Сергей Фетисов - Хмара

• Название: Хмара
• Автор: Сергей Фетисов
• Издательство: Мордовское книжное издательство
• Жанр: О войне
• Год: 1974

Все дальше и дальше уходят в прошлое грозные годы Великой Отечественной войны. Поднялись и идут друг за другом, как волны, новые поколения, для которых война — история, а не личная автобиография. С пристальным вниманием вглядываются сегодняшние двадцатилетние в пропахшую порохом юность своих отцов, свято чтят память тех, кто отдал за Родину самое дорогое — жизнь.

Эта книга — малая частица огромной и далеко еще не оконченной художественной летописи войны. Написана она на документальном материале и рассказывает об истории создания, борьбы и трагической гибели-подпольной организации, действовавшей на оккупированной гитлеровцами территории — в приднепровском селе Большая Знаменка.

Автор — сам участник Отечественной войны, пишет он о своих сверстниках, поэтому ему удалось показать в романе не только фактическую сторону событий, но и, что не менее важно, духовный настрой комсомольцев военного поколения.

---

— В болоте сапоги оставил, когда через Мамасарку перебирался. Не найдется ли у вас старых лаптей или галош?

— То ему, другое дай… — забурчала старуха, а Иван Казимиров, чувствовавший себя неловко перед гостем, сказал бодро и громко, стараясь заглушить ворчание старухи:

— Лаптей не держим — не москали. А галоши найдутся. Новых, брат, черт ма. А старенькие есть. Глаша, поищи там, — приказал он жене.

Старуха, не переставая бурчать под нос, полезла на печь и больше ни во что не вмешивалась. Галоши были найдены, а к ним и портянки. Носки Никифора положили сушить на лежанку, самого его накормили скудным ужином: Глаша дала тройку отваренных картофелин и кусок хлеба, причем долго и нудно извинялась за то, что ничего больше нет, что если б он пришел пораньше, то… Между тем в хате пахло топленым молоком и мясными щами.

Но Никифор был доволен. Главное, проведет ночь в тепле. И обзавелся какой-никакой обувью! О большем он и не помышлял.

Он спал на лавке, накрывшись собственной стеганкой, в головах положив шапку. Утром, до рассвета, ушел. Зная местность, прилегающую к Мамай-горе, он пробрался незамеченным в сад к Галине Яковлевне Галунец и со двора постучал к ней в окошко условным стуком — тремя ударами, спустя немного, еще двумя.

Галина Яковлевна ни о чем еще не знала. Она охотно взялась выполнить задание Никифора: сходить к Дарье Даниловне и к Орлову и попросить их прийти сюда.

Через некоторое время она вернулась до крайности встревоженная: Дарью Даниловну, Орлова и еще многих в эту ночь арестовали, а ее, когда она сунулась в хату Козловой, чуть не задержали полицаи, насилу удалось отговориться, что ищет пропавшего телка и зашла спросить, не приблудился ли.

К вечеру Галунец, побывав у своих знакомых, в том числе и у Баклажовых, узнала, кто арестован. Размеры несчастья поразили Никифора. Арестован костяк организации, самые активные ее члены, руководители групп. Наверняка угроза нависла и над остальными. Надо было немедля уходить в глубокое подполье, чтобы предотвратить новые провалы, сохранить людей. Об освобождении арестованных в создавшихся обстоятельствах не могло быть и речи.

Никифор написал записку для Наташи и попросил Галунец передать через Нину Баклажову. А сам в ту же ночь покинул Знаменку, предварительно захватив с собой пару ручных гранат из склада на птицеферме.

Так он очутился на хуторе Михайловском у человека, который должен был по плану операции «Красный крест» приютить у себя освобожденную Нюсю Лущик. Вышло же, что Никифору самому пришлось здесь прятаться…

К вечеру Малыхин с базарной торбой за плечами вернулся из Знаменки. Вести принес неутешительные. Баклажовых он не застал дома; соседи сказали, что они все трое уехали в село Водное. Попова хотя и нашел, но тот разговаривать с незнакомым человеком отказался.

На базаре Малыхин слышал, что аресты продолжаются и людей скоро сажать уже будет некуда — кладовки и подвалы сельуправы забиты до отказа.

Выслушав это, Никифор стал собираться.

— Куда ты? — удивился Малыхин.

— Схожу сам.

— В Знаменку?

— Ну да.

— С ума сошел! Я ж тебе говорю, там полицаи на каждом шагу и немцев понаехало.

Но Никифор ушел. Только не в Знаменку. Шел в Никополь по твердо врубившемуся в память адресу: Извилистая, 28…

24. ИДТИ ДО КОНЦА!

— Кто такой Иван Чурюпов? Не знаешь? А Людка Дружбина кто? Говори, сука!

Коротко свистнула плеть, жгучей болью перепоясало спину. Анка закрыла лицо руками и не свалилась, а как-то сползла с лавки на пол. Плеть опустилась на вздрогнувшие плечи, на кисти рук…

— Будешь говорить или нет?

Кончик плети рассек до крови мочку уха, на белой девичьей шее мгновенно вспух сизый рубец. Почувствовав на ладонях кровь, Анка, до сих пор стойко переносившая удары, в ужасе вскрикнула и забилась на полу в рыданиях.

— Стой, — отстранил Федосия Логвинова грузный Эсаулов. — Зараз ее оммороком, как давеча, шибанет. Дай-ка я с ней побалакаю.

