Елена Боннэр - Дочки-матери

• Название: Дочки-матери
• Автор: Елена Боннэр
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1994
• ISBN: 5-01-004187-1

Свои воспоминания публицист и общественный деятель Елена Боннэр посвятила событиям XX века, происходившим в ее семье.

(Редакционная аннотация 1994 года)

***

Елена Боннэр: Я жила в доме, который носил название Любск, коминтерновский дом. Это две теперь гостиницы «Центральная», если ее еще не купил какой-нибудь олигарх. В нашем доме было 500 с чем-то номеров. В каждом номере - семья. И, я думаю, что не затронутыми осталось, может быть, десять семей. Причем большинство населения нашего дома были граждане несоветские. Среди них было очень много людей, которых МОПР (Международная организация помощи политзаключенным) выкупала приговоренных к смерти или к срокам заключения в своих странах. И их здесь арестовывали, и они пропадали.

Вот в эти дни все говорили о болгарах, Я вспоминала одну свою из ближайших подруг тех лет болгарку Розу Искорову. Ее мама была в МОПР. В Болгарии была приговорена к смертной казни. Ее папу здесь арестовали, а маму с двумя детьми отправили назад в Болгарию. Вообще, чудеса жестокости и какой-то непоследовательности, сумасшествия были сверхестественными.

А у меня в семье папу арестовали. Мама отправила нас в Ленинград к бабушке. Маму арестовали. В Ленинграде арестовали маминого брата, который беспартийный, никогда и ничем политическим не занимался. Я училась в Ленинграде в классе. Нас было 23 человека, у 11 были арестованы родители. А с войны из мальчиков нашего класса вернулись три человека, из девочек я вернулась. Остальные девочки в армии не были. Вот такое было поколение войны, ГУЛАГа, расстрела.

---

    К вечеру приехал еще врач — из Академии. Сказал, что теперь все дело в сердце, и такое состояние может продлиться и несколько дней, и несколько часов. Пришла Зоря. Мы поили маму водой с медом. Я ложечкой вливала в рот, а Зоря держала подбородочек. Потом я взяла и прилегла рядом с мамой головой к голове, на ее подушки (их у нее была целая гора), И сказала, что так и буду спать следующую ночь, и гладила ее руку. Мне показалось, при моем прикосновении мамина рука дрогнула. Слышала ли мама меня, чувствовала ли рядом? Часов в десять вечера у нее вдруг выступил пот на лбу — мелкие, мелкие, блестящие капельки. Зоря вытерла их. А лицо все было спокойным и дыхание ровным — никаких признаков хоть малейшей боли или страданий, И внезапно мама открыла глаза. Они смотрели прямо в мои. И она видела меня. И закрыла глаза. А потом два или три резких, отрывочных дыхательных движения. И все!

    Все слова, которые я когда-либо читала о легкой смерти, можно повторить. Все будет правильно. И все будет не то. Наверно, всякая смерть, как и всякая жизнь, неповторима и единственна. Я много раз была рядом с умирающими. (Говорят «видела смерть», но это неверные слова, потому что смерть кого бы то ни было, пунь чужого, постороннего, не видишь, а переживаешь, и в эти мгновенья он уже не чужой и не посторонний.) Но никогда это не было так вне страданий, так спокойно и так покойно.

    Мама на словах иронично относилась ко мне — врачу, но одновременно абсолютно верила, что я всегда могу ей помочь, всегда избавлю от страданий. И я боялась, что может прийти время, когда она будет мучиться, а я ничего не смогу сделать — только быть рядом. Провидение избавило ее от страданий. И меня от муки бессилия помочь. Мама — первый близкий человек, умерший на моих глазах и на моих руках. Где и как умер папа? Севка — в деревне Мясной Бор? Батаня — в блокадном Ленинграде? Игорь — в далеком Бомбее?

Мама перестала быть, но еще была тут, в своей комнате, на своей кровати, и руки ее были теплые, и волосы пахли ею — мамой. Приехали те люди, которые должны были увезти ее. Они сказали, что им надо простыню, и попросили нас выйти из комнаты. Когда мы вернулись, на полу возле кровати стояли носилки, и на них — маленький белый сверточек. Я вдруг поняла, какой маленькой стала мама. Этот сверточек! И только тоненькая простынка! У меня машинально вырвалось; «Можно дать одеяло?» Но один из них как-то странно на меня посмотрел и сказал: «Не надо». Андрей хотел поехать с ними. Но тоже; «Не надо». Мы почему-то боялись этих людей. Растерялись. А они быстро подхватили носилки — ноша была легкой — и  стали спускаться по лестнице.

   Потом уехала Зоря. А мы стали звонить на другую сторону Земли, чтобы найти Таню и Алешу. Еще днем из Нью-Йорка звонил Эд. Я сказала ему, что произошло с мамой ночью. Но мне казалось, что конец не будет таким быстрым, и я просила его не срывать детей с отдыха. Ведь все разъехались на праздники. Сейчас мы снова прозвонились Эду, А потом позвонил Алеша.

    Ну вот и Рождество! Уже потом мне кто-то сказал, что в Рождество умирают святые. Не знаю. Может быть.

    Отошла ее душа. Осталось тело, и мы должны его похоронить. Прилетели дети. Лица у обоих черные. Глаза ввалились. Наутро привезли гроб с телом. У мамы лицо все такое же спокойное, а вот волосы уже какие-то чужие и лежат как не ее. Цветов много, и запах земли и зелени. Все друзья и родные все. Наверное, это маме бы понравилось. А на улице почему-то была задержка из-за машин. Гробик стоял открытый. И назойливая эта мысль, что холодно — ей.

