Анаис Нин - Дневник 1931-1934 гг. Рассказы

• Название: Дневник 1931-1934 гг. Рассказы
• Автор: Анаис Нин
• Издательство: АСТ, Олимп, Астрель
• Жанр: Эротика
• Год: 2001
• ISBN: 5-17-010711-0, 5-7390-0985-5, 5-271-00426-0

Анаис Нин — американская писательница, автор непревзойденных по своей откровенности прозаических произведений. С ней дружили Генри Миллер, Гор Видал, Антонет Арто, Сальвадор Дали, Пабло Неруда, яркие портреты которых остались на страницах ее дневников, рассказов и повестей.

Ее называли автором уникального, «обширного потока внутреннего мира творческой личности». Ей посвятили множество книг, десятки диссертаций, а также марку знаменитых французских духов «Анаис-Анаис».

---

— Мы всегда должны говорить друг другу правду. Что за необычная просьба, дорогой папочка!

— Мы оба люди с очень развитым чувством собственного достоинства.

Мы оба веселы и беспечны. Не выказываем нашего беспокойства, страхов, неуверенности.

— По дороге сюда я спрашивал себя, какая кровь в тебе взяла верх — испанская или французская? Но ты никогда не смотрелась такой истинной испанкой, как сегодня.

Почему он казался мне в детстве таким суровым? По отношению к детям, да и вообще ко всей домашней жизни он проявлял ужасающую придирчивость, все было не по нему. Все его раздражало, всем он был недоволен. Ни малейшего признака нежности, никаких знаков внимания. Улыбчивым, сияющим, обаятельным отец был только для гостей. Вот сегодня я была его гостьей. Ничего от его обычного поведения, когда он старался выискать любую погрешность, любую слабость, любой недостаток и ткнуть туда носом.

Я всегда жила, не желая быть такой, каким был дома мой отец.

Годами я рисовала его портрет, чтобы не повторить его в себе. В чем-то мы были очень схожи, и тем сильнее я боялась этого повторения. Я не хотела быть им. Потому что я стремилась к более безыскусной жизни, к подлинным ценностям, не придавала значения внешним формам, бежала от светского общества, от богатства, от аристократов и снобов.

Мы оба любили музыку.

Мы оба любили море.

Мы оба боялись нищеты, но, боясь ее, я никогда не гналась за деньгами. Я стойко переносила нашу бедность. Я могла решаться на реальные жертвы. Никогда не занималась мелочными расчетами. Была способна на безграничное преклонение перед кем-либо или чем-либо. Я старательно вытравливала в себе всякие признаки пристрастия к роскоши и прочим прелестям. К легкомысленной пустоте. К шикарным гостиницам. К автомобилям. К светским салонам.

Отец мой был денди. В наши детские годы его одеколон или сверхмодная сорочка значили куда больше, чем наши игрушки или платья нашей матери.

Когда он ушел, я подумала, что только что видела ту Анаис, какой ни за что не хотела бы быть.

Антонен Арто. С горячностью говорим мы с ним о нашей приверженности к сжатому энергичному стилю, к тщательному просеиванию материала в поисках самого главного, о нашей любви к самой сути, о дистилляции ее капля за каплей в жизни, в литературе. И не заранее обдуманные усилия, а просто вера в наш способ мышления и чувствования и следование ему. Это не сознательная попытка конденсации, а естественное стремление к сгустку. Всякий раз, когда мы выделяем суть, мы приближаемся к истинному нормальному движению нашего разума. Ни с кем другим не проступал для меня так ясно смысл поэзии: это абстракция, в которой взаимодействуют иносказательные аллегорические узоры.

Спорим о психоанализе. Арто обидно, что он используется так прагматически. Психоанализ, по его словам, служит только сексуальному освобождению человека, тогда как его надо использовать в качестве метафизической дисциплины, способствующей достижению цельности, и т. д.

Арто говорит:

— Я никогда не нуждался в этом, потому что никогда не терял равновесия. Я могу сохранять ясное и объективное представление о своем бытии и описать его. Мы родились под одним знаком, но вы существо труднее уловимое. Я не верю в вашу доброту в прямом смысле этого слова; я думаю, что вы сотворяете добро из сладострастной радости творчества.

Речь его льется плавно, легко. В нем уже меньше жесткой, напряженной горечи, подозрительности, мании преследования. Но как глубока его неуверенность в себе! Он всегда думает, что никому не нужен, что он отрывает меня от важной работы, когда звонит мне. И очень растроган моим интересом к нему.

Сижу в ожидании отца, полностью сознавая уже всю его поверхностность. Звякает колокольчик, и мне сразу же вспоминаются коровы на пастбищах Швейцарии. Эмилия открывает большие железные ворота. Американский автомобиль, давняя мечта моего отца, вкатывается во двор. Лицо отца скрыто большим букетом цветов, и с ним еще ящик, в котором оказывается ваза от Лалика[103].

Отец сегодня настроен на искренность, он больше не играет роль.

