Кэндзи Маруяма - Плач по луне

• Название: Плач по луне
• Автор: Кэндзи Маруяма
• Жанр: Современная проза
• Год: 2004

---

Я смотрел на дыру, вырытую под стеной.

Она оказалась меньше и мельче, чем я думал. Рядом лежали ведро, какие-то тряпки, ржавый серп и обмотанный в несколько слоев полотенцем молот. Батрак старосты уже в который раз рассказывал, как было дело. Пришел, стал делать подкоп. Землю поливал водой, чтоб не скрипела. Потом серпом попал по медному щиту, которым укреплена стена. От звона проснулись гуси, закричали. За ними подняли лай собаки.

Не повезло ему.

Будь ночь потемнее, он, скорее всего, сумел бы скрыться неузнанным. А так убежать-то он убежал, но люди успели разглядеть, кто это. На рассвете все деревенские мужчины пришли к дому Яэко. Староста пальнул в воздух из охотничьего ружья. Выстрел прокатился по окрестным горам оглушительным гулом, и в людях вдруг что-то переменилось. Я посмотрел на восток и явственно увидел, как шарик восходящего солнца вздрогнул и сжался.

Отец Яэко был уже далеко. Никто не знает, как ему удалось выбраться из деревни, хоть его искали еще с ночи. Наверно, пробрался яблоневыми садами. Яблони — они такие, они кого хочешь спасут. Когда староста собрал мужчин, беглец был уже за горой. По следу бросились собаки, а быстрее собак бежал мой отец. Его рыбья чешуя ослепительно сверкала на солнце — все это видели.

Яэко сидела в углу прядильни и плакала.

Она свернулась клубком, как кошка, распущенные волосы красиво разметались, тоненький голос был похож на звук струн бродячего монаха. Я проковырял в сёдзи[4] дырку и долго-долго смотрел на Яэко. Ее мать громко кричала что-то, окруженная плотным кольцом деревенских женщин.

Я и сейчас слышу этот плач.

Временами он доносится прямо из ширмы, переплетаясь с голосом бивы. А может быть, то поет слепой монах? Или этот странный, дребезжащий звук издает мое собственное горло? Плач постепенно стихает, потом прекращается совсем. Слышны только крики из дома старосты.

Отец по-прежнему заглушает всех.

Если он собирается сплясать перед своими приятелями, пусть лучше обрядится в свою пахучую рыбью чешую. Пусть все они по очереди ее наденут. И староста тоже. А потом надо ее навсегда запереть в неприступный Старостин амбар, где хранятся все деревенские сокровища. Или еще можно наловить в речке толстенных рыб, чтобы все деревенские мужчины понаделали себе такие же костюмы. Эдакая красота должна быть в каждом доме. Глядишь, еще на кого-нибудь придется поохотиться, все тогда и нарядятся. А если не на кого будет, пускай бросаются друг на друга.

Сняв костюм из рыбьей кожи, отец сказал так.

Когда, говорит, воевал на материке, каждый день что-нибудь в этом роде случалось. Потом разделся догола и залез в бочку с горячей водой, а мне велел поливать ему спину. Я его тер-тер, но запах сушеной рыбы пристал намертво. Отец не любитель мыться, но тут чуть не кипятком обливался, раскраснелся весь. Потом как захохочет во все горло. А глаза какие-то пустые, зрачки — словно две точки.

Мы сели втроем ужинать.

Отец и мама ели очень много, куда больше, чем обычно. И все время говорили, говорили, а это с ними редко бывает. Я же не съел ни кусочка и рта ни разу не раскрыл. Отец спросил: ты чего молчишь? И мама тоже: чего не ешь? Я ответил: «Яблоко я бы съел». Нарочно так сказал. Знал, что яблок не осталось. Отец как закричит: «Значит, до осени ничего теперь жрать не будешь?!»

И Снежок тоже ничего есть не стал.

Я ему принес из курятника два яйца, но он на них и не посмотрел. Может, яблоко он бы съел, не знаю. Я потрепал его по голове, поговорил с ним, потом мы оба смотрели на луну. А позже я поднялся на второй этаж, закутался в одеяло и сжался в комок, стал похож на яблоко. Нет, не на яблоко, а на того человека, который валяется сейчас в пожарном сарае.

Он лежит рядом с насосом.

Ноги у него в нескольких местах изогнуты самым немыслимым образом, руки выкручены за спину, голова пригнута к самому животу. Я был бы сейчас совсем на него похож, да вот только веревки не хватает. Тот был весь обмотан новехонькой, джутовой. Он лежал мокрый, облепленный песком и грязью, волосы запеклись кровавой коркой, и в одном месте сквозь них проглядывала голая кость.

Отец Яэко был мертвый.

