Виктор Эмский - Адью-гудбай, душа моя !

• Название: Адью-гудбай, душа моя !
• Автор: Виктор Эмский
• Жанр: Русская классическая проза

---

Глава пятая

Казенный дом, нечаянная радость

-- Да вы не нервничайте, не нервничайте! -- говорит он, нацеливая в мой лоб свет рефлектора. -- Раз уж влипли, так хоть держитесь, как подобает настоящему противнику!.. Фамилия? -- Тю-фин, -- сплевывая зубы, колюсь я в который раз. -- То есть это... то есть Тюхин, а этот, как его... -- Записывайте-записывайте! -- бросает в сторону гражданин начальник товарищ майор Бесфамильный и младший подполковник Кузявкин исполнительно трещит на машинке. -- Слушайте, вы меня совсем запутали. Тюхин и Эмский, ну как это... Ну это, вобщем, мои псевдонимы... -- Клички, -- понимающе кивает гражданин майор. И все начинается по-новой. -- Да вы не психуйте, не психуйте! Зачем же так?! Брезгливо морщась, он угощает меня папироской. Я все никак не могу поймать огонек спички, но вот наконец прикуриваю, со всхлипом затягиваюсь. Пальцы у меня трясутся, губы дрожат. -- Значит, говорите, в кепке, с усами?.. Пишите-пишите, Кузявкин! Видите -гражданин Кац-Пулатов все-таки хочет сделать чистосердечное признание!.. Та-ак, порошочек, говорите... Два?! Ага: проще говоря, после трудов праведных решили "оттянуться". Поймали кайф, как выражаются некоторые несознательные товарищи... Допустим. А как, вы говорите, того, с фиксой звали?.. Пегас?! Так-так, уже теплее, теплее!.. Выходит -- Пегас, он же еще и -- Конь!.. Постойте-постойте, что вы несете! А крылья-то здесь причем?! -- Да вы что, не марксист, что ли?! -- в сердцах восклицает он, когда я заканчиваю свои сбивчивые, чудовищно неправдоподобные разъяснения. -- Что значит -- "как ангел по небу полуночи"? Так и скажите: на дельтаплане, чтобы сподручней было пересекать государственную границу... Что, опять не так?!.. А я ему, Кузявкин, еще и папиросочки даю!.. Послушайте, гражданин хороший, -- в нашем регионе по небу летает только наша же авиация! -- А птицы? -- Какие еще... Птицы?! -- Ну, такие... ну, в общем, кукуют которые... Они молча переглядываются, два мучителя моих. -- Послушайте, -- не сдаюсь я, -- вы у Ляхиной, у Ираиды Прокофьевны, вы у нее справьтесь. Она же меня вот с таких лет знает. Ну ей Богу -- М. моя настоящая фамилия, потому и псевдоним такой -- Эмский... Ее что -- нет?.. Ускакала? И опять они молчат. Бьют часы. Одиннадцать раз подряд. Гражданин майор Бесфамильный устало раздергивает шторы. Там, на воле уже почти рассвело. О, что стало с вами, глаза мои, глазоньки бедные, вечно видящие не то, что положено, проклятые очи мои! Вы уже и не слезитесь, почти и не моргаете уже, как этот рассвет, серые мои, заплывшие от ежедневных "корректировок"... За спиной пронзительно скрипит дверь. Тяжелые шаги, сопение. Это он -- мой третий. Генерал-адьютант А. Ф. Дронов, тутошний заплечных дел мастер. Я уже начинаю узнавать его затылком!.. Люди, неужели я любил вас?! -- Что у вас с челюстью?.. Выбита?! Ах, Афедронов, Афедронов, ведь могут подумать, что потому и ударник!.. Ну-с, продолжим... Так кто, вы говорите, к вам постучался после визита к Резиденту? Рабочий, солдат и?.. -- И ма...