Анаис Нин - Дневник 1931-1934 гг. Рассказы

• Название: Дневник 1931-1934 гг. Рассказы
• Автор: Анаис Нин
• Издательство: АСТ, Олимп, Астрель
• Жанр: Эротика
• Год: 2001
• ISBN: 5-17-010711-0, 5-7390-0985-5, 5-271-00426-0

Анаис Нин — американская писательница, автор непревзойденных по своей откровенности прозаических произведений. С ней дружили Генри Миллер, Гор Видал, Антонет Арто, Сальвадор Дали, Пабло Неруда, яркие портреты которых остались на страницах ее дневников, рассказов и повестей.

Ее называли автором уникального, «обширного потока внутреннего мира творческой личности». Ей посвятили множество книг, десятки диссертаций, а также марку знаменитых французских духов «Анаис-Анаис».

---

Я стараюсь облегчить страдания других. Да, я вижу сама, как слабеет буря, как растворяется едкая кислота, как перестает действовать яд. И так в любую минуту каждого дня. Я пробую исполнить желания других, сотворить чудеса. И напрягаюсь изо всех сил, творя чудеса (Генри напишет книгу, он не будет голодать, Джун вылечат и т. п.).

«Ложь может быть и волшебной сказкой», — написал Генри.

Встретила сегодня Фреда, и мы пошли в «Трините» купить чего-нибудь для их квартиры. Как раз солнце выглянуло из-за облаков, и я процитировала Фреду кусочек его прозы о рынке в солнечный день. Это его тронуло.

— Вы чудо, — сказал он. — Вы красавица.

Принесла Генри копию отрывка из журнальчика «Транзисьон». Мне нравится добавлять что-нибудь к его писанию, расширять его.

У Пруста Генри отметил: «С другой стороны, совсем не случайно, что существа интеллигентные и тонко чувствующие попадают в зависимость от бесчувственных и малокультурных женщин. Таким мужчинам необходимо страдание. Подобные интеллигентные и чувствующие создания вовсе не тянутся ко лжи. Тем более она захватывает их врасплох, что, будучи интеллектуалами, они живут в мире разных возможностей, они живут в рефлексии, живут в той боли, которую причиняет им женщина, а не в ясном осознании, чего же она хочет… Вот почему женщина заурядная, любовью к которой они неожиданно видят себя охваченными, обогащает их внутренний мир куда больше, чем женщина выдающаяся…

Вся эта ложь… Она рождает в лице чувствующего интеллектуала целую вселенную, в глубины которой охотно проникает его ревность и которую никак не интересует его интеллект».

Я сказала Генри, что тоже об этом думала.

Я замечаю, что по мягкости, по уступчивости, по пластичности в отношениях между людьми у меня с Генри много схожего. Он полностью подчиняется Джун и уравновешивает это подчинение тем, что мстит ей на своих страницах. Он говорит о том, как она ничтожна, но ведь это только слова, произнесенные вслух или написанные на бумаге. Он против нее бессилен. И он полностью лишен способности быть покровителем женщины. Позволяет ей покровительствовать ему. Вот потому-то Джун и может говорить: «Я его любила как своего ребенка». Так и будет он вечно утверждать свою возмужалость ниспровержением всего и злостью, а потом склонять голову перед Джун и все от нее терпеть?

Сейчас его побуждает писать только возмущение. Он читает Мабель Додж Лухан[21] о Лоуренсе и сразу же взрывается. Он пишет мне длиннющее письмо, похожее на припадок блестящего безумия. А потом он готов спалить или затопить весь мир из-за того, что статья Фреда, виртуозно написанная им за грошовый гонорар для «Чикаго Трибюн», погибнет на другой день, если не будет напечатана. Яростная дионисийская оргия. «Дерьмовая жизнь, дерьмовая жизнь», — вопит он.

Наверное, мне надо проспать сотню лет среди поэтов и ничего не знать об этом аде на земле.

Давно думала, не дать ли Генри прочитать все, что я пишу о нем. И никак не могу решиться, потому что так и слышу его слова: «С чего это ты так рассыпаешься в благодарностях?» Обязательно будет насмехаться над моим благодарственным гимном. А Фред написал о нем: «Бедняга Генри, жалко тебя. Нет в тебе чувства благодарности, потому что нет в тебе любви».

Генри отметил у Пруста: «Я бывал более счастлив видеть возле себя Андре, чем мучиться в присутствии Альбертины разгадкой ее тайн. Потому что Андре могла мне рассказать больше об Альбертине, чем Альбертина рассказывала мне о себе. С другой стороны, мысль, что какая-то женщина состоит, может быть, в известных отношениях с Альбертиной, вызывала желание самому оказаться в таких же отношениях с той женщиной. Поскольку желание ведет нас прямо в противоположном направлении, оно вынуждает нас любить то, что заставляет нас страдать».

Генри говорит:

— У нас с Фредом жуткие споры. Он так напирает на меня. Кто из нас лучше пишет, он или я? И меня это иногда мучает.

