Сергей Юрьенен - Дочь генерального секретаря

• Название: Дочь генерального секретаря
• Автор: Сергей Юрьенен
• Жанр: Русская классическая проза

---

- Воn**, - заговорил Тео, - за Пиренеями дела у нас в порядке. А на Восточном фронте? - В ответ на молчание он сменил тон. - Насчет посадить, конечно, ерунда. Но если его не выпустят?

- Отец сказал однажды: "Я не могу ничего вам дать, кроме моего имени. Пользуйтесь им". Вот я и воспользуюсь.

- Как?

- Приглашу журналистов и чучело сожгу перед посольством.

- Какое чучело?

- Советского генсека. Представляешь сенсацию?

Эстер бросила на нее взгляд в зеркальце. Их это совсем не рассмешило, парижан хотя и юных, но отнюдь не образца 68-го года.

* Комбинезон (исп.)

** Ладно (фр.)

* * *

Александр допивал третий стакан цэдээловского скрюдрайвера, пищеводом чувствуя, как поднимается кислотность от историй про советских невозвращенцев. "Длинная рука" их доставала всюду. Их выбрасывали из небоскребов, заливали в фундаменты домов, топили в бочках, а в расчлененном виде в чемоданах, которые стоят на дне всех европейских рек от Темзы до Дуная голубого. В последнее время, говорил осведомленный литератор, упор на автомобили. Специаль-ные автокомандос смерти размазывают их по стенам, улицы там узкие - ты в Риге был - удобно очень.

Александр увидел себя отлипающим с парижской стены, как слой афиш. Картинку он растворил глотком.

- Я слышал, - сказал он, - что после Сталина победила другая школа мысли. Что работать надо чисто.

- Инфаркты делать? Завсегда. Как этому устроили, певцу протеста.

- Он не невозвращенец.

- Невозвращенец, сука.

- Нет. Ему предложили по израильской.

- "Свободу" слушаем? Ничего, он допоется. Конечно же, работать надо чисто. Но важен устрашающий эффект. Взять бегуна и на х... зарубить.

- То есть?

- А топором б... на х... И лучше не на Западе, а здесь. Как говорится, превентивно. Да заодно с семьей. Тогда бы перестали, падлы, бегать от неизбежности русского ренессанса.

Александр допил до дна. Имея в виду контекст литературно-общественных споров той поры, когда скорлупу коммунизма стал изнутри поклевывать фашизм, он заметил:

- Вот это, наверное, критик Палиевский и называет свирепый реализм. Вы тоже из свирепых?

- Куда, куда вдруг? - Хватка была крепкой, из-под манжеты выглянул кончик змеиного хвоста - начало синей татуировки. - Марь Иванна, еще по одной! Сиди, говорю! Или не веришь в ренессанс? В русское наше возрождение?

Уронив на стойку мятые рубли, Александр вырвался.

- Нусссс-мотри...

На улице невозвращенца Герцена было уже темно.

Александр поднял воротник и повернул налево, имея целью стоянку на площади Восстания и возвращение домой: зажечь повсюду свет, заглянуть за шторы, закрыться на цепочку и замки, и на кухонный топчан, ухом к взятому напрокат транзистору: "Вы слушаете Радио Свободы из Мюнхена..." Нет, почувствовал он, домой невозможно. И повернул назад, к неблизкому метро. Этика преступного намерения обязывала к самоизоляции, но страх, постыдный и нерастворимый алкоголем, толкал к себе подобным отбросам - писакам, художничкам, разгульным инвалидам мирной армии, взрослым детям политэмигрантов, жертвам опрометчивых отцов, упорствующим в невыезде евреям-русофилам: здесь, мол, центр Апокалипсиса...

Напоив "бормотухой", ему разложили раскладушку в прихожей на краю Москвы, где под брутальные звуки любви он отключился, ногами упираясь во входную дверь.

* * *

Перед сном отец пригласил ее на прогулку.

Фонари озаряли пустынность улицы имени французского соцреалиста. Листва еще держалась, но сезон бесповоротно кончился, и прокатная стоянка отпускных прицепов за сетчатой оградой была забита до следующих каникул, а ворота заперты на висячий замок.

Отец свернул на рю Эглиз - улицу Церкви. По обе стороны опущены до старых плит, где заперты, шторки лавок из рифленой жести.

- Дай мне сигарету.

- Тебе нельзя...

- Ерунда.

Он похлопал себя по карманам официального пиджака, и она решилась дать ему прикурить от своей зажигалки.

- Я всегда знала, когда ты уезжал в Испанию.

- Разве?

- Знала, ты рисковал. Все-таки гаррота страшней, чем гильотина.

- Нет, - оспорил патриотически отец, - отрубленная голова живет четыре с половиной минуты, а тут умираешь сразу. Я не гарроты боялся, а допросов на Пуэрто дель Соль. Они...

- Я знаю. Вбивали в глотку все, что против них написано. Но ты возвращался. Каждый раз.

- Просто не совсем дурак был. Поэтому послушай, что я говорю. Когда-то я просил, чтобы ты не выходила замуж за русского...

- Не надо было посылать меня туда.