фрос, -- с трудом ворочая языком, отвечаю я. -- Имя, фамилия, кличка. -- Э омню... ажется, Швандя. Гражданин майор Бесфамильный, потирая руки, поднимается. Сегодня он, похоже, в настроении. За окном, в блеклом потустороннем небе висят допотопные аэростаты. Гражданин майор подходит к самодельному календарю с загадочной надписью: "До третьего марта осталось...". Он меняет цифры и теперь остается уже 72 дня. Когда началось следствие, оставалось на триста больше. -- И ничего не попишешь! -- весело восклицает гражданин майор. -- Ни-че-го! И знаете почему, Дудай Шамилевич? Да потому что -- диалектика! Вы истмат изучали?.. Вот и плохо! Вот и чувствуется!.. И насмешливо глядя поверх своих черных очков, он садится за рабочий стол -моложавый, как все высшее начальство, весь в скрипучих ремнях. Над его головой поясной портрет товарища Маленкова. Портрет как портрет, с одной, правда, странной поправочкой: глаза у незабвенного Георгия Максимилиановича закрыты... Почему?! Зачем?! Но я теперь уже и спрашивать боюсь. Долгим, немигающим взглядом я смотрю на ползущую по портрету муху. Все смотрю, смотрю и она не "плывет", не смазывается, не исчезает. Как ни в чем ни бывало сучит ножками на государственном лбу! Кабинет большой, светлый, с окнами на Литейный проспект. Слева от гражданина майора сейф. Над сейфом прикноплен плакат под названием -"ЛИЧИНА ВРАГА". Вот уж это, как говорится, в самую точку! Ну, просто вылитый враг! В шляпе, в очках, при галстуке, да еще -- бороденка, такая, знаете ли, троцкистско- бухаринская, клинышком. Помню. Видел в начале пятидесятых. Они -эти самые враги народа -- так и шастали по улицам послевоенного Ленинграда. Они, вражины, так и шастали, а мы, юные чекисты, бдительно следили за ними и, ежели что, сломя голову бежали к телефончику. И вот помню, как один такой вышел из парадной у кинотеатра "Искра". При этой самой бороденке, в шляпе, в очках да еще в бухгалтерских сатиновых нарукавниках. Они-то, помню, больше всего и поразили. "Да у него же, гада, руки по локоть в крови!" -- ужаснулся догадливый Совушка... -- Так кого, вы сказали, напоминает вам этот субъект? -- кивая на плакат, спрашивает мой следователь. По особо важным делам, разумеется. -- Да вы не нервничайте, не нервничайте!.. Повторяю вопрос: где и при каких обстоятельствах вы, Тюхин-Эмский-Кац-Пулатов, встречали изображенного на плакате человека?.. Ну живенько-живенько, я жду... И я -- а что еще остается делать?! -- говорю им: так, мол, и так -- на сто процентов не уверен, но, кажется, это он -- Ричард Иванович Зоркий, мой связник, каковой с другим моим сообщником по кличке Кузя-Кот, поджидал меня в условленном месте. -- Нет, Тюхин, все-таки вы талантливый человек! -- расцветает гражданин майор. -- Неужто не оценили?.. Не-ет?! Мелкие завистники! Дерьмо народец!.. Это, Кузявкин, не для протокола... Что вы говорите?.. Муха?! Господи, а это еще откуда?! И теперь уже в шесть глаз мы следим за ползающим по стеклу казенного портрета потусторонним существом по имени Муха. -- Тюхин, -- задумчиво спрашивает гражданин майор, -- а вам, Тюхин, случайно ничего не говорит такая странная на первый взгляд фамилия -Вовкин-Морковкин? Нет, эта фамилия мне пока еще ничего не говорит. -- А вы, Эдуард Михаилсергеевич, не торопитесь! Вы подумайте, подумайте. Только хорошенечко, крепенько! Подумайте, а потом поделитесь со мной. -- Он склоняется к моему уху: -- Как демократ с демократом... И он нажимает кнопочку под столом. Скрипит дверь. Господи, Господи!.. Афедронов моет руки. -- Слышь ты, как тебя, -- говорит он, не оборачиваясь, -- а Дудай, ежели по-простому, это уж не Додик ли? Он в прозекторском фартуке, в резиновых перчатках. Изо всех своих сил, изо всей своей тюхинской мочи я таращу глаза, силясь не зажмуриться от ужаса. О, только не это -- только б не провалиться во времени, не очутиться где-нибудь в 37-м!.. -- А Шамиль -- это Шмуль?.. Да, поц?.. -- Повторите фамилию, не понял! -- ...ун...у...