Михаил Горбов - Война

• Название: Война
• Автор: Михаил Горбов
• Жанр: Биографии и Мемуары

---

Едва ли не хуже боли были вши. Уже в отряде они начинали меня грызть и противно щекотать, ползая по мне. Но в этом чертовой памяти лазарете я их набрался столько, что страшно вспомнить. Они не давали мне покоя ни минуты, все время передвигаясь по мне. А почесаться было совершенно невозможно. Скверными были эти две недели, и не могу не признаться, что больше всего меня беспокоила непрерывно наполняющая мой рот кровь. Откуда она идет? И дышать становилось все труднее. Но вот настал едва ли не самый счастливый день моей жизни. На вокзале был сформирован санитарный поезд, и нас предполагалось отправить в Новороссийск. Это был первый уходящий на юг санитарный поезд, составленный из вагонов третьего класса. Поезд этот забрал нас всех; теснота была неописуемая, лежали и стояли даже в коридорах. Но уже всему мы были рады, лишь бы выбраться из лазарета на свежий воздух.

В Новороссийске нас выгрузили прямо на перрон в ожидании того, что дальше делать с нами. Оказывалось, что никаких мест ни в одном лазарете для раненых и больных нет и что нас будут размещать по частным домам. И вот, лежа на носилках на перроне, я вдруг услышал: «Миша Горбов!» Мой товарищ по гимназии, Степа Хаспехов, уроженец Новороссийска, обходил раненых с двумя своими сестрами, чтобы взять домой к себе кого-либо. Надо же было ему натолкнуться на меня. И вот я оказался в богатом армянском доме. Приняли меня как самого дорогого и близкого человека. Вызвали прежде всего доктора. Он нашел, что в левом легком сильное кровоизлияние, что, кроме того, хребет мой в области таза получил некоторое искривление и что челюсть, вероятно, треснула. Радиоаппарата не было, и точно определить этого было нельзя. Велел ни в коем случае не лежать, а сидеть, и дал разных успокаивающих боль лекарств. До конца моей жизни буду благодарен Хаспеховым за их уход и ласку. Много часов провел я в обществе милых этих армяночек и, конечно, уезжая, оставил там и сердце мое. И как было его не оставить?

Прожив у них с месяц, я решился все же ехать дальше. Уже без вшей, в чистом белье и починенной форме летчика, собрался я в путь. Долго прощались мы с черноокой Ниной, и, как ни старался я взять с собою все, что имел, пришлось оставить половину сердца. Степа меня не провожал: пока я гостил у них, он тоже ушел в армию.

Пароход, идущий в Севастополь и заходящий в Ялту, однако, не ушел в назначенный день. До Хаспеховых было далеко, и я на пару дней приютился в офицерском собрании, и там мне было очень хорошо, мы даже подружились с каким-то полковником на почве крайней ненависти к революции. Наконец пароход сообщил, что можно грузиться. При входе на трап военный контроль проверял документы. Прошло уже много людей, прошел и я и ждал моего нового товарища. Но вот и он с багажом подошел к трапу. И тут же один из военного контроля, подставив ему револьвер прямо под нос, скомандовал: «Руки вверх!» Медленно поднял он руки.

— Что, сволочи, узнали? — сказал он.

Ему сорвали погоны, закрутили руки за спиною.

— Долго с тобою возиться не будем! — И повели.

До вечера пароход не собрался отчалить. А когда стал отходить от пристани, мы услышали одиночный выстрел. «Готов, — сказал мне стоящий рядом военный. — Много их тут, мерзавцев, среди нас и много они делают нам вреда. А как их разберешь? Вот вы ведь с ним сошлись? А это был подосланный большевиками партийный агент».

По палубе же метался молодой человек. Его жена и старуха мать остались на берегу. Как он мог сесть на пароход, не посадив сначала своих? «В бильярд заигрался», — объяснял он. Дураков на свете, как видно, много.

Не помню, сколько времени надо было, чтобы дойти до Ялты. Пришли мы рано утром. Было еще темно, и ходить по городу по военному положению до рассвета было нельзя. Долго я ждал, пока сумерки разошлись, пока я узнал знакомый мол и на склоне горы самую Ялту. Совершенно ясно помню теперь, кажется, каждый мой шаг по этой земле, ведущей меня домой. Долго поднимался я по Аутской улице к дому, из которого ушел пять месяцев тому назад и который иногда и не надеялся увидеть опять. Что там?

И вот оказалась передо мною та самая дверь. Я постучал и через несколько минут услышал голос Маши: кто тут?

Пробираясь между дочерьми в ночных рубашках, уже сильно немощный папа старался добраться до меня, и, наконец почувствовав меня, он долго ощупывал меня, не видя без очков.

Снова оказался я в семейном кругу. Яша был уже в армии, но так как его полк формировался в самой Ялте, то он ночевал дома. Немцев уже не было — их заменили союзники. На рейде стояла их великолепная эскадра, а по городу ходили в широчайших штанах английские матросы и в беретах с красными помпонами французские.

