Аурел Михале - Тревожные ночи

• Название: Тревожные ночи
• Автор: Аурел Михале
• Издательство: Воениздат
• Жанр: О войне
• Год: 1961

В сборнике рассказывается о мужественной борьбе румынского народа в самый ответственный период его истории — в канун и после вооруженного восстания 23 августа 1944 года.

В ярких, полных драматизма эпизодах, повествуется о том, как румынская армия, повернув оружие против гитлеровской Германии, плечом к плечу с Советской Армией сражалась на равнинах и в горах Румынии, Венгрии и Чехословакии.

С большим мастерством Аурел Михале рисует духовный облик бойцов, сержантов, рядовых офицеров, показывает рост их самосознания, их тяжелые раздумья и веру в светлое будущее своей страны.

Книга рассчитана на широкий круг читателей.

---

— Ну, а как Никулае?.. Здоров ли?

— Вот он! — вздохнула мама, осторожно подняв край одеяла.

— Большой уж стал, — дрогнувшим голосом произнес отец.

Потом он наклонился, взял белую ручонку Никулае в свою большую, тяжелую, бог знает с каких пор не мытую руку. Стараясь не разбудить спящего сына, он припал к ней долгим поцелуем. На глазах у отца снова показались слезы, и о«, точно стыдясь их, отвернулся… Мама поспешно накрыла Никулае и велела мне тоже ложиться в постель. Потом они оба сели на край кровати, напряженно к чему-то прислушиваясь и не спуская глаз с окна.

— Видно, знали, Флоаре? — услышал я шепот отца.

— Подозревали, — невнятно, с дрожью в голосе сказала мама. — Все село говорит… Говорят, будто ты застрелил там офицера…

— Э, застрелил! — раздраженно прервал ее отец. — В том-то и дело, что не застрелил. Отделался, собака, только дыркой в плече!

Отец умолк. Чувствовалось, что в нем клокочет ненависть и что ему досадно и горько за свой промах.

— Кристаке, — услышал я дрожащий шепот мамы, — мне страшно… Я боюсь, как бы они тебя не поймали.

— Вот поэтому-то я и пришел сегодня к вам, — признался отец. — Этой ночью я ухожу отсюда, чтобы сбить их со следа. Но прежде мне хотелось повидать вас.

Мать вздрогнула и повернулась к нему. Ее лицо было хмуро и строго. Некоторое время она озабоченно, почти с отчаянием смотрела на него. Потом в нерешительности опустила глаза. Какое-то мгновение молчал и отец, словно чем-то смущенный.

— Кристаке, — наконец осмелилась произнести мама, снова подняв на него полные слез глаза, — может, лучше было бы остаться там!.. Ведь и с войны возвращаются… Кто знает? Может, и тебе удалось бы вернуться.

Во взгляде отца я прочел сострадание мужчины к женщине, которая ничего не понимает. Потом он долго и молча смотрел в землю. Мама продолжала дальше:

— А теперь что ты будешь делать? Сколько же времени тебе придется скрываться от жандармов, быть вдали от людей, голодать? Пойди, Кристаке, сдайся! — умоляла мама.

Отец вздрогнул и сурово посмотрел на нее. Его взгляд был хмурым и беспокойным. Я понял, что маме не удастся уговорить отца. Потом он резко покачал головой:

— Нет! Теперь уже нельзя!

— Все равно тебя поймают жандармы и изобьют до смерти.

— Не поймают! — процедил сквозь зубы отец. — И притом когда-нибудь должна же кончиться эта война!

Глаза матери снова наполнились слезами. Отец тяжело вздохнул — его вздох напоминал скорее приглушенный стон — и поднялся. Затем он подошел к окну и, скрываясь в тени стены, внимательно оглядел пустой двор, ворота, улицу, соседние дома.

— Флоаре, ты думаешь, что я сбежал от страха? Да, там я все равно погиб бы от пули: или в бою или по приговору военного трибунала…

Не поворачиваясь, он продолжал:

— Но не поэтому я убежал… ты меня знаешь! Если б мне было страшно, я убежал бы еще в первые дни войны…

Он на мгновение замолчал и уже более мягким голосом продолжал:

— Люди гибнут напрасно, Флоаре!.. Там, на фронте, мы не найдем справедливости. Нет! Она здесь, у нас в селе, ее надо вырвать из рук Франгопола и других вроде Боблетов и Мэдэраке!.. С ними надо бороться и свернуть им шею!

— Кристаке! — испуганно вскрикнула мама и уже шепотом взволнованно прибавила: — Ты же бунтовщик, Кристаке!

Отец спокойно отошел от окна, взял ее за руку и снова сел на кровать. В доме на некоторое время наступила тишина. Я недоумевал, почему возмущается мама, когда отец говорит о том, что нужно свернуть шею Франгополу? Но я не понимал, почему отец стал так ненавидеть Боблете. Ведь Рябая хорошо относилась к нам… Вот Франгопол, это другое дело! Он помещик…

Я хотел сказать отцу, что надо бы еще придушить и управляющего Голя… Потом я подумал, почему, например, Боблете и Мэдэраке живут гораздо лучше нас. Меня оторвал от этих мыслей отец: почуяв запах хлеба, он неуверенно прошептал:

— Флоаре… кажется, пахнет свежим хлебом!

Мама протянула руку к изголовью кровати, вытащила оттуда половину каравая, которую я получил от Рябой. Она не стала говорить отцу, откуда этот хлеб, боясь, как бы он не вспылил опять, и сказала только:

— Бери… это нам дали!

