Николай Почивалин - Жил человек

• Название: Жил человек
• Автор: Николай Почивалин
• Жанр: Русская классическая проза

---

В дверь непрерывно кто-то заглядывает - то любопытные ребячьи рожицы, немедленно исчезающие, то взрослые, которым надо отвечать, что директор скоро будет, - Козин закуривает папиросу, в чем я немедленно поддерживаю его, предлагает:

- Пойдемте на улицу - все равно тут поговорить не дадут. До шести я полностью свободен. Можно в парк - это рядом.

Росту он среднего, вровень со мной, широкий в плечах и по-хорошему сух, крепок телом. На нем удобная, навыпуск рубаха бледно-голубого цвета, брюки отутюжены, на ногах порядком поношенные сандалеты; посматриваю на него, смутно пытаясь что-то найти, и понимаю, чего не обнаруживаю в нем - против ожидания: ничего заморского. Что это такое должно быть бы - и сам, конечно, не знаю.

Неподалеку от парка идущий навстречу низенький полный мужчина с яблочно-розовыми щеками почтительно приподнимаем соломенную шляпу:

- Доброго здоровьица, Леонид Иванович.

Козин вежливо отвечает, он, кажется, не прочь бы остановиться и остановился бы, будь один; на достаточном расстоянии объясняет:

- Уразов. У Сергей Николаича завхозом был.

- Слышал, слышал! - Я торопливо оглядываюсь, теперь и сам жалея, что не остановились. - Вы и его знаете?

- Скорей удивительно, что вы знаете, - усмехается Козин и, помолчав, другим, сдержанным тоном добавляет: - Все время с Орловым, до последнего был. А после него сразу ушел на пенсию.

- С новым не сработался?

- Не берусь судить. - Козин неопределенно пожимает плечами. - Факт, как говорят, остается фактом.

Впервые мелькает мысль о том, что сколько б ни ездил в Загорово, с какими бы людьми ни встречался, - то засиживаясь с ними в кабинетах, то, как сейчас, уходя для разговоров в парк, - о многих подобных тонкостях, нюансах, так никогда и не узнаю, они ушли вместе с Орловым. Оглядываюсь опять - Уразова уже не видно, свернул куда-то...

Парк основательно запущен, бесхозный, пользуясь распространенным ныне словцом. Входим в боковую, провисшую на одной петле дверцу; то тут, то там торчат давние черные пеньки - старые подгнившие деревья срубили, а новых не посадили; на дорожки, которые никто не окашивает, не подметает, выползла трава, остановленная на середине прибившим ее жгучим солнцем. Чего тут много, так это воробьев - похоже, что жара согнала их сюда, в жиденькую, дробленную солнечными пятнами тень, со всего Загорова.

Козин уверенно выводит к скамейке под корявыми, сомкнувшимися кронами вязами - тень тут гуще, прохладней, по крайней мере в первые минуты, когда мы садимся и, не сговариваясь, кладем между собой две пачки "Беломора". Леонид Иванович расстегивает верхние пуговицы рубахи, потирает поросшую рыжей шерсткой грудь, непринужденно - нога о ногу - скидывает сандалеты.

- Благодать!.. До войны парк у нас лучше был - следили. Музыка играла, гулянье... Теперь по выходным народ в лес стремится, куда-нибудь на речку. А тут что ж, - парочки, когда им поцеловаться охота. Да в день получки собутыльники, с глаз подальше... Ходили и мы тут с Сергеем - ребятами. Правда, времени у нас на это поменьше было. Чем у нынешней молодежи. И учились, и работали.

- Мне рассказывали, вы с ним большие друзья были?

- Просто - друзья, без дополнений... Понятие это ни в каких дополнениях не нуждается. - Козин берет папиросу, не спеша обминает ее, вертит, разглядывая спичку, будто проверяя, есть ли на ней серная головка, закуривает и молчит еще и после этого. - Друг бывает один.

ну, два. Остальные так - знакомые, приятели.

- Звучит, как формула, Леонид Иванович, - завязывая разговор, шучу я.

- Что ж, - скупо усмехается Козин, - в моем возрасте пора уже что-то и сформулировать. Для собственного употребления хотя бы.

Он снова молчит - тем молчанием, которое не тяготит, не ставит тебя, собеседника и слушателя, в неловкое положение: оно особое, это молчание живое, связующее обе стороны так же, как и разговор. Потом, сбив с папиросы пепел, говорит точно взвешенными словами:

- Дружили с детства... О детстве и юности можно не распространяться: все обыкновенно. Как у всех - до войны. Школа, пионеротряд, комсомол. Самое дерзкое желание - шерстяные штаны заиметь. Самое большое лакомство мороженое... Ничем он среди нас не выделялся.

