Александр Малышев - Снова пел соловей

• Название: Снова пел соловей
• Автор: Александр Малышев
• Издательство: Верхне-Волжское книжное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1983

Нравственная атмосфера жизни поколения, опаленного войной, взаимосвязь человека и природы, духовные искания нашего современника — вот круг проблем, которые стоят в центре повестей и рассказов ивановского прозаика А.Малышева.

---

— Да что ты, Лиза, и говорить об этом не надо. Пусть хоть совсем у нас живет. Ты не тревожься ни о чем, выздоравливай. Мы его не оставим…

Смирнова вытянула смятый платок из кармана, в нем что-то завязано двойным узелком. Мама остановила ее руку.

— Не надо, Лиза, не надо, обидишь ты меня. Потом, потом отдашь…

— Спасибо тебе, Аня. Всю войну я на тебя глядя и сама крепилась. Одна у нас судьбинушка горькая.

Мама отвернулась, опустила голову. Она тоже плакала.

Женщина с тетей Лизой под руку вышли на крыльцо. Вслед за ними выбежал Долька — без шапки, взъерошенный, как воробей. Все трое забрались в машину и уехали. Через полчаса Долька вернулся один, с узлом и валенками тети Лизы в руках. Он не плакал, но каждая черта его крупного лица выступила резче и суровей.

Мой враг и мой защитник

И начались для Дольки трудные дни ожидания пополам со страхом. Чувство это он старался затолкать поглубже в себя, старался не дать ему вырваться. Это ему удавалось, но страх точил его изнутри.

Долька все так же бегал в школу и сам уже принуждал себя делать уроки, колол дрова и топил печь, с грехом пополам убирал комнату, каждый день навещал мать. В первые дни он брал меня с собой, но потом привык ходить один. Я облегченно вздохнул. Все в больнице подавляло меня. Палаты с голыми стенами, холодные коридоры, выложенные кафельными плитами. А тут еще тетя Лиза, особенно жалкая и худая в халате мышиного цвета и шлепанцах; запах микстур, озабоченные люди в белом, другие больные и родственники их, бормочущие по углам про хвори, смерти, семейные дрязги…

Но тем яростнее Долька бросался в игру, тем чаще бегал в кино, тем жадней слушал мои пересказы. Все это помогало ему забыться на час-другой, помогало отдохнуть от придавившей душу тоски.

Дорога возле нашего дома огибала сараи и шла под уклон, между картофельных грядок, к потоку, через который перекинулся узкий деревянный мост. Ездили и ходили здесь мало. Мы часто играли на этой дороге. Самокат был для нас почти живым существом: другом, танком, идущим на прорыв, верным конем. Один из нас ложился на него ничком, другой, поставив ноги на края поперечной доски и опираясь руками о спину лежащего, полусидел. Сначала, правда, он разгонял самокат. Передний конек взрезывал мерзлый снег с лоснящимися следами полозьев, и весь мир расступался перед нами… Часто самокат подводил: опрокидывался на крутом повороте или так внезапно застревал, что мы разбивали носы и обдирали руки. Но все это было в игре. Хуже, когда какая-нибудь из соседок останавливалась перед нами и участливо спрашивала:

— Ну как, Доля, твоя мама? Как ты? Не надо ли тебе чего? Так ты не стесняйся, спрашивай…

Долька темнел лицом, опускал голову и теребил рваную рукавицу. Отвечал он что-нибудь такое односложное и невнятное, что женщина обиженно поджимала губы и уходила, тут же с легким сердцем, сняв с себя заботу о сыне тети Лизы.

— Хоть бы «спасибо» сказал, — судачили соседки между собой. — Да куда там, дождешься от него…

В коммуне — так мы называли большой холмистый пустырь, который жители ближних домов в годы войны раскопали под картошку и поделили на полоски, по жребию, — женщин-соседок не было. Там были крутые, до стеклянной черноты накатанные спуски с трамплинами, глубокие овраги, кусты и мальчишки из пятой казармы, с которыми велась у нас давняя вражда. Не одна наша игра прерывалась дракой. Мне всегда доставалось, иногда больше, иногда меньше. Меньше, когда Долька быстро расправлялся со своим противником и приходил мне на выручку. Дрался он молча, но посмеивался, доводя этой усмешкой до ожесточения. Я быстро сатанел — Долька был спокоен даже тогда, когда терпел поражение. Я весь выдыхался в нападении или одном-двух ответных ударах — Долька умело расходовал силы и не махался попусту.

Если побеждали нас, Долька молчал, но упрямо улыбался разбитыми губами.

Я в бессильной ярости кричал:

— Ну, погодите, я папке скажу, он вам даст!

Горше всего в эти минуты были не боль, не унижение побежденного, а сознание, что я лгу, что у меня нет больше отца. Долька, знал об этом, но ни разу не упрекнул. Он-то верил в себя, в свои кулаки. Я в себя не верил и выдумывал кого-то взрослого, сильного и доброго, кто защитит меня. Ведь не мог же я кричать, как девчонка: «Я маме скажу».

Я зря выдумывал. Так случилось, что моим защитником стал Долька.