ов... -- Дундуков?.. Сундуко-ов?! -- гражданин майор аж поперхивается, Кузявкин вскакивает. -- Да уж не старшина ли?! Эвон вы куда метнули, господа хорошие!.. Та-ак!.. Так-так-так!.. Да тут, Кузявкин, на попытку государственного переворота тянет!.. А?!.. -- Так точно, товарищ майор! -- берет руки по швам исполнительный младший подполковник. -- Садитесь-садитесь. Садитесь и протоколируйте!.. Славненькое тут у нас сочиненьице получается!.. Так вот вы зачем к нам с кавказских вершин припожаловали, господин... господин... Я мычу. -- Господи, да что это с вами, Давид Шлемазлович?! Что за дикция? Да нет же, у вас с некоторых пор совершенно невозможный, решительно не наш выговор! Вам что -- зубы мешают, что ли?.. Афедро-онов!.. Силы небесные!.. И опять раннее-раннее -- еще и двенадцати нет -- утро. Гражданин майор товарищ Бесфамильный ходят по кабинету, помешивая крепкий чаек звонкой серебряной ложечкой. -- И вот ведь какая ерунда получается, дорогой вы наш Ли Харви Освальд, -философствует гражданин майор, -- мертвый, от того, что ему пулю в лоб влепешь, мертвее не станет. Нонсенс, как говорится! А главное -- почему именно вы?.. -- ?! -- Да что ваши хозяева совсем уж с ума посходили?! Пятьдесят третий год. Не сегодня-завтра мы начнем беспощадную борьбу с безродным космополитизмом, а они -- на тебе -- Соломон Михоэлсович! -- Осип Мандельштамович, -- робко поправляю я. -- А-а, да какая разница, голубчик! -- морщится он, выуживая лимон. -- Все равно -- глупо! Глупо-глупо-глупо!.. Кстати, а почему вы, Тюхин, необрезанный?.. А может, не так и глупо?.. Может в этой вот фантастической дури и есть весь тайный цимес?! А-а, Кузявкин?.. Я не выдерживая: -- Гражданин начальник, как перед Богом!.. -- вставная челюсть у меня с непривычки отсасывается. -- Кля... клянуфь!.. Все, как на дуфу!.. Оправдаю!.. Смою кровью!.. Верьте мне, граждане следователи!.. И этот хорек, крыса бумажная Кузявкин отрывается от своих говенных протоколов: -- Знаете, подследственный, кому на Руси ни при какой погоде верить не рекомендуется? Вору прощенному, жиду крещенному и алкашу леченному! Я опускаюсь на табуретку. Гражданин майор Бесфамильный, мучительно гримасничая, жует. Лицо его то и дело перекашивается, как у Кондрата Всуева, но, увы, не смазывается, не "плывет"!.. За спиною скрипит дверь. В нос шибает формалинчиком. -- А что, я еще и украл что-нибудь? -- севшим от волнения голосом, спрашиваю я. И вот он наступает наконец, тот невероятный, на веки вечные незабвенный мартовский день! В памяти запечатлелась каждая деталь, каждое словцо, да что там! -- каждый жидкий волосочек на руке Кузявкина, державшего наготове пресс-папье. На календаре -- 0. (О, цифра цифр, о буква букв!..) Закусив язык от усердия, я старательно вывожу: "Вину свою признаю целиком и полностью". И подписываюсь: Финкельштейн. -- Ну вот! Так-то оно лучше, чистосердечнее, -- удовлетворенно говорит Кузявкин, промокая. Да, дорогие мои, это был праздник! Настоящий. Единственный и неповторимый. До скончания дней моих. На подносе -- бутылочка ликера "Амаретто". Пепси. Бокальчики ломоносовского стекла. Четыре. Слышите, -- четыре!.. Гражданин начальник в парадном мундире с аксельбантами, при орденах. Он сидит нога-на-ногу, барабаня пальцами по зеленому сукну. Его взволнованный взгляд устремлен куда-то сквозь меня. Они ждут!.. И вот где-то далеко-далеко, может быть, даже на другом этаже, слышится до боли родное: ку-ку, ку-ку, ку-ку... Тринадцать раз кукует деревянная кукушечка. Тяжелая, обитая кожей врагов народа дверь, как-то по-особенному пронзительно скрипит. Веет Афедроновым. Я привычно мертвею. -- Ну? -- в голос выдохнули оба моих Порфирия Петровича. Генерал-адъютант А. Ф. Дронов с телеграфной лентой в руках замер в дверном проеме. -- Ну же, Ахведронов, хавари! -- с внезапно прорезавшимся хохляцким хыканьем вымолвил майор Бесфамильный. -- Есть, товарищ майор! Она! "Молния"! -- с трудом сдерживая дрожь в голосе, прошептал, как правило, непрошибаемый генерал-адъютант. -- Свер-ши-лось, дорогой вы мой товарищ майор! Звеня медалями, Бесфамильный так и обрушился на колени. -- Хосподи, неужто дождались?! -- воскликнул он, закатив глаза к потолку. И вдруг перекрестился. По-нашему, по-русски -- справа налево, только почему-то левой рукой. -- Слава тебе, Хосподи! Читай, читай, брат Афедронов! И твердолобый, как сейф, долбоеб, высморкавшись на ковер, зашуршал телеграфной лентой: "СЕГОДНЯ ТРЕТЬЕГО МАРТА ТЫСЯЧА ДЕВЯТЬСОТ ПЯТЬДЕСЯТ ТРЕТЬЕГО ГОДА ПОДАЛ ПЕРВЫЕ ПРИЗНАКИ ЖИЗНИ ГЕНИЙ ВСЕХ ВРЕМЕН И НАРОДОВ БЕССМЕРТНЫЙ ВОЖДЬ И УЧИТЕЛЬ ВСЕГО ПРОГРЕССИВНОГО ЧЕЛОВЕЧЕСТВА ТОВАРИЩ..." Все встали. Долго, целую вечность, мы, все четверо, стояли по стойке смирно, не шевелясь, не смаргивая скупых мужских слез. И вот наш начальник поднял рюмку. -- Товарищи, друзья, коллеги! -- сказал он, да так проникновенно, что меня пошатнуло. -- Соратники по борьбе, -- сказал он, глядя мне прямо в глаза поверх черных своих очков. -- Так давайте же чокнемся, товарищи! Давайте же выпьем за него -- за нашего дорогого и любимого, за нашего родного (паууза) товарища С. (пауза) Иону... Варфоломеевича! Идиотское мое, вечное -- "Это как это?!" на этот раз вовремя застряло в горле. Я как бы проглотил его -- уть! Проглотил и диким внутренним голосом сам себе скомандовал: "Молча-ать!.. Молчать, кому говорят!..". И хлопнул рюмочку коньяка с императорскими вензелями на этикетке. И по какому-то необъяснимому наитию вдруг прошептал: -- Ура, товарищи! Громовое троекратное "ура" было мне ответом. Мы еще раз выпили. -- Послушайте, Кузявкин, -- показывая вилкой на портрет, весело спросил товарищ майор, -- а кто это у нас под стеклом -- такой бледный, нездоровый такой на вид, одутловатый? "И с глазами, как у покойника", -- добавил я про себя. -- А это, товарищ майор, не очень наш дорогой и не шибко любимый Георгий свет-Максимилианович, -- в тон вопрошавшему сыронизировал с первой же встречи не понравившийся мне Кузявкин. -- Он тут в нашем микроклимате прямо-таки распух весь... -- Ай-ай-ай!.. Пора, пора ему, болезному на заслуженный отдых, туда -- на юг, к морю, к белому санаторию на горе! -- И товарищ майор полез за шкаф и достал другой портрет. Я глянул на него и вот уж на этот раз никак не смог удержаться. -- Это как это?! -- изумленно воскликнул я. Да и как было не ахнуть, не вытаращиться? Личность, запечатленная на государственном портрете до неправдоподобия походила на бывшего моего соседа, того самого Левина из 118-й, который еще весной 92-го свалил, падла, в свой Израиль, после чего в его квартиру и въехал, должно быть, мой роковой чеченец. Этот, потусторонний Илья Вольдемарович был уже в годах, в камилавке и в пейсах. Каким-то особо неотступным, отеческим взором он смотрел мне прямо в глаза, как бы спрашивая с мягким еврейским укором: "Ну, а вы, дорогой товарищ таки-Тюхин, верной ли вы дорогой идете в наше светлое будущее?". И пока что нечего мне было ответить ему, не менее дорогому товарищу Левину, увезшему свою любимую беременную кошку в ящике из-под макарон. Как вы сами понимаете, моя реакция не могла остаться незамеченной. Наступив мне на ногу, товарищ майор дружески поинтересовался, где и при каких обстоятельствах я, Финкельштейн, впервые встретил изображенного на портрете человека, на что я, Тюхин --Эмский --Хасбулатов, совершенно добровольно и чистосердечно поведал товарищу майору о всех обстоятельствах моих сношений с вышеупомянутым Левиным Ильей Вольдемаровичем на почве преферанса. -- Владимировичем, Тюхин, Вла-ди-ми-ровичем! -- мягко поправил меня товарищ майор и