Такой, как все, был - хороший парень. Любил историю и математику. Великолепно плавал - лучше всех нас. Вот этим, пожалуй, выделялся. После десятилетки пошли работать. Он - пионервожатым в детдом. Я преподавателем в семилетку. Заочно учились - на сессии вместе ездили. Наши первые девушки стали нашими женами, В отличие от нас - не очень почему-то дружными. Потом - война, первый этап закончен... Как видите - все буднично. Ни романтических скреплений кровью. Ни клятв верности на Воробьевых горах. Или на берегах Загоровки, на худой конец...

Долгая и снова необременительная пауза занята молчаливой работой: Леонид Иванович, должно быть, отжимает, спрессовывает свой второй рассказ - второй этап Дружбы с Орловым; я - осваиваю первый, поворачивая его мысленно и так, и эдак, оснащая неназванными, но подразумевающимися подробностями. Это не так уж трудно: мы - примерно одного поколения, краткий набросок довоенной юности похож и в целом, и по деталям - вроде тех же вожделенных брюк.

Жду продолжения с превеликим любопытством: Леонид Иванович, судя по всему, человек прямой, - какой заговорит о том, чего я обещал себе не касаться и не коснусь.

- Так вот... Из своего затянувшегося плена вернулся я в августе пятьдесят третьего. - Потянувшись за папиросами, Леонид Иванович искоса взглядывает, проверяя, известно ли мне что об этом, и по отсутствию вопросов убеждается, что - да, известно; легонько нахмуренные светло-серые его брови удовлетворительно разглаживаются. - Об этом, пожалуй, можно подробней: прямое отношение к Сергею имеет... Сначала живописный штрих специально для вас. Своим появлением произвел я фурор во всем Загорове. Сами представьте: клетчатый пиджак, клетчатые брюки, ботинки, как футбольные бутсы, - цвета яичного желтка. Пока с автовокзала через весь райцентр до дома шел - не только прохожие расступались да оглядывались. Не только изо всех окон глазели - собаки и те, по-моему, из подворотней высунулись! Эдакое чучело гороховое движется, пижон заграничный!.. И ведь не станешь объяснять, что все это пестро-клетчатое - не от шика, а от нужды: самая потреба, самая дешевка. Настоящее, дорогое, в Америке не кричит - незачем... Вечером, по сумеркам отправился к Сергею. От матери узнал, что он здесь. Все эти годы один он и навещал ее, подбадривая... Надо вам сказать, что по ряду причин поселился я у нее, хотя уже был осведомлен, что жена и дочь живы-здоровы... Так что прямо с автовокзала к матери. Не верила, старая, что меня нет в живых, что без вести пропал как официально в военкоматовских списках значился. Материнское сердце вещун. Не случайно это сказано...

По правой - видимой мне - щеке Козина прокатывается желвак; сидит Леонид Иванович, наклонившись вперед, то машинально поглаживая ладонями колени, то, не гляди, захватывая из пачки очередную папиросу, - курит он слишком часто.

Оказалось, - не пришел еще с работы, он всегда допоздна задерживался. Ну, Маша - это жена его - ахнула, естественно. Чуть узнала. На фронт уходил - молодой парень. Пришел же такой, как и сейчас. Лысина, стальные зубы... Разволновалась. И еще, вижу, - насторожена, испугана. Вон ведь откуда человек заявился - чуть ли не с того света! Похуже даже, чем с того света.

Если б с того света - спокойней бы, безопасней. И Ольга, дочка их, зверьком поглядывает. По молодости - так еще откровенней. У меня - порыв, шагнуть бы к ней, обнять: сыну моему, Мите, столько же было бы, в один месяц родились. Что ж - семнадцать лет человеку...

Несколько минут назад Козин упоминал о жене и дочери, сейчас говорит о сыне, да еще в прошедшем времени - был; надо бы спросить, выяснить, и ни о чем не спрашиваю. Леонид Иванович, оправдываясь, пожимает плечами.

- Знал, понимал, конечно, - что не избежать всего этого... Настороженности, недоверия. Взглядов таких... на объятия и не рассчитывал: не за что. И все-таки, по-честному - болезненно... Сказал - пойду пройдусь, Сергея .встречу. И не пошел никуда. На какой-то первой же лавочке сел, - дымом давлюсь... Странно, это, знаете, бывает! - Только что напряженно-суховатый голос Козина звучит вдруг удивленно, с каким-то сдержанным подъемом. - Иногда целый год не вспомнишь - уцепиться не за что. Ну, прошел и прошел... А тот вечер - будто вчера. Такой значительный... Теплынь, сумерки. Первые огни в окошках зажигают, травой пахнет, дымом... И вот, чувствую, - как хлынуло мне все это в душу! Э, думаю, да наплевать мне на все остальное - дома я, дома! Ни бензиновой вони, ни грохота, ни чужих лиц, ни чужой речи - все свое! Поверну за угол, там обвалившаяся часовенка, свиданья возле нее назначали - родина! К Загоровке выйду - на мосту с подружкой, обнявшись, стояли - родина! Вон идет девчушка, овец за собой манит: