Иван Никитин - Сочинения

• Название: Сочинения
• Автор: Иван Никитин
• Жанр: Поэзия

---

- Погоди, погоди! Я ничего не разберу. Говори раз-дельнее. - Я повиновался. - Ну что ж, хорошо, весьма хорошо!.. Повтори о достоинствах памяти.

- Достоинства памяти редко соединяются между собою в одинаковой мере, особенно легкость с крепостию и верностию, но постоянным упражнением памяти они могут быть приобретаемы до известной степени и часто доводимы до необыкновенного совершенства. В древние и новые времена встречались примеры...

- Чей ты сын?

- Священника.

- Ну что ж, учись, учись. Хорошо. Вот и выйдешь в люди. Ступай!

Я повернулся.

- Погоди! Зачем у тебя волосы так длинны? Щегольство на уме, а? Так, так! Остригись, непременно остригись. Сколько тебе лет?

- Девятнадцать лет.

- Так, щегольство. Ну, смотри, учись.

Он обратился к Федору Федоровичу и спросил его вполголоса: "Каков он у вас?"

- Поведения и прилежания примерного. Способностей превосходных, последовал ответ вполголоса. Я боялся, что улыбнусь, и прикусил губу. "Хвали, - подумал я, - понимаю, в чем тут дело". Как бы то ни было, сев на свое MecTOj я порадовался, что отделался благополучно.

Ученики выходили по вызову друг за другом. И вот один малый, впрочем неглупый (относительно), замялся и стал в тупик.

- Ну что ж. Вот и дурак. Повтори, что прочитал.

- Хотя творчество фантазии, как свободное преобразование представлений, не стесняется необходимостию строго следовать закону истины, однако ж, показуясь представлениями, взятыми из действительности, оно тем самым примыкает уже к миру действительному. Оно только расширяет действительность до правдоподобия и возможности...

- Что ты разумеешь под словом: показуясь?

- Слово: проявляясь.

- Ну, хорошо. Объясни, как это расширяется действительность до правдоподобия?

Ученик молчал.

- Ну что ж, объясни.

Опять молчание.

- Вот и дурак. Ведь тебе объясняли?

- Объясняли.

- Ну что ж молчишь?

- Забыл.

Федор Федорович двигал бровями, делал ему какие-то непонятные знаки рукой. Ничто не помогало. Не утерпел он - и слова два шепнул.

- Нет, что ж, подсказывать не надо.

- Вы напрасно затрудняетесь, - сказал ученику один из профессоров. "Юрия Милославского" читали?

- Читал.

- Что ж там - действительность или правдоподобие?

- Действительность.

- Почему вы так думаете?

- Это исторический роман.

- Нет, что ж, дурак! Положительный дурак, - сказал отец ректор и махнул рукою.

История в этом роде повторилась со многими. Едва доходило дело до объяснений и примеров, ученики становились в тупик.

В числе других вышел ученик второго разряда, очень молодой, красивый и застенчивый, за что товарищи прозвали его "прелестною Машенькою". Он робко читал по билету, который ему выпал, и во время чтения не поднимал ресниц.

- Так, так, - говорил отец ректор, - продолжай! - И затем он обратился с улыбкою к профессорам: - Какой он хорошенький, а? не правда ли? Как тебя зовут?

- Александром.

- Ну, вот, вот! И имя у тебя хорошее.

Ученик краснел. Сидевший подле него профессор предложил ему вопрос.

- Нет, нет! - заметил отец ректор, - вы его не сбивайте. Пусть читает. В самом деле, посмотрите, какой он хорошенький!.. - И экзаменатор взглянул на список. - Ты здесь невысоко стоишь, невысоко. Вот я тебя поставлю повыше... Ты будешь заниматься, а?

- Буду.

- Ну и хорошо. Ступай!

К концу экзамена отец ректор, как видно, утомился. Стал смыкать свои глаза и пропускать нелепые ответы мимо ушей. Ученики не преминули этим воспользоваться, однако один попал впросак: заговорив об органах чувств, он приплел сюда и память, и творчество, и прочее, и прочее, лишь бы не молчать. Вот, сколько мне помнится, образчик на выдержку. "Органы чувств суть: глаза, уши, нос, язык и вся поверхность тела. Заучивание бывает механическое и разумное... однако ж бывают случаи, фантазия может создать крылатую лошадь, но только тогда, когда мы уже имеем представление о лошади и крыльях и сверх того... и... напрасно строгие эмпирики отвергают в нас действительность ума, как высшей познавательной способности..."

- Так, так, - говорил отец ректор, бессознательно кивая головою. Федор Федорович не перебивал этой галиматьи, что было очень понятно.

- Вы просто городите безобразную чепуху, - заметил сидевший налево профессор.

- А? что, что? Повтори! - и отец ректор широко раскрыл глаза. Ученик стал в тупик. - Ну что ж, дурак! Вот я тебе и поставлю нуль. Пошел!..

