Самуил Лурье - Муравейник (Фельетоны в прежнем смысле слова)

• Название: Муравейник (Фельетоны в прежнем смысле слова)
• Автор: Самуил Лурье
• Жанр: Психология

---

Над площадью стоял оглушительный шум, и почти никто не понял, за что погиб - за Константина? за конституцию?

Из так называемых декабристов мне лично симпатичней всех Цебриков 1-й, Николай Романович, поручик Финляндского полка. Ни в каком тайном обществе он не состоял, а просто проезжал близ площади в извозчичьих санях: полковой командир подписал ему увольнительную на три дня, и Николай Романович намеревался как следует выспаться и затем повеселиться в одной знакомой квартирке на Васильевском.

Но, завидев толпу, вышел из саней, поглазел, кое с кем раскланялся. Потом все-таки рассудил за лучшее убраться восвояси, - да и дремота одолевала после ночного дежурства. По дороге к Неве повстречал колонну Морского гвардейского экипажа, заметил в ней знакомых - мичмана Дивова, братьев Беляевых, крикнул: "Куда вас черт несет, карбонарии?" - колонна пробежала мимо, и Цебриков поехал забыться сном.

На следствии мичманы показали, будто он кричал: "В каре против кавалерии!" 8 января Цебриков был арестован. Как человек с чистой совестью, он в Следственном комитете держался излишне храбро, чуть ли не бранясь, чуть ли не по матери. Комитет испросил высочайшего соизволения на закование его в ручные железа. "Заковать", - написал император на полях докладной записки, тут же и помета: "Исполнено. 10 генв.".

Но кандалы и одиночка смягчили Цебрикова лишь к концу марта и лишь настолько, что в письменном объяснении он вежливо напомнил о своей прежней беспорочной службе. Разрядная комиссия Верховного уголовного суда - "считая опасным обвинить его только за слова, в произнесении коих он и на очных ставках не сознался", - совсем уж было собралась Цебрикова освободить: хватит, мол, с него и шести месяцев крепости, - да призадумалась. Верховный суд определил его в солдаты с выслугою, - а царь Цебрикову - и, кажется, только ему! - приговор ужесточил: "По важности дурного примера, им поданного... и запирательстве и упорстве, не достоин благородного имени, а потому разжаловать в солдаты без выслуги".

Цебриков умер в 1862 году, шестидесяти двух лет от роду. Не Цебрикова жаль, а грустно думать, что напрасно была нам молодость дана, и старость тоже, и краткий между ними промежуток, - неужто скончаемся, как родились, в полицейском государстве? Уже сейчас по радио какие-то говорящие рептилии вещают, что Николай Палкин и Коба были, самое главное, патриоты. И специально для подрастающего поколения исполняют гимн убийце всех времен.

Вообще - смеркается быстро.

Письмо XXVIII

10 января 1996

С новым счастьем! И продолжим прошлогодние занятия.

У Фаддея Булгарина был настоящий советский характер: с такой высокой моральной самооценкой, словно все политические низости случились во сне. Каждое второе слово - о чести да о достоинстве - и не скажешь, что сексот! И суждения независимые, свободолюбивые:

"Что у нас за литература, что за театр! Помилуйте! Ум наш под каблуком Уварова. - Театр - увы! - мы только и живем и дышим Францией и Германией! Ради Исуса и всех святых не говорите о безнравственности французской литературы! Нас и так жмут - и мы еще все припоминаем о вреде от литературы! Это не наше дело! На то попы, жандармы и ценсоры. - Мы ищем только изящного..."

Изучать его жизнь и творчество не дозволялось, и почти никто не решался, к тому же архив Фаддея Венедиктовича таинственным образом пропал, но вот в последние годы А. И. Рейтблат опубликовал несколько прелюбопытных текстов - и в только что вышедшем томе биографического альманаха "Лица" (выпуск VI, издательство "Феникс-Atheneum") письма Булгарина к Р. М. Зотову - самая яркая глава.

Тут же помещена довольно большая работа Эммы Герштейн: "К истории смертельной дуэли Пушкина (Критические заметки)". Автор оспаривает несколько общепринятых мнений, а свою разгадку событий обещает дать потом, попозже, в другой статье или книге.

Исключительно уважаю Э. Г. Герштейн и увлекаюсь историей литературы, но этот сюжет, по-моему, пора бы оставить. За полтора столетия натащили фактов целый муравейник - вот и в "Звезде", в сентябрьском номере, в письмах Дантеса к барону Геккерену можно вычитать факт-другой, - неужели все еще не ясно, что роковые поступки необыкновенного человека не вытекают из фактов, как последствия из причин?

Смысл поэзии Пушкина - тайна. Стало быть, и о смысле судьбы нечего толковать.

