Пер Петтерсон - Пора уводить коней

• Название: Пора уводить коней
• Автор: Пер Петтерсон
• Издательство: Текст
• Жанр: Современная проза
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-7516-0677-0

Роман «Пора уводить коней» норвежца Пера Петтерсона (р. 1952) стал литературной сенсацией. Автор был удостоен в 2007 г. самой престижной в мире награды для прозаиков — Международной премии IMРАС — и обошел таких именитых соперников, как Салман Рушди и лауреат Нобелевской премии 2003 г. Джон Кутзее. Особенно критики отмечают язык романа — П. Петтерсон считается одним из лучших норвежских стилистов.

Военное время, движение Сопротивления, любовная драма — одна женщина и двое мужчин. История рассказана от лица современного человека, вспоминающего детство и своего отца — одного из этих двух мужчин.

---

В том, что отец не сбежал ни в Африку ни в Бразилию, ни в какой-нибудь там Ванкувер или Монтевидео, чтобы начать свою новую жизнь, я не сомневался никогда. Он не сбегал от того, что наворотил сгоряча и в запальчивости, не покидал руины, оставшиеся после ударов капризной судьбы, он не прятал голову в песок под покровом тихой летней ночи и сенью остановившихся прищуренных глаз, как сделал Юн. Мой отец не был моряком. Он остался жить у реки, в этом я уверен. Это то, чего он хотел. Ларс никогда не говорит о нем, он не упомянул его ни полусловом за все время нашего знакомства, но это потому, что он не хочет меня задеть и не в состоянии, равно как и я сам, привести все свои мысли относительно этих людей, включая его самого и меня, к одному-единственному знаменателю, потому что он не владеет языком, на котором можно было бы говорить обо всем этом. Мне это очень понятно. Я прожил так большую часть жизни.

Но я не собирался думать об этом сейчас. Я порывисто встаю из-за стола и задеваю его, он дергается, чашки подскакивают, кофе выплескивается на скатерть, желтый молочник опрокидывается, молоко выливается и смешивается с кофе, и весь этот поток устремляется Эллен на колени, а все потому, что пол на кухне имеет уклон. Немалый, пять сантиметров от стены до стены, я промерял. С этим надо что-то делать, но замена пола — слишком большой проект. Придется обождать.

Эллен проворно отодвигает стул и вскакивает раньше, чем кофейный поток достигает края стола, она задирает край скатерти и с помощью пары салфеток останавливает катастрофу.

— Прости, что-то я резко слишком, — говорю я и с удивлением слышу, что выдавливаю из себя слова с запинками, по одному, как будто бы я долго бежал и запыхался.

— Ерунда. Надо только побыстрее снять эту скатерть и сунуть в машину. С этой бедой стиральный порошок легко справится.

Она берется контролировать ситуацию так, как никто еще в этих стенах не делал, и я не возражаю; в мгновение ока она переставляет всю посуду на кухонный стол, стягивает скатерть, застирывает измазанный кусок под струей в мойке и вешает скатерть на спинку стула сушиться у теплой дровяной плиты.

— Ну вот, а потом выстираешь в машине, — говорит она.

— У меня нет стиральной машины, — отвечаю я, подкладывая пару полешек в печку, и мои слова вдруг звучат до того жалостливо, что приходится вдогонку хохотнуть даже, но смешок совсем не удается, и Эллен тут же подмечает это, вижу я. Что-то не получается у меня в этой тягостной ситуации взять тон, который бы мне хотелось.

Она вытирает стол тряпкой, причем несколько раз крепко отжимает ее под струей воды, потому что тряпка сочится молоком и будет плохо пахнуть потом, но вдруг Эллен застывает и, стоя ко мне спиной, говорит:

— Ты бы хотел, чтобы я не приезжала? — Как будто ей только теперь пришла в голову такая возможность. Но это хороший вопрос.

Я не спешу с ответом. Сажусь на дровяной ящик и собираюсь с мыслями, а она говорит:

— Возможно, тебе просто хочется, чтобы тебя оставили в покое? Для этого ты здесь и поселился, правда же, забрался сюда, чтоб тебе никто не мешал, и вдруг я приезжаю с утра пораньше, ставлю посреди двора машину, падаю тебе на голову. А ты только и мечтал, чтобы этого никогда не случилось.

Всё это она говорит спиной ко мне. Она уронила тряпку в мойку, вцепилась двумя руками в ее край и не оборачивается.

— Я изменил всю свою жизнь, — говорю я, — и это самое важное. Я продал остатки фирмы и переехал сюда, иначе я дошел бы до ручки. Я не мог больше жить, как жил.

— Понимаю тебя, — говорит она. — Очень понимаю. Но почему ты ничего не сказал нам?

— Не знаю.

И это правда.

— Ты бы хотел, чтобы я не приезжала? — повторяет она с напором.

— Я не знаю, — говорю я. И это снова правда. Я не знаю, как относиться к ее приезду, он не входил в мой план. Но вдруг меня пронзает мысль: сейчас она уедет и никогда больше не вернется. И от этого мне вдруг становится до того страшно, что я говорю торопливо: — Нет, не слушай меня, это неправда. Не уезжай.

