Анатолий Левандовский - Сердце моего Марата (Повесть о Жане Поле Марате)

• Название: Сердце моего Марата (Повесть о Жане Поле Марате)
• Автор: Анатолий Левандовский
• Издательство: Политиздат
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1975

Повесть об одном из руководителей Великой французской буржуазной революции, выдающемся революционере, ярком публицисте — Жане Поле Марате.

---

Марат помешал угли в камине и снова испытующе посмотрел на меня.

— Ты думаешь, Буглен, что я отклонился от темы, ушел в сторону, забыл, о чем обещал тебе рассказать? Ничего подобного. Просто я должен открыть тебе несколько мыслей моих, без чего рассказ мой не будет понятен. И главная из этих мыслей состоит в том, что правда далеко не всегда выступает в своем парадном одеянии. Правда бывает невзрачна и даже уродлива, точно так же как ложь — красива. Правда бывает жестока, в то время как ложь напускает на себя личину доброты. Но горе тебе, если поддашься обману! Горе, если на видимость мягкости ответишь мягкостью и благодушием! Бойся красивых одежд и красивых фраз не меньше, чем красивых женщин — с их помощью зло и несправедливость тысячи раз одерживали победу над истиной и добром!..

Теперь о жестокости.

Некогда находились люди, называвшие меня извергом и живодером. Дело в том, что, занимаясь медициной, я производил опыты на животных. Мясники поставляли мне быков и прочую живность, и я с помощью скальпеля исследовал взаимодействие нервов и мышц, а также другие физиологические процессы, проходившие в живых тканях. Скажи мне, мой мальчик, это была жестокость? Стой, ничего не говори, скажу я сам. Знай же, Буглен, что я и сейчас без сердечной боли не могу видеть страданий мельчайшей букашки. Знай, что мои опыты на животных стоили мне многих мук. Но зато потом я имел уникальные факты, которые дали возможность спасти жизнь людям! И я спасал жизни! Много жизней!.. Вот она, моя жестокость. Вот об этом-то и забывают господа критики, проливающие крокодиловы слезы над жертвами «изуверств» Марата.

Ты ведь хирург, Буглен. Скажи мне, жестоко ли ты поступаешь, оперируя своего больного? Ты доставляешь ему много страданий, ты режешь и удаляешь живую плоть его! Это жестокость? Нет, тысячу раз нет, ибо, погружая нож в тело пациента, ты спасаешь его, ты даешь возможность ему наслаждаться жизнью со всеми ее благами, наслаждаться, быть может, еще долгие годы! Да, ты даришь ему жизнь!.. Вдумайся в это!..

Кстати, знаешь, за что я полюбил тебя с первого взгляда? Я понял твою природу, твою сущность. Ведь ты не живешь для себя, ты любишь людей и готов пожертвовать во имя их своим покоем, благополучием, даже жизнью! Ведь именно поэтому ты стал хирургом! Как мне понятно это! И я ведь когда-то, в юные годы, избрал профессию врача, чтобы облегчить участь человека! И самым сильным из воспоминаний детства моего были те слезы благодарности, с которыми люди приходили к отцу, сумевшему помочь им своими медицинскими познаниями…

Но вернемся к жестокости.

Что верно по отношению к одному человеку, верно и по отношению к человеческому обществу. Общество это больно, и диагноз болезни поставлен: его поставили философы нашего века, прежде всего Монтескье и Руссо. Итак, общество пожирает раковая опухоль неравенства и привилегий, опухоль, которая медленно прорастает во все его ткани. Спасти человечество может лишь своевременная и радикальная операция. Такой операцией во Франции стал революционный взрыв прошлого года. Ланцет хирурга-народа вторгся в пораженные ткани и вырезал очаг поражения: в славные дни 14 июля и 5 октября повстанцы сорвали планы аристократов и помещали реваншу двора. Спрашивается: что это, жестокость? Нет, тысячу раз нет, это неизбежная и благодетельная операция, это спасение целого за счет отсечения части, и несколько капель крови защитников старого режима — это испорченная, отравленная кровь. Но ты хирург, Буглен, и ты знаешь: операция помогает радикально, если она сделана на раннем этапе и если опухоль удалена целиком. Если же из ложной гуманности, боясь сделать пациенту слишком больно, хирург оставил ростки, то, значит, он не сделал ничего: опухоль разрастется — и болезнь пожрет твоего пациента, и никакие запоздалые попытки его не спасут. Ты, может быть, удивлялся, почему я с таким жаром клеймил Неккера, Лафайета, Байя, правых лидеров Учредительного собрания и их пособников? Верь мне, что я лично ничего не имею против всех этих господ как частных лиц. Но я понимаю, что их общественная деятельность — это бич для народа, это ростки раковой опухоли, которая грозит пожрать революцию. И поэтому я абсолютно уверен: они должны быть как можно скорее исторгнуты из сферы политической жизни — иначе гибель грозит всему делу. Если мы будем медлить, опять-таки исходя из чувства ложной гуманности, революция потерпит поражение, и все жертвы прошлого и предстоящего окажутся принесенными напрасно!..