— В тебе больше мощи, резкости, энергии. А он похож на писателя-француза: изящный, ироничный, остроумный.

— Ну да, но он написал три чудесные страницы о тебе. Он от тебя в восторге, преклоняется перед тобой. Я просто ревную к этим трем страницам. Мне бы их написать.

— Так ты и напишешь.

— Вот, например, твои руки. Я никогда не обращал на них внимания. А Фред придает им огромное значение. Дай-ка я взгляну на них. Правда ли они так уж прекрасны?.. Да, в самом деле, — произносит он с такой наивностью, что я смеюсь.

— Ты другие вещи ценишь, может быть.

Генри говорит:

— Меня тошнит от убогой, серой моей жизни. А ты даешь мне что-то необычное.

— Разрушителям совсем не всегда удается разрушение. Джун же ничего не могла с тобой в конце концов сделать. Ты по самой своей сути писатель, а писатель непобедим.

Фред черпает силу из стремительного потока прозы Генри, из ее ярости и страсти. А Генри любопытны и даже озадачивают его живость, хитроумие и многозначительная туманность замечаний. Генри говорит громко и уверенно в сравнении с осторожной манерой Фреда.

— Скажи Фреду, Генри, что мы можем завтра пойти и поискать шторы (Фред обратил внимание на то, что в квартире не ощущается женской руки).

— Я тоже пойду, — сказал Генри, хотя сначала говорил, что не хочет тратить время на покупку штор.

— Передай Фреду, что мы встречаемся на том же месте и в то же время, что и в прошлый раз.

— Около четырех, значит.

Лицо Генри временами бывает странно непроницаемым, оно то краснеет от возбуждения, то становится бледным и сдержанным, словно всю горячую кровь выпустили из него. Он наблюдателен, способен к анализу, внимателен и насторожен, даже нередко подозрителен. Очень часто от волнения его голубые глаза слезятся. И мне тогда вспоминаются его рассказы о своем детстве. Родители (отец Генри был портным) брали его на свои воскресные прогулки, таская с собой весь день до поздней ночи. В гостях у своих друзей и родственников они играли в карты и вовсю курили. От едкого дыма у мальчика начинали слезиться глаза, и его отправляли спать в соседнюю комнату с мокрым полотенцем на воспаленных глазах. А сейчас он не щадит своего зрения за корректорской работой в газете. Мне хочется освободить его, но у меня это никак не получается.

Я всего лишь вставала у распахнутого окна моей спальни и глубоко дышала, вбирая в себя медвяный воздух, солнечный свет, снежные хлопья зимой и крокусы весной, примулы, воркующих голубей, птичьи трели, весь кортеж мягких ветерков и бодрящие запахи холода. Я вдыхала изменчивые цвета сотканного из нежных лепестков неба, узловатые серо-змеистые корни старых виноградных лоз, вертикальные выбросы молодых побегов, влажный запах палых листьев, мокрую землю, свежескошенные травы, зиму, лето, солнечный закат и утреннюю зарю, грозы и затишья, пшеницу и каштаны, землянику и шиповник, фиалки и сырые бревна, выжженные поля и новые маки, встающие над ними.

Мое осторожное благоразумие, мой энтузиазм в поиске правды (правда в том, что Джун прекрасна и достойна страсти) выводят Генри из равновесия. Он не жалует вежливости и учтивости, он предпочитает взрывную резкость. И моя постоянная улыбка — вызов для него, он готов сорвать ее, как карнавальную маску. Мою сдержанность, умение держать себя в руках, чтобы не задеть других, он должен расколотить вдребезги. Разоблачить ему надо эту скрытную Анаис, прячущуюся где-то глубоко-глубоко. Он-то любит переворошить почву. Пусть все постоянно двигается, смещается, пласты налезают на пласты, чтобы из хаоса являлось великолепие, чтобы новый посев прорастал на вывернутой наизнанку земле.

Но нас с ним делает неразрушимыми одна и та же вещь. Главное в нас то, что мы оба художники, мы писатели. И мы захвачены своей работой собирать из осколков целое.

Я полностью, до самоуничтожения подчинялась моей матери. На многие годы я растворилась в любви к ней. Я не видела в ней никаких изъянов, я боготворила ее. Я предалась ей. Я была ничто, моей личности не существовало. И не было моей воли. Она выбирала платья, которые я носила, книги, которые я читала, она диктовала мне мои письма к отцу или, по крайней мере, читала, была их цензором и редактором. Бунтовать и самоутверждаться я начала только в шестнадцать лет, когда пошла работать. А пока я не могла гулять с мальчиками, как делали все мои подруги. И я отвергла католичество, вообще христианство. Но отвратительна мне была не ее всепоглощающая власть, а моя слабость.

Вот это и подвигнуло меня писать длинный, на всю жизнь, дневник, писать книгу, создавать очаг, путешествовать, помогать другим; и все-таки в отношениях с людьми я была какая-то бесхарактерная: я не могла выбранить служанку, не могла сказать обидную правду, заставить выполнить свои желания, разозлиться на несправедливость или предательство.