Несмотря на эти маленькие неприятности, Федор Федорович остался вообще нами доволен и, садясь со мною обедать, весело потер руки и сказал:

- Ну, слава богу! экзамен наш сошел превосходно... как ты думаешь?

- Хорошо, - отвечал я с улыбкою.

- Промахи, конечно, были, но... пододвинь ко мне горчицу. - Я пододвинул... - Где ж этого не бывает?

И в самом солнце пятна есть.

17

Экзамены продолжаются. В общих чертах они похожи один на другой и только отличаются некоторыми оттенками, смотря по тому, кто экзаменует отец ректор или инспектор. Последний не дремлет за своим столом, нет!.. Лицо его выражает какое-то злое удовольствие, когда ему удастся сбить кого-нибудь с толку. И боже сохрани, если он не благоволит к наставнику экзаменующихся! Тогда вся его злоба обращается на учеников, которых он мешает с грязью, и в то же время язвит их наставника разными ядовитыми намеками и двусмысленною учтивостию. К счастию, он не экзаменует по главным предметам, но по истории, языкам и т. д.

- Переводи! - говорит он ученику, который стоит перед ним с потупленною головою и с Лактанцием в ру

ках. - Переводи! что ж ты молчишь, как стена?.. - И впивается в него своими серыми сверкающими глазами.

- Душа, буду... будучи обуреваема страстями и... и...

- Далее1

- Страстями... и...

- Что ж далее?

- И не находя опо... опоры. - Ученик чуть не плачет.

- Осел! у тебя и голос-то ослиный! - И он передразнивает ученика: Обуреваема... Где ты нашел там обуреваема? Лень тебя, осла, обуревает, вот что! Почему ты целую неделю не ходил в класс?

- Болен был.

- Видишь, какой у него басище... болен был... - Опять передразниванье. - Отчего ж ты не явился в больницу?

- Я полагал... я думал, что на квартире мне будет покойнее... - У малого навертываются слезы. - Ей-богу, я был болен лихорадкою. Спросите у моих товарищей и, если я солгал, накажите меня, как угодно.

- А! ты покой любишь... хорошо! Вот тебя исключат к вакации, тогда ты насладишься покоем: целый век будешь перезванивать в колокола.

И вслед за этим предлагается вопрос наставнику:

- Он у вас всегда таков или, может быть, на него периодически находит одурение?

- Что делать! Особенных способностей он не имеет, но трудится усердно и успевает, сколько может. Кажется, он сробел немного...

- Все это прекрасно, то есть вы очень великодушны, но все это ни к чему не ведет. Мне кажется (по крайней мере я так думаю, вы меня, пожалуйста, извините: может быть, я ошибаюсь), мне кажется, было бы сообразнее с делом видеть его в начале не второго разряда, как он у вас стоит, а в конце третьего. Впрочем, вероятно, вы имеете на это свое основание.

Наставник проглотил позолоченную пилюлю и стал извиняться, что он ошибся, и уверять, что на будущее время он постарается быть более осмотрительным.

После класса я заходил за книгою к своему товарищу, который живет в семинарии на казенном содержании. Мне случилось быть в первый раз в нумере бурсаков. Это огромная, высокая комната, по наружности похожая на наши классы, с тою разницею, что она, хоть и экономно, но все же ежедневно отапливается. Вокруг обтертых спинами стен стоят деревянные, топорной работы, кровати. Простынь на них нет; подушки засалены; Старые, сплюснутые матрацы прикрыты изношенными, разодранными одеялами. На полу пыль и сор. И какой пол! Доски стерты каблуками, и только крепкие суки упорно противятся сапогам и времени и подымаются со всех сторон бугорками. Между досок щели. В углу - отверстие: смелые голодные крысы не побоялись прогрызть казенное добро!.. Окна запушены снегом, и так плотно, что самому зоркому глазу невозможно видеть, что делается на улице и даже есть ли здесь улица. Сквозь разбитые и кое-как смазанные стекла порядочно подувает холодом, но я не слышал, чтобы кто-нибудь жаловался: кажется, здесь ко всему привыкли. Покамест мой товарищ доканчивал выписку из моей книги, я присел на его кровать. Ничего! матрац не жестче доски, стало быть, на нем еще можно спать. Ученики сновали взад и вперед по комнате. Один полураздетый, в толстом и грязном белье, лежал на своей кровати с глазами, устремленными на тетрадку, и с видимым удовольствием доедал кусок черного хлеба. Другому захотелось покурить. Курить не велят, поневоле поднимешься на хитрости. Он подставил к печке скамью, открыл вверху заслонку и, стоя на скамье, пускал дым в трубу. Вдруг я почувствовал что-то неприятное у себя на шее, хвать клоп! Этакая мерзость! Воображаю, как было бы покойно провести здесь ночь...