Анатолий Левандовский - Сердце моего Марата (Повесть о Жане Поле Марате)

• Название: Сердце моего Марата (Повесть о Жане Поле Марате)
• Автор: Анатолий Левандовский
• Издательство: Политиздат
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1975

Повесть об одном из руководителей Великой французской буржуазной революции, выдающемся революционере, ярком публицисте — Жане Поле Марате.

---

Что и говорить, моя военная эпопея была долгой, тяжелой и полной разочарований. Но об этом коротко не расскажешь. Это могло бы составить содержание целой книги, другой книги, которую я, быть может, когда-нибудь и напишу. Сейчас же лишь замечу, что на фронте я узнал и о восстании 10 августа, сломившем наконец хребет монархии, и о сентябрьских событиях, и о созыве Конвента.

А потом пришло письмо.

Единственное письмо, которое я за эти полгода получил от Марата.

Я берегу его как святыню.

Смятое и почти протершееся от долгого ношения в нагрудном кармане мундира, оно является одним из самых дорогих сокровищ моей эпистолярной коллекции.

Привожу его целиком.

Глава 20

Марат, Друг народа — Буглену.

Париж, 26 сентября 1792 года.

Дорогой мой Жан!

Сколько прошло времени с тех пор, как я последний раз беседовал с тобой, и сказать не могу: то ли год, то ли век; во всяком случае, дни по наполненности событиями таковы, что стоят столетий. И не сетуй, ради бога, мой мальчик, на своего бедного учителя: все твои письма я получал исправно, но ответить удосужился лишь сегодня, и то потому, что недомогание уложило меня в постель; дела общественные до сих пор не оставляли в сутках и получаса, которые я мог бы истратить по собственному усмотрению. Да, сейчас мне приходится бить в набатный колокол еще чаще, чем прежде, почти непрерывно. Ты удивлен? Читай дальше, и удивление твое либо рассеется, либо возрастет еще больше — в зависимости от того, насколько глубоко постиг ты сущность презренной клики Бриссо — Ролана.

Я знаю о всех твоих бедах. Это общие наши беды. Боже, а как могло быть иначе, если во главе правительства и армии стояли негодяи? Я не говорю уже о Лафайете — наконец-то после всех своих художеств Тартюф — Мотье кончил тем, что бежал к врагу. Теперь все наконец убедились, что он бесстыдный лицемер, отпетый злодей, наемник деспотизма, а ведь я трублю об этом без малого три года! Не лучшим оказался и подлый лакей двора Люкнер — и здесь меня, как водится, не послушали, когда я смело сорвал с него маску, а ведь сделал я это вскоре же после объявления войны! Да что там говорить! Разве все предатели — министры, лжепатриоты, продавшиеся двору по примеру своих предшественников, не оставили наши крепости беззащитными, наши военные лагеря без снаряжения, батальоны без оружия, без одежды, без хлеба, без командиров? Теперь-то все понимают, что эти поражения были запланированы в Тюильрийском кабинете, что Капеты решили свалить на французскую нацию неудачу первых схваток, дабы обесчестить наше оружие в глазах врагов, вызвать упадок мужества у наших войск и тем самым облегчить свои преступные замыслы. Ведь именно в Тюильри был составлен пресловутый манифест герцога Брауншвейгского, грозивший страшными карами революции и обещавший испепелить Париж! Свидетель всей этой подлости, Национальное Законодательное собрание молчаливо наблюдало, озабоченное лишь тем, как бы сгладить или предать забвению козни врагов, вместо того чтобы разоблачить их. Итак, при попустительстве отцов-сенаторов и муниципальных властей мы были на краю гибели. В то время как австрийцы без боя овладевали нашими крепостями, осмелевший двор вооружал и собирал в Тюильри свою челядь. Уже Капет и австриячка считали дни до своего полного торжества, уже готовились открыть ворота столицы врагу, чтобы на наших костях станцевать свою сарабанду, когда население Парижа в содружестве с федератами департаментов, вняв наконец моим призывам, сорвало происки деспотизма.