- Так получилось. Но сейчас пора все начинать сначала. Твоему поколению строить новую Испанию. Там ты станешь большим человеком. Министром. Хочешь? По делам женщин, например? И в мужчинах недостатка там не будет, в настоящих, наших... - Почувствовав, что тему лучше не развивать, отец сказал: - История дает нам шанс, которого потом не будет.

Улочка кончилась. Справа на пустыре запаркованы автобусы, натянут шатер бродячего цирка.

- Что молчишь? Оставайся во Франции. Может быть, в Америку хочешь? Чего смеешься, сделаем Америку. Куда угодно, только не в Москву. Надеюсь, ты меня понимаешь?

У подножья холма была церковь, Нотр-Дам в миниатюре. Никогда в нее Инеc не заходила, хотя всегда хотелось: несколько лет ходила мимо в лицей Дидро на вершине.

Еще затяжка, и сигарета выкурена до пальцев. Отец уронил огонек на сточную решетку.

- Как политик я не хочу иметь заложницу в Кремле.

Обогнув квартал, они вернулись к дому в излучении станции обслуживания, откуда отваливал очередной международный трейлер. На крыльце он обнял ее и отпустил, как оттолкнул:

- Adios!

В аэропорт Руасси она не поехала. Закрыв за ними дверь, вернулась в гостиную и пришла в себя семь сигарет спустя.

Погода была летная, прекрасное небо смотрело в давно немытое окно с опущенным каркасом, на котором трепыхались обрывки защитного козырька. Она сидела с ногами в драном кресле посреди невероятно грустной свалки, и в первую очередь хотелось выбросить газеты с крикливыми по-уличному заголовками: "МОНАРХ-ДЕМОКРАТ? В ИСПАНИИ ЛЕГАЛИЗОВАНА КОМПАНИЯ!" Она подобрала "Суар". На вчерашнем митинге отец был снят в своем безотказном ротфронтовском салюте: "АДЬОС, ПАРИЖ! "Товарищ" Висенте возвращается на родину!"

В комнате матери раздался гневный рев, явилась Анастасия, нагая, румяная, потная со сна, и пнула пластмассовую бутылку из-под "эвиана". "Я описалась". Опустившись на колени, Инеc обняла ее плотное тело. Дочь взревела с новой силой по поводу того, что ее Миша собирается уйти, потому что не может существовать в подобном бардаке: "Почему повсюду мерзость попустения?"

Накормив ее, Инеc оторвала от рулона большой мусорный мешок и стала ходить по комнатам, подбирая с пола фото, на которых была она. Дочь сразу поняла принцип: "Ты ищешь себя?" - и стала помогать, потом исчезла и нашлась на пороге лоджии, через который перетаскивала лейку, наполненную до предела своих возможностей:

- Полить дедушкин садик, не то он умрет.

Октябрьское солнце озаряло крашеный красноватый цемент, вдоль перил стояли вазоны с помидорами, засохшими на палочках, а в дальнем углу из кадки торчало взращенное ностальгией Висенте деревце - три-четыре апельсина размером в мандарин среди листьев, закопченных смогом парижского "красного пояса". Еще тут было кресло, когда-то недоехавшее до столицы мирового коммунизма: этакий топорно сработанный трон, в верхней части спинки вырезан герб СССР, окруженный безумно грустной надписью: ТОВАРИЩУ СТАЛИНУ - ГОРНЯКИ АСТУРИИ. 1937.

Виски заломило, а горло сдавило так, что если бы не дочь, Инеc бы разрыдалась. Затягиваясь из дрожащих пальцев "голуазом", она в ожидании протестующих криков слушала, как разбивается вода во дворе семью этажами ниже, смотрела на дочь, которая пыталась оживить невозможное, на застроенный за годы ее отсутствия во Франции недальний холмистый горизонт, на проступающую сквозь зелень крышу лицея, на старую церковь под холмом. Оставив под присмотром этой церкви дочь, Инеc вернулась в гостиную, прорезанную дымным лучом, сняла с торшера телефонный том и отправила в Москву телеграмму, продиктовав ее по буквам: ПРИЕЗЖАЙ КАК МОЖНО СКОРЕЙ.

Справившись с задачей, телефонист засмеялся.

- Пардон, мадам, но этого не расшифруют даже в Си-Ай-Эй.

Зато товарищи поймут, подумала Инеc.

- Как подписать?

Не учесть волеизъявление они не смогут, поскольку по адресу отправителя проживает большой друг Советского Союза. Подписаться его именем? Но они способны изыскать способ удостовериться, а действительно ли товарищ Висенте жаждет увидеть своего советского зятя в исторически обреченном мире. Однажды ему намекнули, что не стали бы чинить препятствий к выезду, если молодая семья пожелала бы воссоединиться на Западе, но, по словам отца, он отказался дать добро: "Мне только диссидента на шею не хватало!" Тогда без подписи. Что дает еще больше оснований предположить Висенте: решат, законспирировался. А в худшем случае, пусть думают, что Александра жаждет она, жена, как часть семейства, клана, рода, а эти вещи КГБ или нет - в России пока еще серьезны, как в Сицилии. Чувствуя себя достойной дочерью "крестного отца", Инеc ответила вопросом: