Сергей Фетисов - Хмара

• Название: Хмара
• Автор: Сергей Фетисов
• Издательство: Мордовское книжное издательство
• Жанр: О войне
• Год: 1974

Все дальше и дальше уходят в прошлое грозные годы Великой Отечественной войны. Поднялись и идут друг за другом, как волны, новые поколения, для которых война — история, а не личная автобиография. С пристальным вниманием вглядываются сегодняшние двадцатилетние в пропахшую порохом юность своих отцов, свято чтят память тех, кто отдал за Родину самое дорогое — жизнь.

Эта книга — малая частица огромной и далеко еще не оконченной художественной летописи войны. Написана она на документальном материале и рассказывает об истории создания, борьбы и трагической гибели-подпольной организации, действовавшей на оккупированной гитлеровцами территории — в приднепровском селе Большая Знаменка.

Автор — сам участник Отечественной войны, пишет он о своих сверстниках, поэтому ему удалось показать в романе не только фактическую сторону событий, но и, что не менее важно, духовный настрой комсомольцев военного поколения.

---

Он попытался встать на ноги, придерживаясь за тот же косо протянутый над землей извивистый корень, и ему удалось встать во весь рост, но из-за боли в бедре он не смог сделать ни шагу. Пришлось снова опуститься на землю, и он пополз, подтягиваясь на руках, осторожно волоча ушибленную ногу. Полз по направлению к камышовой поросли, где время от времени, с расстановками, в которых чудилось довольство, блаженно квакала лягушка. Еще бы не быть ей довольной, когда сидит по горло в воде!..

Тут до его слуха донесся далекий крик петуха, потом еще и еще. Близко село!.. Никифор покосился на парашют, белеющий на дереве, и сердце неприятно сдвоило, а под гармошкой ребер, где начинается желудок, стало мерзостно и давяще: с этаким флагом его обнаружат сразу, едва взойдет солнце!

Не сразу додумался он срезать ножом палку с рогатиной на конце, на манер костыля, сначала поелозил вдоволь на животе, вымок до нитки в росе, стараясь так и сяк сдернуть парашют за стропы. Купол захлестнуло в ветвях основательно, Никифор поочередно дергал за стропы, но никак не мог найти ту точку приложения сил, когда шелк как бы сам собой с тихим шуршанием соскользнет с дерева.

Помучившись с полчаса, обессиленный, он опустился в траву, и его охватило чувство безразличия, как это было уже с ним однажды на фронте. Он сидел, опершись спиною о корягу, в одной руке сжимал самодельный костыль, другая непроизвольно поглаживала, щупала влажную сталь автомата. Погонный ремень автомата был оборван; поддело, видимо, сучком или корневищем во время приземления, и он потерял его в зарослях лютиков, а потом, когда елозил вокруг засохшего дерева, нашел. И сейчас, касаясь ладонью отполированного цевья и синеватого круглого магазина, Никифор испытывал чувство, знакомое тем, кто держал когда-то в руках оружие. Он поглаживал свой автомат почти любовно: оружие в любых обстоятельствах давало выход — последняя пуля себе…

Утренний ветерок шевелил свисавшие края парашютного купола, стропы колыхались перед лицом Никифора, словно кто-то перебирал их рукой. «А если, — пришла в голову мысль, — растянуть стропы так, чтобы увеличилась наветренная сторона, тогда парашют просто-напросто сдует с дерева…» Он не был уверен в успехе, но решил попробовать. Отрезал пучок строп от подвесного крепления и привязал к кусту, со вторым пучком, неуклюже налегая телом на самодельный костыль, похромал в сторону. Он даже не успел натянуть стропы как следует — купол запарусил, надулся и легко спорхнул На землю.

Отдохнув, Никифор сгреб парашют в кучу и запихал его под вывороченный корень. Сверху кое-как, на большее не хватило сил, засыпал прошлогодней листвой. Теперь оставалось ждать, заметили в селе этот громадный белый флаг или нет?.. Если заметили, то не мешало бы выбрать себе позицию. Все равно где, потому что далеко ему отсюда не уйти. Но сначала — пить! Хотя бы пару глотков воды, хотя бы один глоток…

Камыши так густо окружили водоем, что добраться до воды с больной ногой было невозможно. Никифор понял это после нескольких попыток. Всякий раз он увязал руками в черном, как вакса, болотном иле и с величайшим трудом и муками выбирался назад на твердое место.

Однако жажда мучала не меньше, чем боль, и он не мог отойти от болотца, а кружил вокруг него, как на привязи, пока не обессилел вконец. Он лежал ничком, уткнувшись в росистую траву, и перед глазами у него светились на листьях жемчужные капельки влаги. Он втягивал их губами, слизывал языком — это еще больше разжигало жажду. Наткнувшись на свои следы, оставленные в топкой почве, он обнаружил, что в ямку насочилось немного мутной воды. Выпил ее одним глотком и стал ждать, когда наберется снова. Вода сочилась слишком медленно. Тогда ножом он углубил ямку, и дело пошло веселее: каждые пять минут на дне скапливалось полстакана черной и дурно пахнувшей болотной воды. Он припадал к ней губами и пил с жадностью и отвращением. Напившись, тяжело перевалился на спину, чувствуя, что больше не в силах сдвинуться с места.