О мой милый друг! Как жаль, что тебя не было 10 августа в столице! Как жаль, что ты не стал свидетелем и участником этих славных событий! Ибо словами не передашь всего ужаса и величия, происшедшего в этот день, благодаря которому все мы сегодня живы и можем продолжать нашу борьбу и нашу революцию. Я не сомневаюсь: у вас в армии обсуждались события, связанные с падением монархии. И все же не могу удержаться, чтобы не сообщить кое о чем, может быть тебе неизвестном, что не попало в печать или не получило должного освещения. Да, я еще раз утверждаю, что отвратительный заговор двора должен был погубить всех патриотов столицы. Бывший монарх, клятвопреступник и изменник, решил заманить под окна дворца, подстрекнуть к нападению и предать их огню и железу наемников, предусмотрительно собранных и вооруженных. Утром 10-го после совещания с командующим гвардией Людовик произвел смотр швейцарцам и гренадерам, несколько раз прокричавшим «Да здравствует король!». После этого солдатам роздали боевые патроны, которыми те должны были стрелять в народ, а продажные администраторы департамента издали приказ силой разогнать граждан.

Но планы двора оказались сорванными на самом корню.

Накануне вечером патриоты столицы организовали новую муниципальную власть и заставили прежнюю Коммуну уступить себе место. Они вызвали предателя-командующего, и по приказу Дантона он был расстрелян. Это спутало все карты двора. Ты знаешь, что было потом. Воздадим же хвалу трусости контрреволюционеров, глупости и вялости Людовика Капета, смелости народа, доблести федератов и парижских гвардейцев-санкюлотов! Тюильрийский дворец был взят патриотами. Победа увенчала справедливое дело; она ниспровергла деспота и его приспешников, привела в замешательство прогнившее большинство сената, приостановила дерзкие интриги, упрочила влияние новой Коммуны, подорвала значение департамента и судей, продавшихся двору, уничтожила контрреволюционный штаб, повергла в ужас врагов революции, вернула свободу честным гражданам и дала возможность народу показать свою силу, срубив мечом правосудия головы злоумышленников.

И однако… Однако народ не использовал этой возможности. В конце концов случилось именно то, о чем я толкую с начала революции: как и 14 июля, как и 5 октября, дело не было доведено до полной победы. Победа над деспотизмом стоила патриотам больших усилий и большой крови, но эти усилия не увенчались успехом, а кровь, как и в день резни на Марсовом поле, осталась неотмщенной. Вместо того чтобы немедленно овладеть сенатом и расправиться с предателями, вместо того чтобы разоружить контрреволюционеров и казнить изменников генералов, народ отнесся с непростительным доверием к своим врагам, а последние, использовав это, сумели быстро и ловко перестроиться, с тем чтобы присвоить первые плоды народной победы.

Суди сам. Еще утром 10 августа отцы-сенаторы показали себя бесстыдными угнетателями народа и приспешниками тирана. Когда трусливый Людовик, покинув Тюильри до начала сражения, отправился с семьей искать убежища в Ассамблее, пройдоха Верньо, бывший в этот день председателем Законодательного собрания, сказал ему: «Ваше величество может рассчитывать на стойкость Национального собрания. Его члены поклялись умереть на своем посту, защищая установленные власти». Ну, каково? И только когда народ взял дворец, только когда санкюлоты с руками черными от пороха появились на пороге Манежа, тот же Верньо, подчиняясь силе вещей, провозгласил короля низложенным. Но в какой форме! Людовик низлагался временно, и для жительства монаршей семьи предназначался Люксембургский дворец! Иначе говоря, подлые бриссотинцы, накануне 10 августа судорожно пытавшиеся спасти короля, и теперь не отказались от этой мысли! Понадобилась вся твердость Коммуны, чтобы парализовать их усилия; слово «временно» было выброшено, и низверженных Капетов поместили в Тампльскую башню, где они, как государственные преступники, будут» дожидаться суда и наказания. Но пока все это происходило, бриссотинцы не теряли времени даром: они захватили верховную власть, распределив между собой министерские портфели, и только портфель министра юстиции согласились уступить патриоту Дантону, одному из главных организаторов дела 10 августа…

