Осип Мандельштам - Эссе

• Название: Эссе
• Автор: Осип Мандельштам
• Жанр: Русская классическая проза

---

...Ты помнишь Трианон и шумные забавы?..

* * *

Аллегорическая поэтика. Очень широкие аллегории, отнюдь не бесплотные, в том числе и "Свобода, Равенство и Братство",- для поэта и его времени почти живые лица и собеседники. Он улавливает их черты, чувствует теплое дыхание.

* * *

В "Jeu de paume"1 наблюдается борьба газетной темы и ямбического духа. Почти вся поэма в плену у газеты.

Общее место газетного стиля:

Peres d'un peuple! architectes de lois!

Vous qui savez fonder, d'une main ferme et sure,

Pour I'homme une code solennel...2

1 "Игра в мяч" (фр.). Стихотв. Шенье, посвященное художнику Луи Давиду, автору картины "Клятва в Зале для игры в мяч". (В этом зале 20 июня 1789 г. депутаты третьего сословия поклялись не расходиться до тех пор, пока не получат конституции для Франции.)

2 ...Отцы народа, созидатели законов!

Вы, кому дано основать рукой твердой и уверенной

Кодекс поведения для человека...

(Здесь и далее подстрочный перевод с фр.).

* * *

Классическая идеализация современности: толпа сословий, отправляющаяся в манеж, сопровождаемая народом, сравнивается с беременной Латоной, почти уже матерью.

...Comme Latone enceinte, et deja presque mere,

Victime d'un jaloux pouvoir,

Sans asile flottait, courait la terre entiere... 1

1 ...Словно беременная Латона, уже почти ставшая матерью,

Жертва ревнивой власти,

Плавала, скиталась она, не находя пристанища, по всему свету...

* * *

Разложение мира на разумно действующие силы. Единственно неразумным оказывается человек. Вся поэтика гражданской поэзии, искание узды - frein1.

...l' oppresseur n'est jamais libre ..2

1 Узда (фр.).

2 Угнетатель никогда не бывает свободным (фр. ).

* * *

Что такое поэтика Шенье? Может, у него не одна поэтика, а несколько в различные периоды или, вернее, минуты поэтического сознанья?

Различаются явно: пасторально-пастушеская (Вuсоliques Idylles1) и грандиозное построение почти "научной поэзии".

1 Буколики, идиллии (фр.).

* * *

Не подтверждается ли влияние на Шенье со стороны Монтескье и английского государстве-нного права, в связи с пребыванием в Англии? Не найдется ли у него чего-нибудь подобного

"Здесь натиск пламенный, а там отпор суровый..."

- или же его абстрактный ум чужд пушкинской практичности?

* * *

При полном забвении старофранцузской литературной традиции автоматически воспроиз-водятся некоторые ее приемы, потому что они вошли в кровь.

* * *

Странно после античной элегии со всеми аксессуарами, где глиняный кувшин, троечник, ручей, пчелиный улей, розовый куст, ласточка - и друзья, и собеседники, и свидетели, и соглядатаи любящих, найти у Шенье уклон к совершенно светской элегии в духе романтиков, почти Мюссе, как например, третья элегия "A Camille"1, - светское любовное письмо, утонченно-непринужденное и взволнованное, где эпистолярная форма почти освобождается от мифологических условностей, и течет свободно живая разговорная речь романтически мыслящего и чувствующего человека.

...Et puis d'un ton charmant ta lettre me demande

Ce que je veux de toi, ce que je te commande!

Ce que je veux? dis-tu. Je veux que ton retour

Те paraisse bien lent; je veux que nuit et jour

Tu m'aimes. (Nuit et jour, helas! je me tourmente.)

Presente au milieu d'eux, sois seule, sois absente;

Dors en pensant a moi; reve-moi pres de toi;

Ne vois que moi sans cesse, et sois toute avec moi2.

В этих строчках слышится письмо Татьяны к Онегину, та же домашность языка, та же милая небрежность, лучше всякой заботы: это так же в сердце французского языка, так же сугубо невольно по-французски, как Татьянино письмо по-русски. Для нас сквозь кристалл пушкинских стихов эти стихи звучат почти русскими:

Облатка розовая сохнет

На воспаленном языке...

Так в поэзии разрушаются грани национального, и стихия одного языка перекликается с другой через головы пространства и времени, ибо все языки связаны братским союзом, утверждающимся на свободе и домашности каждого, и внутри этой свободы братски родственны и по-домашнему аукаются.

1 "К Камилле" (фр.).

2 ...И далее в очаровательном тоне письмо задает мне вопрос:

Чего я хочу от тебя, чего я от тебя требую!

Чего я хочу? - говоришь ты - Я хочу, чтобы миг твоего возвращения

Казался тебе слишком далеким; я хочу, чтобы ночью и днем

Ты любила меня. (Ночью и днем, увы, я терзаюсь.)