Я нажил себе врага. Произошло это в очереди за хлебом. Венка Муравьев. — долговязый нахальный мальчишка из седьмой казармы — втиснулся впереди меня. Женщины сзади загалдели:

— Эй, он без очереди! Ты зачем его пускаешь? Мы и тебя выпихнем, раз так…

— Да не пускал я его, он сам…

Волосатая мужская рука ухватила Венку за шиворот и, как щенка, отшвырнула к двери. Венка оглянулся на меня и скрылся в толпе. Я получил буханку еще теплого и мягкого хлеба и помчался домой. В узком проулке между седьмой и пятой казармами меня хладнокровно дожидался Венка.

— Ты чего меня продал?

— Я не продавал. Я сказал правду.

Венка размахнулся.

— На, получай, за свою правду.

Домой я пришел с распухшей красной щекой и без хлеба. Я не знал, как быть. Вот-вот придет мама, денег у меня нет, иначе бы я снова встал в очередь.

На крыльце я наткнулся на Дольку, чуть не прошел мимо — мне, признаться, было не до него, но он меня окликнул:

— Эй!.. Ты чего?

Я заплакал. Узнав, в чем дело, Долька решительно взял меня за рукав.

— Пойдем. Я знаю, где его найти.

Венку мы подкараулили возле второй школы. Он нас заметил, вильнул было в сторону, но устыдился своей трусости и, прикинувшись, что не видит нас, хотел прошмыгнуть мимо. Долька предупредил его:

— Стой, Муравей. Поговорим.

Венка рванулся.

— А ну, пусти. Чего ты ко мне пристал!

— Ты знаешь…

— И ничего я не знаю.

Венка озирался вокруг, искал своих ребят, но их не было. Редкие прохожие не обращали на нас внимания. Тогда Венка повысил голос:

— Пусти, я в школу опаздываю, чего тебе от меня надо!

— Ну, хватит. Пошли, если ты не трус.

— Двое на одного — не честно.

— Я буду с тобой говорить, понял?.. Чего хлеб отнял?

— Пусть не продает!

— Где его хлеб? — Венка молчал. — Ну, ладно…

Дальше мы шли молча. Со стороны можно было подумать, что идут трое приятелей. Венка исподлобья поглядывал по сторонам, и глаза у него были ожидающие какие-то. В Дольке накипала злость.

Если бы Венка вернул хлеб…

Мы спустились под большой мост, возле механического завода. Здесь никто нас не мог увидеть. Венка шел последним и вдруг кинулся вверх по склону. Долька успел поймать его за ногу. Венка упал и, как ящерица, которую держат за хвост, хватался за снег, словно бежал на одном месте. Снег был рыхлый и глубокий. Венка отчаянно карабкался вверх и все больше сползал на узкую полоску берега между склоном и черной рекой. Долька усмехнулся, но в усмешке этой не было уже ничего доброго и веселого.

— Трус! — с презрением выдохнул он и сплюнул на снег.

Венка понял — не уйти от драки и никто ему не поможет, извернулся, сам кинулся на Дольку, ударил головой в живот. Удар был так силен, что Долька упал навзничь, а Венка юзом проехался по нему. Над ними равнодушно звучали шаги людей, грузно проезжали машины, и бревна ходили под их скатами, как клавиши; стучали копыта лошадей и с долгим шуршанием волочились по настилу сани.

Долька подмял Муравьева под себя, сел на него верхом и теперь наотмашь хлестал по лицу то справа, то слева. Венка пытался увернуться от ударов, шапка с него слетела и сиротливо темнела в снегу.

Я ухватил Дольку за плечо.

— Долька, хватит. Не надо, Долька…

Он разъяренно повернулся ко мне.

— Жалеешь, да? А он тебя пожалел? Отстань, а то и тебе вдарю! Жалельщик… Где хлеб? Ну, говори!

— Я… маме отдал.

— Маме отдал. Тогда давай деньги. Где деньги?

— Мама болеет. Мы только брата похоронили…

Венка зажал лицо руками. Долька бесцеремонно вывернул его карманы, сначала один, потом другой, и протянул мне несколько беловатых монет.

— Держи… Ну, мы квиты. Будешь знать, как на слабого лезть. Ты на таких попробуй, как сам. Да нет, куда тебе… Пошли.

Венка что-то крикнул вслед, но мы не разобрали, потому что были уже наверху, и все звуки дня — пыхтение фабрик, голоса прохожих, гудки мотовоза — плотно обступили нас.

Мы с Долькой пошли в магазин, встали в хвост очереди и уже под вечер вернулись с буханкой холодного, но свежего хлеба.

Из очереди Долька бегал в больницу. Мать не вышла к нему, но зато Дольке дали заношенный до ветхости, в желтых пятнах халат и провели его в палату. Тетя Лиза лежала, как дома, на койке, вверх лицом, а Долька в халате, накинутом на плечи, сидел возле на табурете и разговаривал с ней.

Он с гордостью рассказал мне об этом.

Садко

Зимы тех лет были долгими и крутыми. Может, и в самом деле они были такими, или мне это казалось, но никогда после не мучило меня так постоянное, пронизывающее насквозь ощущение холода, от которого не спасали ни одежда наша, ни стены, ни стеганое ватное одеяло; никогда больше не длились столь долго морозные и метельные ночи.