Я, как ты понимаешь, тоже не терял времени. Едва выйдя из своего подполья, я принялся печатать листовки и оклеивать стены домов афишами, в которых разъяснял народу сущность происшедшего и определял ближайшие задачи революции. Я усиленно доказывал необходимость кратковременной диктатуры, состоящей из трех лиц, для скорейшего наказания изменников и закрепления победы. Дантон, Робеспьер, Панис или же, наконец, я сам казались мне наиболее достойными кандидатами на должность триумвиров. Но я, как в дни бегства короля, не встретил сочувствия ни у Дантона, ни у Робеспьера: первый был членом правительства, второй — членом Коммуны, и им казалось, что на этих постах они могут чего-то добиться. Тогда я согласился на призыв патриотов и принял должность члена Наблюдательного совета Коммуны, чтобы иметь хоть какую-то возможность вмешаться в ход событий. Я неоднократно призывал правительство и сенат к созданию компетентного суда, который карал бы врагов революции, предотвращая народный самосуд и народную расправу. Это было тем более необходимо, что враг стоял у ворот: вслед за Лонгви пал Верден, и не сегодня-завтра австрийцы могли подойти к столице. Но отцы-сенаторы и правительство лицемера Ролана не сделали ничего, чтобы удовлетворить мои справедливые требования. Ролан, подстрекаемый своей мегерой женой, уже давно отказывал мне во всех моих просьбах денежного характера, хотя он, как министр внутренних дел, был обязан выделить средства на возобновление «Друга народа». А так называемый Чрезвычайный трибунал, наконец учрежденный, вместо того чтобы карать политических преступников, оправдывал их. Да и могло ли быть иначе? Могла ли согласиться клика Бриссо — Ролана по-настоящему судить преступников, если главными преступниками являлись они сами? И тогда произошло то, что неизбежно должно было произойти: отправляясь на фронт добровольцами, во имя спасения отечества, санкюлоты не пожелали оставлять в тылу у себя непримиримых врагов, которые расправились бы с их женами и детьми. 2–3 сентября народ учинил стихийный суд над аристократами, швейцарцами, защищавшими Тюильри, фальшивомонетчиками, священниками, не присягнувшими конституции, и прочей нечистью, забившей парижские тюрьмы. Я считаю и всегда буду считать, что это был справедливый акт возмездия: там, где молчит суд законный, народ вправе учинить свой, стихийный суд. Но я с презрением отвергаю клевету бриссотинцев, утверждающих, будто этот акт возмездия был вызван Другом народа! Нет, уважаемые господа, не вызывал я, да и не мог вызвать сентябрьских событий; я только предвидел их и, предвидя, предупредил вас, а вы не пожелали сделать выводов! Народ поступил правильно, но народ, как обычно, не смог найти главных преступников и расправился лишь с второстепенными. Я попытался исправить эту ошибку. В качестве члена Наблюдательного совета Коммуны я подписал ордер на арест презренного Ролана. И веришь ли? Все сорвалось из-за министра юстиции. Дантон, бесспорно, превосходнейший патриот и родина многим обязана ему, но этот титан революции способен проявить совершенно непостижимую минутную слабость. Так было и на этот раз — он силой своего авторитета сумел спасти Ролана. Он спас также злодеев Дюпора и Ламета, главных интриганов Учредительного собрания, причастных к делу Марсова поля, спас, позволив им уйти из-под меча Немезиды. Я устроил ему бурную сцену в ратуше, в присутствии Петиона…