Находясь среди людей, будь среди них одинокой;

Спи с мыслью обо мне, мечтай увидеть меня рядом с собой;

Не знай никого кроме меня, и будь вся со мной.

&1914>

ПЕТР ЧААДАЕВ

I

След, оставленный Чаадаевым в сознании русского общества,- такой глубокий и неизгла-димый, что невольно возникает вопрос: уж не алмазом ли проведен он по стеклу? Это тем более замечательно, что Чаадаев не был деятелем: профессиональным писателем или трибуном. По всему своему складу он был "частный" человек, что называется "privatier". Но, как бы сознавая, что его личность не принадлежит ему, а должна перейти в потомство, он относился к ней с некоторым смирением: что бы он ни делал,- казалось, что он служил, священнодействовал.

Все те свойства, которых была лишена русская жизнь, о которых она даже не подозревала, как нарочно соединялись в личности Чаадаева: огромная внутренняя дисциплина, высокий интеллектуализм, нравственная архитектоника и холод маски, медали, которым окружает себя человек, сознавая, что в веках он - только форма, и заранее подготовляя слепок для своего бессмертия.

Еще более необычным для России был дуализм Чаадаева, ясное им различение материи и духа. В младенческой стране, стране полуживой материи и полумертвого духа, седая антиномия косной глыбы и организующей идеи была почти неизвестна. Россия, в глазах Чаадаева, принад-лежала еще вся целиком к неорганизованному миру. Он сам был плоть от плоти этой России и посмотрел на себя, как на сырой материал. Результаты получились удивительные. Идея органи-зовала его личность, не только ум, дала этой личности строй, архитектуру, подчинила ее себе всю без остатка и, в награду за абсолютное подчинение, подарила ей абсолютную свободу.

Глубокая гармония, почти слияние нравственного и умственного элемента придают личнос-ти Чаадаева особую устойчивость. Трудно сказать - где кончается умственная и где начинается нравственная личность Чаадаева, до такой степени они близятся к полному слиянию. Сильней-шая потребность ума была для него в то же время и величайшей нравственной необходимостью.

Я говорю о потребности единства, определяющей строй избранных умов.

"О чем же мы станем беседовать? - спрашивал он Пушкина в одном из своих писем.- У меня, вы знаете, всего одна идея, и если бы ненароком в моем мозгу оказались еще какие-нибудь идеи, они, конечно, тотчас прилепились бы к той одной: удобно ли это для вас?"

Что же такое прославленный "ум" Чаадаева, этот "гордый" ум, почтительно воспетый Пушкиным, освистанный задорным Языковым, как не слияние нравственного и умственного начала - слияние, которое столь характерно для Чаадаева и в направлении которого, совершался рост его личности.

С этой глубокой, неискоренимой потребностью единства, высшего исторического синтеза родился Чаадаев в России. Уроженец равнины захотел дышать воздухом альпийских вершин и, как мы увидим, нашел его в своей груди.

II

На западе есть единство! С тех пор, как эти слова вспыхнули в сознании Чаадаева, он уже не принадлежал себе и навеки оторвался от "домашних" людей и интересов. У него хватило мужества сказать России в глаза страшную правду,- что она отрезана от всемирного единства, отлучена от истории, этого "воспитания народов Богом".

Дело в том, что понимание Чаадаевым истории исключает возможность всякого вступле-ния на исторический путь. В духе этого понимания, на историческом пути можно находиться только ранее всякого начала. История это лестница Иакова, по которой ангелы сходят с неба на землю. Священной должна она называться на основании преемственности духа благодати, который в ней живет. Поэтому Чаадаев и словом не обмолвился о "Москве - третьем Риме". В этой идее он мог увидеть только чахлую выдумку киевских монахов. Мало одной готовности, мало доброго желания, чтобы начать историю. Ее вообще немыслимо начать. Не хватает преемственности, единства. Единства не создать, не выдумать, ему не научиться. Где нет его, там в лучшем случае "прогресс", а не история, механическое движение часовой стрелки, а не священная связь и смена событий.

Как очарованный смотрел Чаадаев в одну точку,- туда, где это единство стало плотью, бережно хранимой, завещаемой из поколения в поколение. "Но папа! папа! Ну, что же? Разве и он - не просто идея, не чистая абстракция? Взгляните на этого старца, несомого в своем паланкине под балдахином, в своей тройной короне, теперь так же, как тысячу лет назад, точно ничего в мире не изменилось: поистине, где здесь человек? Не всемогущий ли это символ времени,- не того, которое идет, а того, которое неподвижно, чрез которое всё проходит, но которое само стоит невозмутимо и в котором и посредством которого всё совершается?"