Он усадил рыдающую девушку на лавку, подсел к ней и, поглаживая ей плечо, басовито забубнил:

— Ты, дочка, лучше скажи все, как есть. Скажешь — и паняй восвоясы! Отпустим до матери. Чего тебе, молодой да красивой, страдать с арестантками?! Ить красивей девки чем ты, отродясь не бачил, хоть пять десятков годов землю топчу. Тебе жить да жить, а ты с подпольщиками связалась!

Анка зарыдала еще отчаянней. Участливые слова с двойной силой пробудили в ней жалость к самой себе.

— Про приемник мы знаем, как ты с Печуриной его покупала. И что вы с Махиным на совещания собирались, знаем. И приказ вашего Махина у нас в руках. Выходит, что мы и без тебя все знаем. А ты, ежели будет твоя добрая воля, подтверди и раскайся. Покаяние, оно душу облегчает. Без покаяния и прощения нету. Покаешься — мы тебе, как поп-батюшка, грехи отпустим…

Стоявшие у дверей полицаи тихонько хихикнули — смешно-де показалось, что их с попами сравнивают — и тем испортили Эсаулову всю обедню. Анка поняла, что они хотят добиться от нее признания хитростью, и сама пустилась на хитрость.

— Я бы сказала, — сквозь слезы проговорила она, — да боюсь: меня потом партизаны убьют.

Полицаи, в том числе Раевский и присутствующий на допросе немецкий унтер-офицер, окружили девушку и наперебой принялись ее убеждать, что не дадут в обиду партизанам. Унтер-офицер, узнав, чего боится девушка, торжественно постучал кулаком в выпяченную грудь и сказал:

— Fraulein mogen kein Angst uber diese Festung![21]

— Они могут убить меня и здесь, — твердила Анка. — Они сделают налет на сельуправу из плавней!..

— Тебе известно, что партизаны намереваются совершить налет? — спросил Раевский.

— Я слышала об этом месяц назад, — отчаянно лгала Анка. — А теперь они наверняка сделают, потому что здесь много арестованных…

— Was sage sie?[22] — обратился к Раевскому немец. Тот, с трудом подбирая слова, перевел:

— Richtige Nachrichten… Bald partisanen Sturm…[23]

Анка, сама того не понимая, здорово перепугала представителей власти. Раевский отдал приказание увести девушку в камеру. Хотел посоветоваться с унтер-офицером, как теперь быть.

В камере обессилевшую Анку подхватили на руки подруги.

— Ах, проклятые каты! — ругалась Лида, вытирая носовым платком кровь со щеки и шеи Анки. — Придет срок, ответят, гады, за издевательства!.. — скрипнула она зубами. — Ох, придет срок! Будет и на нашей улице праздник!

Большинство девушек, сидевших в женской камере, были в таком же положении, как и Анка. У всех, кого успели допросить, спины, руки и лица были в багровых полосах и синяках. Поэтому кровоподтеки Анки, хотя и вызвали взрыв возмущения, не были для обитателей камеры новостью. Да и самой Анке знание, что не она первая и последняя, в какой-то мере смягчало если не физическую боль, то моральные страдания.

Всхлипывая, она рассказала о допросе. Сначала выдумка Анки, спасшая ее от дальнейших побоев, развеселила всех и вызвала одобрительные замечания. Потом кто-то из девушек, не имевших никакого отношения к ДОПу, но уже подвергшихся допросу, заметил:

— Теперь нам новую собаку на шею повесят. Будут допытываться, где партизаны и кто они такие. И опять бить будут.

В камере воцарилось хмурое молчание. Слышались лишь редкие всхлипы Анки.

— Ничего. Обойдется как-нибудь, — сказала Лена Маслова, защищая подругу от невысказанных еще, но нависших, как градовая туча, обвинений.

Они не замедлили посыпаться. Толчком к этому как раз и послужили слова Масловой.

— Ты о себе только думаешь! — взвизгнула сидящая в углу девушка, адресуясь к Анке.

— Сейчас отделалась, так завтра вдвойне всыпят, — поддержала другая.

— Если у меня станут допытываться о партизанах, то я скажу, что Стрельцова с ними держала связь, а я ничего не знаю.

— Сама соврала, сама и отвечай!

Успокоившаяся было Анка зарыдала с прежней силой.

— Тихо! — крикнула Лида, — Тихо, девки! Кому говорю!

Подчиняясь ее властному окрику, камера затихла.

— У меня есть кой-какие соображения, — сказала Лида. — Если мы их осуществим, то, я думаю, Раевский никого из нас больше пальцем не тронет. Слушайте…

Девчата подняли громкий хохот, выслушав предложение Лиды. Хохотали, представляя себе вытянувшееся от удивления и растерянности лицо Раевского.

Случилось так, что на следующее утро первой на допрос вызвали Лиду.

— Ни пуха ни пера! — шепотом неслось ей вслед.

Независимой походкой Лида вошла в кабинет Раевского. Окна наполовину были заложены мешками с песком. Когда Лида шла по террасе, то приметила, что у ворот вместо одного полицая стоят трое. Очевидно, эти приготовления были результатом Анкиной фантастической угрозы.

Лиде предложили сесть на табуретку. Перед ней за столом, заваленным старыми школьными тетрадками, письмами и еще какими-то бумагами, расположился Раевский. Поодаль, сбоку, закинув ногу на ногу, сидел на стуле худощавый немец с пестрыми знаками различия. Рядом с ним стоял другой, покрупнее, но без всяких знаков различия, очевидно, простой солдат. Позади Лиды, на лавке, поместились трое полицаев, среди которых она узнала Эсаулова и Шурку Попругу. Еще два полицая с винтовками стояли по обе стороны двери.