На Сивашах был наш фронт, и говорили, что пока на нем спокойно. Добровольцев тогда было уже достаточно, чтобы отбиваться от красных. Нас баловали, на нас с надеждою смотрели как на единственную защиту. Меня много приглашали по знакомым и расспрашивали о том, как на фронте, как снабжена армия. Конечно, я рассказывал то, что видел, и преувеличивать нечего было. В особенности тяжкое воспоминание оставил о себе лазарет: неужели все-таки ничего нельзя было сделать, чтобы помочь так жестоко страдающим людям? И вот как-то раз княгиня Барятинская, стоящая во главе Красного Креста, позвала меня к себе и просила не отказаться быть на собрании завтра: «Расскажете, Миша, что вы видели. У нас не все согласны между собою…»

В большой комнате, вернее зале, гостиницы Джатита было собрание организуемого Красного Креста. Председательствовала сама княгиня. Были все члены, было много народа и среди них генерал, главный уполномоченный Красного Креста по отправке на фронт санитарного снабжения. Я сидел возле княгини как почетный гость: тогда еще мало было «фронтовиков». Княгиня, представив меня собранию, попросила рассказать не о военных действиях, а только лишь о том, как меня лечили. Я повторил уже сотню раз рассказанный рассказ. Было некоторое молчание, и вот генерал встал и, глядя на меня, стал называть и перечислять все отправленное на фронт. По его словам получалось, что я просто насочинял, наврал как мог, а что на самом деле все обстоит очень даже хорошо.

Опять наступило молчание, гораздо дольше первого. Я не знал, как мне поступить, и сидел красный как рак. Наконец все встали. Встал и я и пошел к выходу. Я видел, повернувшись, как кто-то держал генерала за пуговицу, что-то ему с жаром говоря. При выходе кто-то пожал мне руку, кто-то сказал: «Молодой герой» — с иронией, конечно.

Через несколько дней княгиня была у нас и рассказывала, что после моего ухода произошел форменный скандал и что генералу придется уйти.

Пробыл я в Ялте месяца два. Здоровье мое быстро поправлялось. Кровь вышла из легкого, только левое плечо немного опустилось, да мучили меня зубы. Челюсть ныла и больно было есть. Я начал собираться обратно в мой авиаотряд, имел уже место на пароходе. И вот как-то встретил одного из наших солдат, уже с нашивкой Добровольческой армии на рукаве. От него я узнал, что Южная армия не существует, что казаки пропустили-таки красных через свои земли и что вся армия, за исключением нескольких человек, среди них летчиков, попала в плен. Встал вопрос: правда ли это и, не явившись в часть, не попаду ли я в дезертиры? После долгих колебаний я решил все-таки попытаться проехать и самому узнать, правда ли все это.

Пароход, идущий из Севастополя в Новороссийск, должен был зайти в Ялту, и я думал сесть на него. Уже пришел этот пароход, причалил к пристани и надо было на него садиться. Уже был я у входа на трап, как, спускаясь с него, узнал меня князь Вадбольский, тот самый князь, с которым мы шли вечером в отряд по трупам расстрелянных большевиков. От него я узнал точно, что Южная армия больше не существует, что судьба ее жестока и что только часть нашего отряда смогла спастись, так как не было бензина для всех. Командир же полетел на своем «Брандере» к Колчаку.

Итак, ехать туда было незачем, и он советовал мне проехать в Севастополь, где формировались инженерные части и, в частности, бронепоезда. Сам он ехал в Новороссийск.

Много лет спустя, читая книгу Легра «La revolution Russe», я узнал из нее, что наш друг Легра на самом этом аэроплане и с моим бывшим командиром добрался-таки до Колчака после трудного и рискованного перелета. Мал свет.

Задержавшись еще на несколько дней в Ялте, я сел на пароход, идущий в Севастополь, и записался в Добровольческую армию. Меня зачислили на бронепоезд, называвшийся «батарея дальнего боя номер один». От Ялты до Севастополя я проделал путь в обществе Александра Ивановича Гучкова. Больше я его никогда не видал.

Поезд этот формировался около самой гавани, где раньше стоял наш флот. Из бывшего сильного флота осталось только несколько старых кораблей, да посреди гавани килем кверху лежала взорванная предателем огромная масса бывшего дредноута «Императрица Мария». Остальные корабли были потоплены в Новороссийске большевиками, и только мачты их торчали из воды. А на дне этой пустынной гавани, с привязанными к ногам камнями стояли сотни наших офицеров, потопленных красными. Водолаз, спускавшийся туда, говорил, что руки их обращены вверх и тихо колышутся по течению. И вот на этом фоне мы начинали строить наш бронепоезд. Прямо за нами была эта священная вода, а прямо над нами поднимался порядочный обрыв, за которым начинался сам город. Много наделал нам неприятностей этот крутой обрыв: постоянно, прячась в ямах и кустах, местные большевики стреляли по нам, и стоять ночами в карауле было просто страшно. Чтобы избавиться от этой опасности, воинские части совместно с полицией устраивали облавы. Не раз приходилось мне бывать в этих экспедициях; особенно помню одну. Нам полиция дала знать, что в домике в пригороде бывают собрания красных и что в эту ночь их можно легко накрыть. Поздно ночью пошли мы в засаду. Прошло немного времени, и действительно, в указанном домишке стали собираться подозрительные люди. В одном окне засветили свет, стало видно, что кто-то держит речь и, судя по движениям, учит, как обращаться с пулеметом. Мы окружили дом. Свет мгновенно погас, и нас встретила частая стрельба. Прячась за окнами и в камнях, начали стрелять и мы. Кто-то из нас словчился бросить в окно гранату. После страшного взрыва все замолкло. Вошли — на полу куски разорванных людей, а кто не был убит, был добит нами. Однажды, впрочем, мы забрали их живьем и под угрозой наших винтовок повели к набережной, где — обычно в овраге — их казнили, на это были любители. Вели мы несколько человек, и среди них был подросток, мальчик лет шестнадцати. Всю дорогу этот мальчонка плакал и жался ко мне: «Дяденька, отпустите, дяденька, я боюсь». Как я мог его отпустить?