Владимир Нефф - Императорские фиалки

• Название: Императорские фиалки
• Автор: Владимир Нефф
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1967

---

Уравновешенность и спокойствие пана доктора прав Моймира Вахи, его согласие с обществом, небесами и собственной совестью были, однако, только внешними. Неотступная мысль, что в высших сферах его не оценили, не давала ему покоя, и потому в душе пан доктор таил недовольство и злобу; медленное продвижение по службе он приписывал чешскому происхождению, но, как ни странно, от своей национальности не отрекался и не пытался ее изменить. Обиду и неудовлетворенность, которые Ваха постоянно испытывал на службе, он вымещал дома. Тут он чувствовал себя владыкой, всемогущим властелином. «Иначе зачем мне жена? Мужу подобает добиваться намеченной цели, а жене помалкивать», — говаривал он. Бывало, сколько страху натерпится пани Магдалена, если дрова сырые или плита дымит и есть опасность опоздать с обедом. Муж разрешал ей держать служанку, но непременно молоденькую, стало быть, недорогую, хотя толку от нее чуть, — одну из тех девушек с Немецких гор, которые нанимались в чешские семьи, чтобы научиться второму официальному языку страны.

— Хозяин спит, — говорила пани Магдалена, прикладывая палец к губам, когда после обеда муж ложился вздремнуть на четверть часа; однако ее предосторожность была излишней, и без того все понимали, насколько важен отдых главы семьи, поэтому, пока он спал, никому и в голову не приходило говорить иначе, как шепотом. Пан Ваха любил говяжий язык с подливкой по-польски. И к этому его пристрастию вся семья: пани Магдалена, Гана, Бетуша и даже служанка, немка с гор, — относилась с должным почтением. Язык с подливкой по-польски был тем самым возвеличен, перестал быть обыкновенным языком с подливкой по-польски, а сделался блюдом, которое очень любил сам хозяин, или папенька.

«Это папенька любит», — отмечали про себя все члены семьи, когда на стол подавался язык с подливкой по-польски.

— Это я люблю, — изрекал пан Ваха, сознавая всю значительность своих слов.

Его «я сказал» было бесповоротным.

— Сколько положить тебе кнедликов? — спрашивала пани Магдалена, наполняя ему за ужином тарелку.

— Два, — твердо отвечал пан Ваха.

— Только два? Останешься голодным.

— Я сказал — два.

— Да ведь они маленькие! Положу три, ладно?

— Я сказал — два, — повторял муж, хладнокровный, неумолимый, величавый повелитель мыслей и поступков жены.

Через одиннадцать месяцев после свадьбы, как раз в день своего шестнадцатилетия, пани Магдалена родила ему дочь, названную Ганой, а в семнадцать — произвела на свет Бетушу. Пан Ваха был очень недоволен, что господь не послал ему сына, и всячески давал это понять. Дочерей своих он прозвал пряхами, намекая тем самым, что славная династия всеми уважаемых ревностных чиновников Вахов, которые никогда не запускали дела, вымрет по мужской линии и продолжат его только женщины, пряхи.

— Идите сюда, пряхи, авось тоже что-нибудь да усвоите, — говорил он обычно после ужина и, усевшись возле лампы, вынимал из кармана какую-нибудь немецкую книжку, взятую у местного книготорговца, чаще всего сборник рассказов — характера нравоучительного или благочестивого: «Das griine Piarrhaus», или «Eine Ohrfeige zur rechten Zeit», или «Eine Dame ohne Herz», или «Eine Rosenknospe»[1].

Читал он долго, монотонно, время от времени бросая суровый взгляд на «прях», — слушают ли? Бетуша, младшая, сидела чинно и слушала, хотя понимала лишь с пятого на десятое, зато Гана вертелась, зевала, шуршала бумагой, мастеря что-то, либо, ерзая, скрипела стулом. Когда отец останавливал ее укоризненным взглядом или словом, она развлекалась, наблюдая за его лицом, таким смешным, когда оно от лба до кончика носа скрыто тенью, а от носа до подбородка ярко освещено, и как потешно топорщатся во время чтения его острые усики; напомаженные настоящим венгерским фиксатуаром, они походили на щупальца и казались нарисованными сажей.

Когда девочки шли спать, он, протягивая им для поцелуя руку, давал последнее наставление:

— Да снятся вам благонравные сны!

Если в канцелярии накапливались дела, а как известно, запущенных дел Ваха не терпел, он брал бумаги домой и сразу после ужина удалялся в свой кабинет работать. Пользуясь случаем, маменька разрешала себе передышку, откладывала в сторону шитье, доставала из комода пасьянсные карты и заговорщически спрашивала дочерей — тут соблазнительная ямочка на ее левой щеке становилась заметнее:

— Ну что? Какой разложим? «Косу», «Барабанщика» или «Marschieren — Marsch»?[2]

— «Marschieren — Marsch», маменька, пожалуйста! — просила Бетуша.