Никуда ему отсюда не уйти. Здесь его позиция. Похоже, последняя позиция. Ну что же, не так уж она плоха! С тыла прикрывает болотце — не подберутся. Фланги, правда, открытые, нехорошие; он лежал на пологом скате, как на краю огромного блюдца, этот край простреливался с двух сторон. Зато по фронту обзор был великолепным, редкие деревья и куртинки ивняка не мешали наблюдению, но маскировали Никифора и давали возможность маневра.

«Рация! — вспомнил он. — Надо бы найти рацию и передать о случившемся…» И тут же отбросил эту мысль. Он не в состоянии передвинуться на два метра в сторону, а чтобы отыскать рацию, надо излазить лес в радиусе по меньшей мере двух километров. И надо же так случиться, что он ударился о сухое дерево именно тем бедром, которое год назад было раздроблено пулей!.. Ах, если б только не нога, он исчез бы в этом болотистом лесу, как иголка в стогу сена… Но, может быть, еще повезет: товарищи найдут его раньше, чем появятся немцы…

Мысли мешались в его голове, и ни одну из них он не додумывал до конца. Нельзя их было додумать, потому что на вопросы, которые вставали перед ним, не было ответов. И прежде всего не было ясности в самом главном: успели заметить его парашют или нет? Будет ли облава или нет?

Утреннее атласно-голубое небо простиралось над Никифором. В ближних кустах пересвистывались малиновки. Подальше, в чащобе, неутомимо выщелкивал соловей. Что соловью война! Знай себе поет, неразумная птаха.

Дарья Даниловна Козлова после долгих хождений в сельуправу получила пропуск на проезд в плавни за дровами.

До войны, чтобы насобирать сухих сучьев на растопку, она прямо со своего огорода шла в кустарник, которым начинались плавни, — дрова были под боком. Но при новых порядках выходить за околицу, не имея соответствующего разрешения, стало рискованно. Каждого задержанного в плавнях или при выходе из них сажали в кладовку при сельуправе «для выяснения личности и целей, коими задержанный руководствовался, нарушая установленные правила», — так мотивировалась причина арестов в приказе Раевского. Эти строгости были введены потому, что в плавнях, хотя и не было теперь партизанского отряда, все же находили себе убежище опасные для нового порядка люди.

Пропуск Дарье Даниловне выдали однодневный. Она рассчитывала трижды обернуться засветло. Но вышло так, что в этот день по селу ходили полицаи и переписывали скотину. Дарья Даниловна побоялась оставить хату на малолетних дочерей: сидела, ждала. Полицаев не дождалась, а половину дня потеряла даром. Прибежавшая с базарной площади Маруся, захлебываясь, сообщила: всех полицаев посадили на грузовик и отправили в село Верхний Рогачик, где высадился красный десант.

Новость распространялась с телеграфной быстротой. Бабы обсуждали ее на все лады. Говорили, что Красная Армия начала наступление и что ни день будет в Знаменке. В предвидении близких боев кое-кто уже связывал добро в узлы, готовясь при первом выстреле перекочевать в погреб.

Дарья Даниловна зазвала проходившую мимо хаты Зою Приданцеву, эвакуированную из Киева девушку, которая квартировала на соседней улице, и спросила:

— Люди языками треплют, будто Червона Армия наступает — верно ай нет?

— Не знаю, Дарья Даниловна, — честно ответила Зоя. — Но насчет десанта похоже на правду. Рожи у полицаев очень перепуганные. И две машины с немцами проехали на Рогачик, пушки сзади прицепленные…

— А-а, да! Ну да! — кивала Дарья Даниловна, поджимая губы оборочкой. В последнее время у неё появилась привычка соглашаться со всем, что бы ей ни говорили. Спросит, а потом кивает, слушая ответ: правильно, а я, дура, ведь и не знала!..

Так-то по нынешним временам было безопасней.

Зое Приданцевой Дарья Даниловна доверяла. Однако не в такой мере, чтобы быть откровенной. Зоя в Знаменке очутилась случайно. Она окончила Киевский художественный институт, но сдать выпускные экзамены не успела — пришлось эвакуироваться. Ехала на попутном грузовике, направлявшемся в Ростов. Около Никополя машина двое суток ждала очереди на переправу через Днепр и не дождалась. Оказавшись в тылу у немцев, Зоя растерялась: родные были теперь по ту сторону фронта, возвращаться в Киев не имело смысла. Выручила знаменская женщина, которая провожала мобилизованного в армию мужа и тоже застряла у переправы. Она предложила девушке, пока суть да дело, пожить у нее в Знаменке. Зоя с благодарностью приняла предложение да так и осталась в селе. Зарабатывала себе на хлеб как могла: разрисовывала на бумаге и полотне пестрые коврики и меняла их на продукты, шила на продажу кофточки, вместе с женщинами из «Второй пятилетки» ходила работать в степь.

Дарья Даниловна не раз беседовала с Зоей во время совместной работы. Девушка пришлась ей по душе: бесхитростная, старательная, скромная. И к тому же образованная. Образованным видней что к чему, и Дарья Даниловна частенько подступалась к ней с вопросами. Поддерживая дружбу с молоденькой художницей, ссужала ее молоком, картошкой, мочеными яблоками из своего сада.