиком только кисет с камешками. Ход моих молниеносных рассуждений был таков: реализовать здесь какие-либо драгоценности, и выехать отсюда богатым человеком, для которого законы не писаны, я не мог — при наличии тонтон-макута и Файзуллы, считавших, что я приехал за этим кладом, это было просто опасно для жизни. Везти даже мелкий металл, который мог быть выявлен на всякого рода таможнях и пропускных пунктах, уже давно оборудованных соответствующей аппаратурой, тоже было очень рискованно. Вероятность же провезти две, как говорят в Энске, «жмэни» камешков, не доступных металлоискателям и не пахнущих наркотиками, была почти стопроцентной, конечно, если не будет прямой наводки. Да и вообще — «жадность фраеров губит», учили меня в юности на моей «криминогенной» окраине Энска, и здесь был как раз такой случай, когда жадность могла стоить жизни. Это, конечно, лишь малая часть, промчавшихся в моей голове мыслей и образов. Где-то мелькнул Оскар Шиндлер, говоривший какому-то эсэсовцу или гестаповцу в момент передачи взятки о том, что богатство «в наше время» должно быть компактным. Я же считал, что компактность богатства предпочтительна во все времена, тем более, что печальный конец наших новых государственных образований сейчас, на мой взгляд, просматривался почти так же четко, как конец тысячелетнего рейха в период подвижнического служения Шиндлера. Еще более близким к моей ситуации оказался, естественно, бессмертный Остап Ибрагимович: я вспомнил о нем немедленно, как только нащупал в мешке тяжелое массивное блюдо, вроде того, которое Великий Комбинатор пытался пронести через советско-румынскую границу. И хоть я был уверен, что в мешке Абдуллоджона не было массивных портсигаров с дарственными надписями «от благодарных евреев купеческого звания», общий вес его, по моей приблизительной оценке, превосходил вес драгоценностей, уворованных у Остапа румынскими пограничниками. Хафиза моих размышлений не прерывала и смотрела на мои хлопоты вполне безучастно, а потом помогла поместить мешок обратно в «камеру хранения» и восстановить пол над тайником. Когда мы вылезли из склепа, один из бродивших возле нас невидимыми кругами шакалов попал в поле нашего зрения, подтвердив своим присутствием крайне важный для нас факт, что мы с Хафизой одни в этой части кладбища. — Запомни дорогу, — сказал я, считая, что тем самым я дарю Хафизе все остальные сокровища, оставленные в склепе. — Я сразу же запомнила, — безразличным голосом ответила Хафиза, и мы уже молча двинулись в сторону села.

Я решил с другой стороны пробираться к дороге, ведущей к нашему дому — там где главный арык — сай подходил совсем близко к кладбищу, а на его берегу были глубокие ямы, между которыми и вилась тропинка. Ямы же были вырыты односельчанами Хафизы, потому что там к поверхности подходил слой глины, необходимой, чтобы лепить саманный кирпич. Уже на подходе к краю кладбища, мы услышали чей-то разговор со стороны ям. Прислушались. Разговор шел на местном языке, и Хафиза тихо сказала: — Говорят о нас! В этих пределах я еще и сам помнил язык, и показал ей знаком, чтобы молчала. Знакомый мне голос говорил: — …Джалол сказал, что они пошли к мазару… Я выглянул из полусухого, но очень густого бурьяна, своими корнями сцеплявшего почти двухметровый обрыв, и увидел под ним на тропинке над одной из ям фигуру обладателя только что услышанного мной голоса. В этот момент луна вынырнула то ли из случайного облачка, то ли из-за густых крон двух рядом стоящих карагачей, и в человеке с трубкой сотового телефона в руке, поднесенной к левому уху, я узнал своего тонтон-макута, который, по его словам и моим расчетам, сейчас должен был уже въезжать на своем мерсе в рабочий поселок под Нукусом, и это было бы для него гораздо лучше. Более того — в том же довольно ярком лунном свете я увидел, как блеснул пистолет в его правой руке, хотя этот страж порядка был явно не «при исполнении». Отходя от обрыва к оставшейся в тени ближайшего склепа Хафизе, я заметил трещину, отсекавшую его край от «материка». Там, где проходила трещина, не было бурьяна, а трещину, вероятно, углубили недавние зимние дожди. Я попробовал оттолкнуть край откоса, находившийся за трещиной, и он поддался. Тогда я, упершись в «материк» левой ногой и держась за росший на нем бурьян, правой ногой надавил уже изо всех сил. Послышался слабый треск рвущихся тонких корней, перекрывавших трещину, и отторгнутая глыба поехала вниз. Конец этого оползня видимо выходил к краю ямы, и именно на нем стоял тонтон-макут, потому что он, судя по его крику в трубку: «Черт! Я падаю!», даже не понял, что оползень может его накрыть. Он думал, что обваливается только край ямы, на котором он стоял. Но когда он на нижнем языке оползня съехал на дно глубокой выемки, его тут же накрыл массив грунта весом не менее двух тонн. Последним звуком, произведенным на этом свете тонтон-макутом, были два глухих хлопка — палец его руки, сжимавшей пистолет, непроизвольно нажал курок, повинуясь не раз спасавшему его инстинкту стрелять первым. Но теперь спасение где-то замешкалось и душа его, я полагаю отправилась в огонь, а это, как говорила Шахрезада, — скверное обиталище! Мы с Хафизой спустились по склону, ставшему теперь пологим, и убедились в том, что яма с тонтон-макутом засыпана полностью, как будто ее и не было. — Что ж, — сказал я Хафизе, — если кто-то выходит на охоту с заряженным пистолетом, то кто-нибудь обязательно должен быть убит. Она, однако, не отреагировала на эту мудрость и вообще, как мне показалось, осталась безразличной к происшедшему, считая, как истинная дочь Востока, что ей не следует вмешиваться в мужские дела.