Ты следишь за моей мыслью? В ней — мои принципы, мой символ веры, итог размышлений и опыта всей моей жизни! И я говорю тебе об этом сейчас, чтобы после, когда пойдет рассказ о прошлом, мысли сегодняшнего дня, подобно факелу, осветили перед тобой все этапы моего многотрудного и непростого жизненного пути.

Я родился и провел свои юные годы в весьма достойной семье. С детства я обладал душой чувствительной, был наделен от природы живым воображением, характером вспыльчивым, свободным и упрямым, сердцем — всегда открытым для любви и добра. Благодаря счастливым обстоятельствам, выпадающим на долю далеко не каждого, я имел возможность получить примерное воспитание в родительском доме; я избежал порочных привычек детства, миновал заблуждения юности и пришел к истине, минуя соблазны и неистовства страсти: душевное равновесие всегда сочеталось во мне со склонностью к кабинетной работе. Мать моя, женщина необыкновенная, рано поняла особенности моего характера и способствовала развитию во мне добрых задатков; моими руками оказывала она помощь страждущим и убогим, и то, как она говорила с ними, передавало мне чувства, которыми была охвачена сердобольная женщина. Сострадание к людям — основа справедливости, ибо идея справедливости не меньше развивается под влиянием чувства, нежели благодаря разуму. К восьми годам я имел уже высокие нравственные убеждения; я не мог терпеть злых поступков, направленных противу ближнего; жестокость зажигала во мне негодование и воспринималась юным сердцем как горечь личной обиды. Теперь ты понимаешь, почему так поразила меня несправедливость горячо любимого мною отца по отношению ко мне, его сыну! Я не смог примириться с нею и в возрасте пятнадцати лет покинул родной дом.

Правды ради следует, впрочем, заметить, что не только эти соображения заставили меня пуститься в неизведанные края; я давно хотел увидеть мир, познать и понять, чем живут люди, проверить на опыте мои нравственные открытия; мне требовалась несравненно более широкая арена, чем Будри или Невшатель, чтобы ответить на вопросы, которые у меня зародились. Но, обрати внимание, как прихотлив случай! До чего сходны наши судьбы! Ведь и ты, почти в том же возрасте, покинул родительский кров — ты, как никто, можешь понять мои переживания тех далеких лет! И еще одно: я начал свои странствия именно с того города, где ты родился и вырос, — с Бордо!..

Нет нужды описывать тебе Бордо; замечу лишь, что хорошо известное тебе чудовищное неравенство, коренящееся в самой природе этого торгового города, дало незаурядную пищу моему рассудку и обострило прежние мои филантропические умонастроения. Впрочем, сам я в Бордо был устроен неплохо: меня приняли в большой дом некоего коммерсанта в роли воспитателя его детей. Жена этого господина, женщина строгая и богобоязненная, разделяла ту же веру, что и моя мать: она была кальвинисткой. Дама эта относилась ко мне с большой добротой и весьма ценила мои скромные способности. Должен сказать тебе, я смотрел на свои обязанности исключительно серьезно: я старался вложить в доверенных мне малюток не только знания, но и чувства, которыми горел сам. Я воспитывал их в духе великого Руссо; в то время он, правда, еще не создал своего «Эмиля», многие характерные черты которого я как бы предугадал. Мои посевы обещали прекрасные всходы, как вдруг я стал замечать, что кто-то упорно мешает моему эксперименту и старается свести на нет все мои усилия педагога. Вскоре я понял: то было делом рук хозяина дома… Ты заметил, конечно, я не отличаюсь долготерпением. Разразился скандал, и мне пришлось оставить богатый дом, а также навсегда распрощаться с профессией гувернера… Не знаю, какова была дальнейшая судьба моих подопечных; что же касается их отца, то он сейчас заседает в Учредительном собрании и творит свое черное дело бок о бок с аббатом Мори, Казалесом, Малуэ и другими крайними реакционерами…