Отец взял хлеб и жадно начал есть, откусывая большими кусками.

— Давно я не ел мягкого хлеба! — проговорил он. И вдруг, словно застыдившись чего-то, он перестал есть и отдал оставшийся кусок хлеба матери.

— Лучше оставь детям!

Мы с мамой стали отказываться, уговаривая его есть все, но так и не смогли заставить его прикоснуться к хлебу. Вдруг он вспомнил о чем-то и озабоченно спросил маму:

— Сколько ты получишь зерна от Франгопола?

— Не знаю, — уклончиво ответила мать. — После молотьбы видно будет.

— Не получим ни зернышка, папа, — выпалил я. — Сюда приходил Голя и сказал нам… Говорит, почему матери нет на жатве?!

Лицо отца сразу же потемнело, как в ту минуту, когда он стоял у окна; в нем опять вспыхнула ненависть. Он повернул свое заросшее лицо к матери и вопросительно посмотрел на нее. Увидев, что мать молчит, отец понял, что это правда. Он быстро встал и, сердито ругаясь, тяжело, словно разъяренный медведь, заходил по комнате.

— И в то лето, папа, он нам ничего не дал! — крикнул я из-под одеяла, — И все из-за того, что мама была больна!

— О дьяволы! — со злостью выругался отец.

Но вдруг он остановился и повернулся к окну. Снаружи залаяли соседские собаки. Я встал, тоже взглянул в окно и увидел Пыржола, бросившегося через двор на улицу. Отец посмотрел на нас. Осторожно, словно вор, он открыл дверь и тихонько вышел в сени… Мама пошла за ним, а я остался у окна, не опуская глаз с дороги. Через мгновение я услышал, как в сенях стукнула дверь. Но во двор вышла только мать. Она, боязливо озираясь по сторонам, направилась к воротам. При свете луны во дворе было светло как днем. Мама остановилась у ворот, прислушиваясь к лаю собак. Потом она кивнула отцу, тот проскользнул в дверь и скрылся в тени забора. Затем я увидел его уже в глубине ограды; он бежал, согнувшись, к акациям, темными силуэтами возвышавшимся у изгороди дома тети Лины…

Мать, еще немного постояв во дворе, вернулась. Она, видно, не могла забыть разговора с отцом, его мятежные мысли пугали ее. Потом заперла дверь и, вздыхая, встала на колени перед иконой. Сделав несколько поклонов, она подняла взгляд на икону и прошептала:

— Защити его, матерь божия!

До полуночи мы не могли сомкнуть глаз. Мать все время приглушенно плакала, то молясь за отца, то проклиная нашу жизнь. А я жалел, что не успел сказать о том, как ударил меня хлыстом Голя. Я тешил себя мыслью, что отец не решится уйти далеко от нас и когда-нибудь ночью снова придет домой… Тогда я ему все и расскажу. В этот момент послышался лай собак. Он постепенно усиливался, разносясь по всему селу; затем раздались крики людей. По улице, гремя ведрами, с вилами в руках бежали люди.

— По-жа-ар! — надрываясь, кричал кто-то.

К нам в окно постучала тетя Лина и позвала маму во двор. Вышел и я. По ту сторону села, у пастбища, полыхало в ночи огромное пламя. При лунном свете было видно, как к небу взвивались клубы дыма и летел черный пепел. Яркие языки огня поднимались вверх, пробивая тучи дыма и сажи.

— Горит гумно у Франгопола! — прошептала тетя Лина. — Ни зернышка не останется… все в пепел превратится!

Мы с мамой вздрогнули, но не произнесли ни слова. Мама боязливо притянула меня к себе и прижала мою голову к своей груди. Мы стояли на улице и смотрели на бушующий огонь до тех пор, пока мимо нас не пробежали последние группы людей. Затем появились конные жандармы, скачущие во весь опор, и помещичьи слуги; мама поспешила домой. Жандармы направлялись в сторону пастбища. Я и тетя Лина остались во дворе смотреть, как полыхает пожар. Вскоре я возвратился в дом и застал маму стоящей на коленях перед иконой.

* * *

На рассвете я проснулся, почувствовав, что кто-то изо всех сил трясет меня.

— Петрикэ, вставай… Отца ведут… Посмотри на него! Может, больше не увидишь!

Я мигом соскочил с кровати. Только на улице, увидев плачущую маму, я понял, что речь и в самом деле идет об отце. Оказывается, его поймали ночью жандармы, после того как он поджег гумно помещика.

Долго ждать не пришлось: на улице вскоре появились три жандарма; между ними шел отец. Мать вскрикнула, будто ее ударили ножом, и, не помня себя, бросилась к отцу. Жандармы тотчас скрестили штыки и преградили ей путь. Перепуганная тетя Лина оттащила маму в сторону.

Конвоиры стали кричать на отца, подталкивая его штыками, но он не трогался с места — он ждал, пока я не подбегу к нему. Слезы градом лились из моих глаз.

— Не плачь, Петрикэ! — сказал отец спокойно. — Не плачь!

Потом, гремя висевшими на руках цепями, отец попробовал погладить меня по голове, но не смог: его пальцы были разбиты в кровь во время схватки с жандармами. Тогда он положил на мои плечи кулаки и с грустью прижал меня к своей груди. Цепи, в которые он был закован, упали мне на спину, и я почувствовал их свинцовую тяжесть.