вдруг взявшись за сердце, попросил у Кузявкина валидол. Я помог ему сесть на табуретку, после чего товарищ Бесфамильный сказал, снимая черные свои очки дрожащей рукой: -- Что ж вы, Виктор Григорьевич, раньше-то?.. А-а?! И он вдруг всхлипнул и мелко, как моя прабабушка-цыганка затряс вдруг плечами, а я, пользуясь случаем, опрокинул в рот услужливо налитую мне Афедроновым рюмку, а потом еще три, потому что глаз, как таковых, у товарища майора под очками не оказалось. Вместо них я увидел две, нарисованные фламастером, буквы О или, если хотите, -- два нуля, что, как вы сами понимаете, не могло не взволновать меня до глубины души. И тут появился спирт "Рояль"... Пил я не закусывая, как Бондарчук в фильме "Судьба человека". После третьей бутылки звезды на погонах моих новых товарищей заблистали светлей, а кровь, бля, ускорила свой бег по еще до конца не вытянутым из меня жилам... А когда они все позасыпали, фашисты проклятые, я шариковой ручкой написал на огромном лбу Кузявкина: "О, поднимите же ему веки, как поднимают шторы в шпионских фильмах беззаветно заработавшиеся контрразведчики! = Доброжелатель". Потом случилось что-то еще... И еще... Подробностей, увы, не помню, как-будто их и не было... Ну, смутно припоминаю, как на крыше Большого дома с выражением декламировал Суркова. Пел с Афедроновым песню, в припеве которой были слова: "Вчера воскрес товарищ С."... Психиатра помню. Седенький такой, в пионерском галстуке, все меня, козел, шприцом кольнуть норовил... И уж конечно, век не забуду амбала А. Ф. Дронова. Это ведь он на спор перешиб мне ребром ладони загипсованную ногу, каковую сломал я, упав все с той же кагебэшной крыши... В общем, в памяти осталась какая-то совершеннейшая чушь. Да и надо ли об этом, потому как совсем уж вскоре, ну месяцев через шесть после рецидива, меня под руки ввели в кабинет к товарищу Бесфамильному, и он, крепко, как чекист чекиста, поцеловав меня, произнес: -- Поздравляю вас, Тюхин! С сегодняшнего дня вы свободны!.. -- Это в каком это смысле? -- растерялся я. -- Фарт вам такой, Тюхин, выпал, -- хмуро пояснил младший подполковник Кузявкин, очередной мой завистник и недоброжелатель. -- Хотя будь моя воля, я бы лично шлепнул вас как ренегата и жидомасона!.. -- Да это он шутит, шутит! -- украдкой показав Кузявкину кулак, расцвел Бесфамильный. -- Пришел праздник и на вашу улицу, дорогой вы наш сотрудник и человек! -- Это что, это по случаю... Воскресенья?.. -- Какого еще такого воскресенья? -- искренне удивился товарищ майор. -- По воскресеньям мы, спасибо товарищу Левину, уже давным-давно не работаем. Лет уж этак сорок пять, с Великой Ноябрьской Реставрации. Нет, дорогуша, амнистия вам вышла по случаю семидесятилетия другого нашего великого Вождя и Учителя... -- Ио... Ионы Варфоломеевича? -- не выдержал я. Мои следователи переглянулись, а меня, придурка несчастного, на радостях понесло: -- Но позвольте! -- воскликнул я. -- Насколько мне помнится, семидесятилетие гениального Творца и Продолжателя, Светоча всех времен и народов торжественно отмечалось в 1949 году. Не хотите ли вы сказать... -- Какая память! -- перебив меня, восхитился Бесфамильный. -- А еще, Афедронов, говорят, что от нас если уж и выходят, то -- дураками. Ну, конечно же, конечно же, в сорок девятом, бесценный вы наш мусульмано-фундаменталистский сионист!.. Позапрошлый год какой у нас был? -- пятьдесят первый. Прошлый -- пятидесятый. Ну уж а нынешний, само собой разумеется, -- сорок девятый. Это же -- Время, с неба вы наш свалившийся! Время, Тюхин, каковое необратимо, как мозговая патология!.. -- И ты, Филькинштамп, -- шутливо погрозил мне генерал-адъютант А. Ф. Дронов, -- ты повернуть