Я не удержался:

— Вы имеете в виду господина Нерака, учитель? Марат удивленно вскинул брови:

— Да… Но откуда тебе может быть это известно?

Я постарался принять загадочный вид.

— Меня интересует все, что касается вас, учитель!

Марат засмеялся и хлопнул себя рукою по лбу.

— Ба, я и забыл, что папаша вашей светлости также бордосский коммерсант и, может быть, друг господина Нерака… Но оставим господина Нерака и вернемся к моей одиссее. В 1762 году, имея девятнадцать лет от роду, я покинул Бордо и перебрался в Париж. Ты, если не ошибаюсь, познакомился со столицей семнадцатилетним? Но какая огромная разница была в нашей встрече с ней! Я прибыл в Париж без денег, без связей, без видов на будущее! И если бы не мой извечный оптимизм, не знаю, что бы со мною сталось… А должен тебе заметить, что в Париже начала шестидесятых годов жизнь била ключом и соблазнов было хоть отбавляй. Мадам Клерон, пленившая зрителей в «Танкреде», становилась звездой первой величины и украшением Французского театра; в опере господствовал Перголези, в живописи — Шарден и Грёз, в скульптуре — Гудон. Посещение выставок и театров выпотрошило мой тощий карман с неимоверной быстротой, и, прежде чем успел опомниться, я оказался на дне, на самом дне Парижа! В общем, когда я смотрю на это сегодня, я аплодирую своей судьбе: не будь подобного антраша в моей жизни, я вряд ли знал бы все то, что знаю сейчас. Но тогда, как ты понимаешь, я не мог дойти до столь глубоких философских обобщений, и нищета моя, равно как и весь ужас моего окружения, готовы были свести с ума! В то время покойный король только что проиграл европейскую войну, и это с неимоверной силой ударило по народу. Казалось, в воздухе стоит непрерывный вопль. Казалось, вот-вот разразится всеобщее восстание, которое пожрет блестящий двор и блестящих господ, ради процветания которых столько людей терпели неслыханные бедствия. Но ничего этого не произошло: в то время народ еще не дошел до мысли, что может сам, своими руками сбросить ярмо рабства… Как я жил в то время? Не буду утомлять тебя скучными подробностями. Главное — выжил и многое увидел. И еще одно. Ты не поверишь, но среди всех моих бедствий я еще находил время, чтобы читать! Точнее, чтение было единственной роскошью, которую я мог себе позволить. В те годы я проштудировал все старые и новые труды по вопросам философии, права, экономики, истории искусства. О, сколько бессонных ночей, подобных нынешней, было на моем счету! Как я ценил эти сладкие минуты, когда в ночной тишине душа созерцает с восторгом величие явлений природы или прислушивается к самой себе, как бы взвешивая на весах судьбы тщетность человеческой гордыни перед величием истины!.. Я не был поклонником, так называемой изящной литературы: пошлость Буало и Расина, этих королевских лизоблюдов, претила мне в той же мере, как и их выспренние сентенции. Гораздо больше увлекала меня философия. И, изучая ее, я вскоре понял, что не господин Вольтер с его скептицизмом и угодничеством по отношению к сильным мира, не Дидро с его фривольностями и не избалованный Гельвеций будут моими наставниками. Нет, только Монтескье, великому Монтескье и Руссо открывалась душа моя, только в их творениях чувствовал я правду жизни и им одним был готов поклоняться как кумирам… Но я вижу, мой мальчик, ты хочешь меня спросить о чем-то?..