Тем более, что не погибни Пушкин тогда - как бы не пришлось ему в наших учебниках разделить участь Жуковского, Тютчева и Фета; дожидался бы на скамейке запасных, пока прочитают "Капитанскую дочку"...

Впрочем, и прочитав - разве поверили, что милосердие выше справедливости, например?

Так и после "Чевенгура" мало кто принял всерьез отчаянную мысль Андрея Платонова про социализм - что в глубине его горит любовь к смерти. А ведь логика чевенгурцев неопровержимая: несправедливость порождается неравенством, фундамент неравенства - собственность, ну, а собственность создается трудом, - так уничтожим собственность вместе с теми, кому она принадлежит, - и, обнявшись по-братски, скончаемся тихо в зарослях лебеды.

"... Это буржуазия хотела пользы труда, но не вышло: мучиться телом ради предмета терпенья нет..."

5 января - сорок пять лет, как умер Платонов. Пройдет еще полстолетия глядишь, и его прочитают, а там и поймут, если не запретят.

А вот бедного Дудышкина, Семена Степановича, уже никто и никогда не припомнит, прошел его последний юбилей: 6 января - сто семьдесят пять лет со дня рождения. Был чуть ли не самый влиятельный критик в пятидесятые годы, в паузе между Белинским и Добролюбовым, потом "Отечественные записки" редактировал. Первый написал о Льве Толстом. Заметил, так сказать, Льва Толстого... Удача, само собой, - но ведь и заслуга. Вообще, Семен Степанович был разумный, к тому же вполне порядочный писатель и либерал - и вот, ни следа от него не осталось. "Мир его праху", - и то не сказать, потому что и могила на Большеохтинском исчезла. Грустно - и поучительно, конечно, - в том смысле, что нечего голос повышать или сожалеть о тщете усилий.

Письмо XXIX

29 января 1996

Вчера умер Иосиф Бродский.

Он олицетворил собою последнюю отчетливую мысль человечества о своей судьбе и роли в мировом процессе.

Культура Запада не могла дойти до этой мысли сама: ее творцам недоставало личного опыта творческого существования в тоталитарном режиме.

Бесчеловечность как основное свойство миропорядка; Ничто как строительный материал бытия; отчаяние как свобода; ирония как единственный источник света... Понять реальность подобным образом и превратить ее в речь, неотличимую от роковой любви - только бывшему гражданину Третьего Рима, притом изгнанному в межпланетное пространство, - только Иосифу Бродскому достался этот подвиг.

Его талант оказался сильней даже чем бездарность социалистического государства, помноженная на всю безжалостность.

Судьба и стихи Бродского вселяли надежду, что и будучи одним из нас, можно стать человеком в полном смысле слова.

Но вот его больше нет, - и теперь уже ничто не мешает истории на самом деле сорваться в анекдот, рассказанный кретином с шумом и яростью, с пеной на губах...

Письмо XXX

7 февраля 1996

"Мне кажется, - говорил Иосиф Александрович Бродский журналистке Ольге Тимофеевой в 1991 году, - что основная трагедия политической и общественной жизни заключается в колоссальном неуважении человека к человеку. Это обосновано в известной степени теми десятилетиями, если не столетиями, всеобщего унижения, когда на другого человека смотришь, как на вполне заменимую и случайную вещь..."

Тогда, в 1991-м, Бродский поддался, как и многие, какой-то надежде или, скорей, мечте:

"Сегодня, я думаю, было бы разумно попытаться изменить общественный климат. В течение этого столетия русскому человеку выпало, как ни одному другому народу, ну, может быть, китайцам досталось больше. Мы увидели абсолютно голую, то есть буквально голую основу жизни, да? Нас раздели и разули и выставили на колоссальный экзистенциальный холод. И я думаю, что результатом этого не может быть ирония. Результатом должно быть взаимное сострадание....

Мы должны на каждого человека обращать внимание, потому что мы все в совершенно чудовищной ситуации - где бы мы ни находились. Уже хотя бы потому в чудовищной ситуации, что знаем, чем все это кончается - смертью..."

Да, знаем. Да, смертью. Но ведь социализм - это и есть любовь к смерти - или Андрей Платонов преувеличивал?

Однако в 1991-м даже Бродскому, как видно, показалось, будто этот сон больше не приснится, и только удивительно было, что проснулись не все:

"Меня совершенно поражает на сегодняшний день в возлюбленном отечестве, что люди, то есть значительное количество людей, ведут себя так, будто они ничему не научились. Как будто им никто никогда не говорил, что надо понимать и любить всех, то есть каждого. Я не понимаю, как это происходит. Я думаю, что в обществе еще есть как бы общий знаменатель, который и надо бы сохранить, который надо всеми силами удерживать, да?"