Он все старается обнаружить наше сходство. Мы порождаем гармонию, ощущение безопасности, создаем уют, домашний очаг, но в то же время мы можем, как дикие мустанги, рвануться с места ради какой-нибудь авантюры. Неугомонные, полные энергии, опасающиеся больно задеть других, поломать чужие судьбы, но жадные до жизни, ищущие обновления, развития. Мы пасуем перед великодушием и преданностью других людей. Нас считают деспотами, но мы с отцом знаем, как легко можно нас завоевать нежностью, добротой. Обновление, говорит мой отец, может прийти от кого угодно, даже вообще ниоткуда.

Есть такая салонная игра в вопросы и ответы: «Ваш любимый цветок? Ваша любимая музыкальная пьеса?» Отец расхаживает взад и вперед по красному кафельному полу и засыпает меня вопросами: как насчет религии? а как с политикой? а что ты думаешь о морали? И радуется, потому что я отвечаю именно так, как ему хотелось бы. Словно именно он воспитывал меня. Говорит: «Нам нет нужды лгать друг другу». Все та же песня. Мы не будем лгать друг другу, но, конечно, при первом же сигнале опасности, попадании в уязвимое место, признаках ревности, отдаления мы начнем лгать, чтобы наши отношения казались превосходными, развивались бы без сучка без задоринки.

— Ты стала красавицей, — говорит он. — Замечательно, эти черные волосы, зеленые глаза и алые губы. И видно, что ты настрадалась: лицо такое спокойное, безмятежное. Такое спокойствие и красота даются только страданиями.

Я стою возле каминной полки. Он смотрит на мои руки.

— У тебя такие же руки, длинные и тонкие пальцы, как у твоей бабушки. Это фамильная черта. Когда твоему предку, придворному художнику, писавшему портреты королей и королев, аристократов, знаменитых людей, требовалась модель с красивыми руками, он писал руки твоей прабабки.

Я внезапно отдернула руки и задела стеклянный шар с хрустальными рыбами и камнями, он разбился, вода потекла на пол. Отец продолжал:

— В июне ты должна поехать со мной на Ривьеру. Тебя примут за мою любовницу. Это будет прелестно. Я буду говорить, что ты моя дочь, а мне никто не будет верить.

Я его поддразниваю, называю «старым дубом», смеясь над одним его вконец сентиментальным письмом, где он сравнивал меня с солнцем, «озаряющим ветви старого дуба». Говорю ему, что просто неприлично иметь так молодо выглядящего отца. Ему пятьдесят с лишним, но ему нельзя дать больше сорока. У него роскошные волосы (правда, крашеные), подтянутая фигура, очень живая жестикуляция. Он кажется временами мягким, умным, здравомыслящим человеком.

Его идеал, как у Леонардо да Винчи, — «человек разносторонний». Он разбирается в медицине, в архитектуре, в декоративном искусстве; он сочиняет музыку, концертирует, пишет книги по искусству; он идет впереди своего времени — начал принимать солнечные ванны еще в ту пору, когда люди на пляжах ходили одетыми, заставлял нас носить сандалии, чтобы дышали ноги, он придумал машину для записи музыки чуть ли не раньше, чем ее изобрели в Америке. Живой, пытливый, исследовательский ум. Подобно Оскару Уайльду, он вложил свой гений не только в свое творчество, но и в свою жизнь. Он сотворил свою личность. А еще в нем были качества спартанца: он уклонялся от выпивок, помногу не ел, чтобы сохранить стройную фигуру. Жизнь его была строго дисциплинированной. Все было пронизано стремлением к совершенству. Даже его выдумки были направлены на то, чтобы приукрасить, усовершенствовать реальность. И это не было ни пороком, ни декадентскими штучками; это была огромная светоносная сила, мудрость и умение радоваться. Единственную поблажку он позволял себе в делах амурных.

Странно, что, живя под бдительным надзором матери, натуры совершенно противоположного склада, я выработала в себе ту же дисциплинированность, тот же спартанский дух, житейскую мудрость и тягу к гармонии. Что в своей жизни я развивалась сама по себе, была сама своим наставником, опекуном, бралась за трудные вещи, критически оценивала свое поведение; с самого детства я словно бы взяла на себя роль отсутствующего отца, стараясь, как и он, достигать совершенства. Сама себе назначала задачи, сама ставила цели.

Безмерно горжусь отцом. Правда, он любил нас не по-людски, ради нас самих, человеческих существ, в которых отразился он, которые призваны повторить его, продлить его путь. Он любил нас как свое порождение, свое создание, свое творчество. Каково было этому себялюбивому человеку видеть, как стараниями заменившей его нашей матери его дети все более удаляются от него, говорят на чужом языке, становятся американцами. И как радовался он тому, что вопреки всему этому его кровь, его пристрастия победили. Торвальд унаследовал от отца интерес к научным исследованиям, Хоакин — его призвание музыканта, а я — писательские способности.