Все деревенские собрались перед пожарным сараем. Их пригнал сюда, толкая в спину, внезапно усилившийся на закате ветер. Люди стояли и смотрели на мертвеца, тихонько переговаривались, потом растворились в сумерках, погоняемые все тем же ветром. А я все стоял. Я ждал долго, но Яэко так и не пришла. Ее мать тоже.

На деревню налетела первая весенняя буря.

Вихрь затряс яблони, сдул с них белые лепестки, но это ничего — плоды уже завязались. Застонали деревья на склонах гор, завыли провода. В пожарном сарае вдруг погас свет и стало темным-темно. Тем, кто еще оставался рядом с трупом, стало жутко, и они, толкаясь, бросились к выходу. Только я не тронулся с места.

Это был не обрыв на линии, просто лампочка перегорела.

Скоро свет загорелся опять — кто-то вкрутил новую. Я увидел перед собой мужчину, самого здоровенного верзилу во всей нашей деревне. Он сунул в карман старую лампочку. И спустился на пол. Я увидел, что он стоял на голове отца Яэко. Лицо мертвого исказилось еще больше, оскалились зубы, и высунулся язык.

Теперь я уже точно остался один.

Я вышел из сарая и сел на корточки под навесом. Пошел дождь, отовсюду доносился шум льющейся воды. Где-то вдали заржал конь старосты — будто человек захохотал. Я вдруг подумал, что ни разу с отцом Яэко и словом не перемолвился. Захотелось спать.

Монах уснул.

Неловко подогнув ноги и свернувшись калачиком, он лежит под ветвями ивы. Бива валяется на молодой весенней траве. Легкие облака прикрыли месяц и несутся по небу, на глазах набирая скорость. Месяц светит ярко-ярко, как голая лампочка. Я зажмуриваю глаза. И ощущаю всем лицом теплый и ласковый ветерок, что веет на меня с ширмы.

У нас в деревне такого ветерка не бывает.

Он прилетел от излучины реки и принес аромат цветущих яблонь. Когда я вырасту большой, обязательно свожу Яэко в яблоневую деревеньку. И мы станем там жить. Наверно, так все и будет. Снежка возьмем с собой. Только бы он дожил. А больше никого не возьмем. Там никому нельзя жить, кроме меня, Яэко и Снежка.

Какая странная сегодня ночь!

Снизу слышно, как жуют листья шелкопряды, как ровно посапывает Снежок. Плещет вода — это мама моется. А шум голосов из старостиного дома не доносится, разве что специально прислушиваться. Собаки почти уже не лают. Я лежу и думаю про пожарный сарай. О мертвеце, который там один, под голой лампочкой. Куда его теперь? Я бы бросил в речку, и хорошо бы еще до рассвета. Но никто не станет за это браться, придется старосте самому поработать.

Надо было все же как-то помочь Яэко.

Но что я, мальчишка, могу сделать? Даже не знаю, что бы я ей сказал. И все равно я долго ждал ее возле того сарая. Буря стремительно пронеслась над деревней, и скоро ветер стих, дождь перестал. Взошла луна. В сарай затекла дождевая вода, и отец Яэко теперь лежал в луже.

Я дернулся и встал на ноги.

Кто-то приближался по пологому склону, который был весь в пятнах тени и голубого света. Нет, это не Яэко и не ее мать. То вообще был не человек, а пес. За мной пришел Снежок. Я крепко обнял его и несколько раз погладил. Снежок осторожно заглянул в сарай, но заходить туда не стал. Посмотрел на меня снизу вверх, один раз гавкнул и пошел в сторону дома.

Я последовал за ним.

После дождя яблоневым цветом пахло еще сильней. Посередине склока Снежок вдруг остановился. И я тоже. Навстречу нам шли двое, луна светила им в спины. Мы со Снежком сразу поняли, кто это. Отошли на обочину и ждали там, пока они пройдут. У Яэко на спине был рюкзак, который она брала с собой в дальние прогулки. Мать тащила на спине большущий узел.

Стало трудно дышать.

Когда Яэко проходила мимо, я почувствовал, что не могу даже слюну сглотнуть. Я впился глазами в лицо Яэко, а она на меня и не взглянула. Они спустились вниз и, как я и ожидал, остановились перед сараем. Но внутрь вошла только мать.

Яэко ждала снаружи.

Она стояла неподвижно, как пугало, высвеченная электрическим светом. Снова дико заржал конь старосты. Потом женщина вышла, и они зашагали по дороге, что ведет в город. Снежок потянул меня за собой, но я стоял и смотрел, пока Яэко и ее мать не скрылись за поворотом.

В доме старосты громко загоготали.

Деревенские собаки подхватили, разразились лаем. У старосты жратвы и выпивки навалом. Пьют яблочный самогон, закусывают кониной — конь-то старосты сегодня надорвался и околел. Я рывком сажусь на постели и шумно, прерывисто дышу. Потом опрометью сбегаю по лестнице и, не обуваясь, бегу через двор, по деревянному мостику, по тропинке, вдоль яблоневых садов.