— Я и не думала уезжать, — говорит она, только теперь поворачиваясь ко мне лицом. — Не сейчас, во всяком случае. Но у меня есть к тебе предложение.

— Какое?

— Поставь себе телефон.

— Я подумаю, — говорю я. Совершенно искренне.

Она проводит у меня несколько часов и садится в машину снова в сумерках. Они с Лирой погуляли вдвоем, пока я прилег на полчасика, это Эллен так захотелось. Дом кажется теперь другим, и двор тоже. Она включает мотор при открытой двери. И говорит:

— Теперь я знаю, где тебя искать.

— Вот и хорошо, — отвечаю я, — меня это радует.

Она коротко кивает, хлопает дверь, и машина начинает катиться вниз по горке. Я поднимаюсь по ступенькам, тушу уличный свет, захожу в дом и иду на кухню. Лира наступает на пятки, но, даже когда она дышит в коленку, в доме как-то одиноко. Выглядываю на двор, но там нет ничего, кроме моего отражения в темном окне.

16

Лес сплавили, и к нам зачастил Франц. У меня отпуск, объяснял он с хохотом. Он садился на каменный приступок перед домом, с сигаретой и чашкой кофе, и имел очень потешный вид в шортах и с бледными ногами. Небо было то голубое, то синее-синее, кто-то бы даже сказал, что оно в рекордно короткий срок превратилось из голубого в неистово-синее, хоть бы уж дождик, наконец, думал я.

И отцу хотелось, наверное, того же. Он по-прежнему маялся и не находил себе места. Спускался к реке с книгой и укладывался почитать в привязанной лодке, положив голову на подушку на заднюю скамейку, или на камнях на склоне рядом с крестовой сосной, причем казалось, что он вообще не думает о событиях, разыгравшихся здесь зимой сорок четвертого, хотя, может, он и правда не думал о них. Усилием воли он изображал на лице полную бесстрастность, показывая, как мог бы выглядеть человек, у которого в сердце мир и покой и он просто наслаждается летним днем, но меня ему не удавалось обмануть. Я же видел, как он поднимает голову и устремляет взгляд куда-то вниз по течению, сплав занимал все его мысли, и я обижался, что он значил для него чрезмерно много. Ведь был еще и я. Мы же с ним команда, у нас пакт. И время кончается, уже пора ускоряться, чтобы управиться со всеми делами, намеченными на это лето, пока оно не прошло и не кануло в небытие.

Когда мы только приехали сюда, на автобусе из Эльверума, он через день спросил, как я отнесусь к идее трехдневного путешествия верхом, понравится ли она мне, а в ответ на мой вопрос, каких лошадей он имеет в виду, отец сказал, что Баркалдовых, и я загорелся и сказал, что это превосходная идея. Как известно, с ездой верхом я отца не дождался, хотя покататься мы с Юном тогда толком не успели, да и кончилось все не особо удачно, со мной во всяком случае, уж не говорю о Юне, тем более если вспомнить, что там происходило до того и после. К своему предложению отец не возвращался ни разу, поэтому я очень удивился, когда, открыв однажды утром глаза, услышал в отворенное окно, что кто-то шумит и отфыркивается за домом, там, где я однажды оскандалился и побоялся косить крапиву короткой косой, чтобы не обжечься. А отец тогда вырвал ее всю голыми руками и сказал: ты сам решаешь, когда тебе станет больно. Я свесился с кровати и высунулся в окно, упершись руками в раму, и, вися в таком положении, я увидел, что на лугу пасутся и щиплют травку два коня. Один каурый, другой вороной, те самые, которых выбрали тогда мы с Юном, это я увидел сразу, но хороший ли это знак или скорее плохой, я бы вряд ли ответил тем утром, вздумай кто-нибудь меня спросить.

Я спрыгнул с кровати, как делал это всегда, на сей раз ничего себе не покалечив. Колено давно прошло, зажило за пару дней. Я снова высунулся в окно так далеко, что дальше только упасть, и увидел, что отец выходит из сарая с седлом в руках и вешает его на козлы. Звякнули стремена, и я крикнул:

— Эй, ты увел коней?

Он замер и на миг остановился, но потом до него дошло, что я дурачусь, и он крикнул в ответ:

— Давай-ка быстро сюда!

— Слушаюсь, сэр!

Я сгреб со стула одежду и выскочил в большую комнату, на бегу одеваясь, подпрыгивая по очереди на левой и правой ноге, чтобы не останавливаясь натянуть штаны, едва притормозил, засовывая ноги в спортивные тапочки, вполуслепе, с рубашкой на голове, выскочил на крыльцо, суча задранными кверху рукавами. Высунув наконец голову полностью, я увидел, что отец стоит у сарая и добродушно потешается надо мной, а в руках у него второе седло.

— Это твое, если ты еще не охладел к этой затее, — сказал он. — Я помню, она тебе нравилась.

— Еще как! — сказал я. — Мы прямо сейчас едем? А куда?

— Куда б мы ни решили ехать, сперва — завтрак, — сказал мой отец. — Потом надо еще приготовить коней. Это тоже время, потому что это надо сделать тщательно. Кони наши ровно на трое суток. Ты знаешь Баркалда, он не любит шуток со своим имуществом. Как он дал-то мне коней, не понимаю.