    На кладбище ели стоят под снегом, и снежок такой тихий, мягкий падает. Там как будто и холодно не было. Андрей тихо сказал: «Ты меня любила, и я тебя любил». Я поразилась — это он впервые сказал маме «ты». Таня начала читать «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые...» Алеша все что-то поправлял у мамы. Потом... Потом... И холмик из зелени и цветов. И снег, снежок.

    Мамочка! Дома все были такие хорошие, спокойные.

И я все вспоминала, как ты говорила, что не любишь еврейские похороны, потому что с кладбища все расходятся, и каждый уже не с тем, кого проводили. Ты была бы довольна, потому что все были вместе и в твоем доме. Когда хоронили Игоря, то на кладбище ты мне сказала: «Если на кладбище бывает хорошо, то это здесь!» И я все думаю,что если б ты могла увидеть свои похороны, то, наверное, так же сказала бы: «Если похороны бывают хорошими, то это мои».

II

То, что человек обычно не замечает

Дни зловещего предзнаменования.

Как понемногу стареет его мать.

Сэй-Сёнагон (966-1017) 

    Прошло сорок дней, в которые по обычаю нельзя трогать вещи умершей. Я вошла в мамину комнату. Как будто впервые увидела ее. Какая-то мебель. Кровать. Столик. Его привезла Галя, когда мы убирали комнату к приезду мамы. Комод, доставшийся от Юры Федорова, осужденного на 15 лет. Над ним зеркало, подаренное Сарой Юльевной. Таможня его не пропустила, когда они уезжали в Америку, Два небольших платяных шкафа. Мы с Ваней их купили с моего гонорара за Севину книгу. Швейная машинка Зингер. Чтобы ее купить, когда мама вернулась из лагеря, я продала свой единственный военный трофей — фотоаппарат-«лейку». И в углу возле окна секретер — бывший Ремин, Таниного мужа. На его полках книги, традиционно считавшиеся мамиными, а не всех нас. И в нижних ящиках бумаги, фотографии, письма. Можно, если хочется, назвать — архив. Ох, не великое наследство осталось от мамы. Грустно, немного смешно. И хочется плакать.

    Я открыла мамин шкаф. Почти неуловимый, бесконечно родной запах. Живой. Эту блузку она совсем недавно надевала. Другая — ее любимая, такая давнишняя, кажется, ровесница Тани. А это вязаное платье Белка ей подшивала. Я тогда почти обиделась, что не меня мама попросила это сделать. Я раздала одежду — кофточки, халатики, белье, И села на полу у секретера, Но, едва достав фотографии и письма, поняла, что это я еще не могу — читать и разбирать мамины бумаги. Не могу. Не пришло время. Я вдруг поняла, что не была готова к тому, что мама так скоро уйдет. Мне казалось, что она еще долго будет с нами. Со мной и Андреем.

    Потом я как-то внезапно, остро заболела. Утром встала здоровая. А в два часа дня — как умираю. Сердце то останавливается, то колотится неудержимо. Не могу стоять. Даже сидеть. Потом озноб. Температура за сорок. Нестерпимая боль в ноге. Она от лодыжки и до верха бедра красная, вспухшая. Ни пошевелить, ни дотронуться. Рожа. Через пару дней стало легче, но тянулось все это недели две.

    Я болела в маминой комнате, и это как-то приближало меня к ней, мне было уютно быть почти на ее месте. И впервые за это время мама мне приснилась. Она сидела за столом в красной вязаной кофточке поверх какой-то очень нарядной белой блузки, совсем такая, как в последнее время до болезни, а я сидела по другую сторону стола, и мы через стол держались за руки, вернее, я держала в руках ее левую руку и целовала ее — никогда в жизни этого не было, мы просто не могли себе такое представить и позволить — ведь всю жизнь внешне, отношения были такими, что это сделать было нельзя. А в последнее время, последние месяцы мне часто хотелось как-то физически приласкать маму, но все стояло это «нельзя». Я боялась напугать, боялась, что какие-то мои действия насторожат и заставят думать, что дела нехороши и состояние ее меня тревожит. Вот и вела себя, как тумба железобетонная. А во сне все было легко — и руку ее целовать, и плакать — все было можно. И самое странное, что утром после этого сна было так светло, будто я действительно побыла с ней.

    С этого сна начались воспоминания. Мама и папа, бабушка, их родные.Я поняла, что мало знаю о маминой семье, еще меньше — о семье ее отца. Я мало, а мои дети почти совсем ничего. Захотелось рассказать им хоть то, что помню. Получилось странное письмо — родословное дерево. Кривое. Много о семье мамы, почти ничего о семье ее отца, а со стороны моего отца — сплошные белые пятна[1].

Письмо

Мне очень хочется, родные мои, написать вам,но на душе такая беспросветность и бессловесность, что это очень трудно. Может, это оттого, что я еще не пришла в себя после болезни, Но больше оттого, что мы с Андрюшей никак не привыкнем к пустоте в доме, к тому, что здесь, в той комнате, где я сижу сейчас, нет мамы. Утром вхожу — и сразу взгляд туда, где стояла мамина кровать. А потом сама себе приказываю — смотреть туда не надо. Не смотри. Займись делом. Лучше всего таким, чтобы в нем была мама. Может, это письмо и есть такоедело?

Я хорошо помню свою прабабушку с материнской стороны. Ее девичья фамилия — Самсонович. Звали ее Елена Лазаревна, а мы — дети — называли ее баба Еля. Была она невысокой, полной, но не тучной. Она сохранилась в памяти всегда очень аккуратно одетой в темное платье, с теплой шалью на плечах. Гладко зачесанные волосы на затылке стянуты в маленький узелок. У нее были катаракты, и она почти ничего не видела и, когда кто-нибудь входил в комнату, она всегда спрашивала; «Кто? »