вспять колесо нашей Истории лучше не тщись: грыжу наживешь! -- Вот-вот! -- засмеялся товарищ майор, -- а то еще и посмешней конфуз выйдет! -- и он с помощью губ довольно-таки мастерски изобразил какой такой грех может со мной приключиться. (И опять же -- если б только мог знать!.. О-о!..) Ну что дальше... Дальше мне вернули пальто. Да, да -- то мое, с хлястиком, однобортное. Только почему-то без четвертой пуговицы... А младший подполковник Кузявкин, брезгливо морщась, вручил мне паспорт. Как и прежний -- с гербом СССР, но уже на имя Финкельштейна, Витохеса-Герцла. -- Зачем?! -- взвился было я. Но товарищ Бесфамильный лично помог мне засунуть его во внутренний карман пальто. И еще этак похлопал меня по плечу и, подмигнув, сказал: -- Значит, так надо, Тюхин! А потом он же вынул из сейфа очки. Правда, не с темными, как у них у всех, а с розовыми стеклами. И опять же -- дорогой товарищ майор собственноручно надел их мне на глаза. -- Ну вот! -- отступив на шаг, сказал он. -- Вот теперь вы, Тюхин, совсем наш человек!.. Ах, ну и конечно же, мы еще разок выпили по этому случаю! На этот раз Афедронов мне наливал исключительно пепси. После третьей, когда мы стоя запели "А годы летят, наши годы, как птицы летят", я, улучив момент, поинтересовался-таки у товарища майора, что же-таки сталось с Ираидой Прокофьевной Ляхиной и моим, извиняюсь, Пегасом? Увы, увы -- сведения оказались самые неутешительные. Изменницу Родины Ляхину И. П., как доверительно сообщил мне товарищ Бесфамильный, еще два года назад приговорили к расстрелу за связь с чеченской разведкой, а что касается Пегаса, то этого моего, как выразился товарищ майор, "выродка" они, сволочи, пустили на твердокопченую колбасу для ихних же спецпайков... Я не знаю что бы со мной было, если б не Афедронов, под шумок наполнивший мой бокал. Мы выпили, не чокаясь. Кажется, это была тормозная жидкость. -- Жив? -- с нескрываемым интересом спросил мой палач. -- Н-не знаю, -- подумав, ответил я. А потом подумал еще и добавил: -- Да честно говоря, и знать не хочу. Если б вы только видели, как они обрадовались! Даже гад Кузявкин, хоть и через силу, хоть и кривясь, но все-таки облобызал меня! А глядя сквозь розовые очки на генерал-адъютанта Афедронова, я и вовсе прослезился от умиления. Передо мной стоял не шибко человечный, но по-своему обаятельный костолом, смертельно, должно быть, уставший уже от таких вот, как я, тюхиных, с дважды перебитым носом и свидетельством о собственной смерти в нагрудном кармане робы. Я посмотрел на него, потом на товарища майора, отвечавшего на телефонный звонок по стойке "смирно". Пристальным взором посмотрел я на лоб младшего подполковника Кузявкина, на котором проступило вдруг не мною написанное: "Приговорен!". Я посмотрел на них на всех, и сердце мое, если, конечно, можно назвать таковым словом деревянную кукушечку в груди, -- оно встрепыхнулось вдруг, забилось, мое ретивое, как билось, пожалуй, один-единственный раз в жизни, давным-давно, после той еще войны, когда я, зажав в кулачке панамку, подбежал вдруг, говнюк, к воспитательнице и, как подобает настоящему товарищу, сбивчивым шопотом сообщил: "А Коровкин и Кобылкин курят за сараем!.." -- Вот так взволновалось оно, мое предынфарктное, а я, гнида, любя их все больше и больше, выпалил: -- Товарищ майор! Товарищи! А знаете ли вы, что вот этот вот, изображенный на плакате гражданин, вот этот, с позволения сказать, слепец-провиденциалист Ричард Иванович Зоркий -- на самом деле никакой не слепой, а таковым только прикидывается!.. И они, все трое, прямо аж так и вздрогнули! -- Да что же это вы такое говорите?! -- растерянно пробормотал дорогой товарищ майор.