Она с интересом следила, как маменька раскладывает карты. Гана же обычно занималась своими делами, рисовала или лепила что-нибудь, порой безучастно поглядывая на пасьянс, и вдруг ни с того ни с сего нетерпеливо бросала, показывая пальчиком:

— Чего вы медлите, маменька, с девяткой? Положите ее сюда, освободите место для червонного короля, даму наверх, а туда положите бубновую двойку, потом тройку, четверку и пятерку…

— Медлю, медлю, а ты что мелешь? Какую девятку положить сюда? Не вмешивайся, раз ничего не понимаешь.

Однако Гана понимала и всегда оказывалась права.

— Ох, хлебнем мы с ней горя, хлебнем, дай только подрасти, — сокрушалась встревоженная мать. — Не к лицу девушке быть чересчур смышленой, только мужа срамить, И в кого она такая уродилась?

3

После семи лет супружества доктора Вахи с пани Магдаленой он был наконец вознагражден за отсутствие запущенных дел и за то, что работал с живыми людьми, а не с клиентами. Его перевели в Турнов председателем окружного суда первого класса, а еще через пять лет пан Ваха был произведен в чин земского советника с годовым окладом в тысячу шестьсот гульденов и направлен в крепость — Градец Кралове. Он уже приблизился к своей заветной цели, оставалось только протянуть массивную, тяжелую руку ко всему, что на этом свете достойно зависти и вожделений.

— Помните, такой папенька, как у вас, не у каждого, — внушала дочерям пани Магдалена, сидя за штопкой мужниных носков с пенсне на носу: зрение у нее было слабое, а грузный, неуклюжий Ваха без конца рвал носки.

— Да, да, — поддакивала Бетуша, пеленая тем временем куклу или стирая кукольное бельишко в крошечном корытце, а то стряпая из песка и камешков на маленькой плите, — словом, готовясь к своим будущим обязанностям матери и хозяйки.

— Вот, вот, — согласно кивала головой пани Магдалена. — А где же Гана?

И в самом деле, где могла быть Гана? Может, на дереве в соседнем саду или на крепостных стенах, а то и в походе на мальчишек с ближайшей улицы?!

— Помните, никогда не откладывай на завтра то, что можно сделать сегодня, — поучал дочерей земский советник пан Ваха, отправляясь с ними на ежедневную прогулку. Зимой они гуляли под аркадами на площади, а летом — за городскими воротами на берегах Лабы или в липовых аллеях, окружавших городскую крепость, где наблюдали за маршем разных рот и батальонов, которые без конца передвигались по окрестностям.

— Учитесь у своей маменьки, достойнейшей из женщин. Вы когда-нибудь видели, чтобы она отложила свои дела на завтра?

— Маменька никогда ничего не откладывает на завтра, папенька, никогда! — горячо и убежденно восклицала Бетуша.

— То-то и оно! Куда ты смотришь, Гана? Разве это к тебе не относится?..

— Беспокоит меня эта девчонка, — жаловался вечером пан Ваха, укладываясь спать. — Ветер у нее в голове!

— Авось еще переменится, — пробовала возражать пани Магдалена, заведомо зная, что заступничество ее ни к чему не приведет: ведь муж никогда не отступал от своего слова. Она возражала по привычке, а может, чтобы дать ему лишний повод проявить мужскую твердость, настойчивость и непреклонность.

— Ветер у нее в голове, — мрачно повторял Ваха, стаскивая сапоги. Облачившись в длинную ночную рубашку, он ложился в постель и всякий раз, восторженно и сладострастно причмокивая, не забывал отметить: — Как холодит, боже мой, как холодит!

Пан Ваха имел в виду оленью шкуру, постланную под простыней. В молодости пан Ваха баловался охотой, и шкура, на которой он спал, была, по его словам, снята с убитого им оленя.

4

Младшая, Бетуша, по всему видно, пошла в мать; она была такая же послушная, ласковая, примерная, и подобно матери, боялась всех небесных и земных владык; миниатюрная, ниже среднего роста, с тонким бледным личиком, живыми, слегка косящими глазками, тихая, она снискала любовь родителей, возлагавших на нее самые радужные надежды.

— Что ж Бетуша, — говаривал отец, — о ней беспокоиться нечего. Она и не заметит, как выйдет замуж.

Суждение, по существу, справедливое, но далеко не точное, ибо нельзя было представить, чтобы в один прекрасный день Бетуша вышла замуж и не заметила этого, так как все, что бы она ни делала, было подготовкой к замужеству, к будущей семейной жизни. С семи лет под руководством матери, лишь выберется свободная минутка, — девочка вышивала бальную пелерину на голубом тюле, чтобы когда-нибудь на танцах затмить подруг ослепительным нарядом. Она училась всевозможным премудростям, которые придают девушке цену в глазах возможного претендента: вышивала по тонкой кисее, шила, портняжила и стряпала, все это, как говорит поэт, с песенкой на устах; словом, Бетуша была совершенством.