Александр Малышев - Снова пел соловей

• Название: Снова пел соловей
• Автор: Александр Малышев
• Издательство: Верхне-Волжское книжное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1983

Нравственная атмосфера жизни поколения, опаленного войной, взаимосвязь человека и природы, духовные искания нашего современника — вот круг проблем, которые стоят в центре повестей и рассказов ивановского прозаика А.Малышева.

---

Мы договорились встретиться сразу после демонстрации, чтобы пойти вместе к Могжанову Кольке, Он уже дома, и у него сегодня день рождения. Я запустил, руку в карман брюк, чтобы еще раз ощутить гладкую поверхность фонарика, сдвинул кнопку и вернул ее на прежнее место. С таким подарком не стыдно показаться. Мы больше не виделись после случая у насыпи. Колька полмесяца пролежал в хирургическом отделении. Я знал об этом, знал, что надо его проведать, каждый день собирался к нему, и словно спотыкался о какое-то томительное, угнетающее чувство. В нем были и боязнь чего-то, и смутное сознание вины своей, хотя причем тут я, это все Венка…

Когда я наконец решился, мне сказали, что Могжанов только что выписался и я могу навестить его дома. Медсестра добавила, что Кольку выписали на праздник, потому что у него Первого мая еще и день рождения… Ну ничего, фонарик все оправдает, все загладит. Колька давно мечтал о таком и, помню, зимой пытался сделать что-то вроде фонарика из свечки, простого стекла и жестянки, пробитой гвоздем. Да и не один я иду, с Долькой…

Я пробился сквозь живую человеческую стену. Меж мотающихся разноцветных воздушных шаров мелькнул номер Долькиной школы. А где же он сам? По мостовой, по четыре в ряд, шли мальчики в белых рубашках с пионерскими галстуками. Кто из них Долька? Да и знают ли они Дольку — настоящего? Того Дольку, что хочет, как Геркулес, защищать добро от зла, что плакал полмесяца назад у стены больничного корпуса, под весенним дождем, что носит в себе сосущую, изматывающую тревогу, а перед демонстрацией сам два часа рубашку гладил угарно дымящим утюгом и прожег ее на подоле? Такого Дольку они не знали. Было в этом незнании что-то неправильное, обидное, но я не успел додумать, что же именно, Я увидел Дольку — узнал его по вихрам, ромашкой торчащим на макушке, по нескладной, рано вытянувшейся фигуре. Только это и выделяло его из всех.

— Долька!

Я перебежал к машинам, встал между ними и, когда Долька снова оказался передо мной, свистнул в два пальца. Вся чинность с него слетела в один миг. Он подмигнул мне, сбился с ноги, сделал вид, что завязывает распустившийся шнурок на ботинке. Его обходили, теснясь и вытягиваясь в колонну по трое. Милиционер нетерпеливо махнул рукой в белой перчатке: уберись, мол, с дороги, не мешай другим. Дольке этого и надо было. Он метнулся ко мне.

— Пошли?

Долька опустил голову, помолчал и спросил:

— Ты чего ему несешь?

Я вытащил отсвечивающий черной эмалью фонарик. Он одобрительно кивнул.

— А ты?

Долька показал что-то плоское, завернутое в газету.

— Книжку купил. Сказки. Не знаю, понравится ли.

Я развернул газету. Это были сказки Андерсена.

— Понравится, еще как. Ну, пойдем?

— Не знаю.

— Как — не знаешь? Ты же обещал!

— Ну, обещал… Не могу я.

— Ты не виноват!

— Так — не виноват, — согласился он. — А про себя — виноват…

— Как — про себя? — спросил я непонимающе, хотя почувствовал, что это значит. — Ерунда все это. Идем.

Он машинально зашагал рядом.

— Ладно, — сказал, — дойду я с тобой, а там видно будет.

— И ничего не видно. Мы войдем вместе, «Здравствуйте» — и… и все. — Мне нечего было сказать, а надо было еще что-то добавить, и я кинулся вперед, как с крутой горы: — Ты зря и в больницу не ходил. Колька на тебя зла не держит, честное пионерское!

За разговором я сам не заметил, как осталась за спиной шумная праздничная толчея. Мы шли по тропе, что узким половичком бежала вдоль калиток и тесовых заборов, по выгонам, заросшим короткой и плотной муравой. Тропинки в один след тянулись от нее к срубам колодцев. Мягкие, пышно взбитые облака плыли над крышами, их прохладные широкие тени то накрывали город, то отступали, и снова заливал огороды и улицы янтарный солнечный свет.

Вот и узкий проулок, сбегающий к потоку, двор Акимовых, где прыгал на цепи черный, лохматый и совершенно безобидный Моряк. Долька остановился.

— Я подожду здесь.

— Нет, пойдем.

— Сказано — нет.

— Трус.

— Ну, ты… Я не трушу. Возьми книгу. Передай и придумай что-нибудь… Ну, иди.

— Долька…

— Вот видишь. Ты тоже боишься.

— Я? Ни капельки.

До калитки Могжановых шагов десять. Я, пока шел, не раз оглянулся. Долька смотрел насмешливо. Я жалел его и робел идти один. Но делать было нечего. Я открыл калитку, последний раз оглянулся через забор на друга.

Колька лежал возле печи на металлической койке, по пояс накрытый лоскутным одеялом. Кисть правой руки была у него в бинте и казалось короче, чем левая, по скуле рассыпались черноватые оспинки — сгоревшая сера въелась в кожу, а за столом в глубине комнаты сидел нарядный, прилизанный по случаю праздника Венка Муравьев и уплетал за обе щеки что-то вкусное. На него добродушно и жалостливо смотрела круглолицая смуглая женщина. Я в растерянности застыл у порога, не скоро догадался сказать «Здравствуйте», и получилось это у меня очень плохо, виновато. Венка глянул и снова по самую челку уткнулся в алюминиевую миску, женщина кивнула, Колька приподнялся на подушках, обрадованно заблестел глазами.

— Проходи. Мам, это Шурка из фебролитового дома. Он отличник, его в школе Профессором зовут, А Долька где?

— Там.

— Пусть идет сюда.

— Он потом придет, ладно?

— Ладно, — тусклым голосом согласился Колька.

Я присел на край кровати, в ногах.

— Ну, как ты?

— А, ничего.

— А папка твой где?

— В магазин ушел. Сейчас будет. Ты не бойся — они у меня добрые.

— А чего мне, бояться? — с вызовом и громко сказал я и покосился на Венку. Рот у него был так набит, что щеки вздулись пузырями. — Он-то как здесь?

— Навестить пришел, — тоже шепотом ответил Колька.

— Вот нахал!

— Ага, смелый. Он и в больницу ко мне приходил. Яблоко как-то принес.

Мне стало совсем тошно. Венка везде обставил нас. У него ничего не болело. Даже яблоко где-то достал. Мы не догадались. Яблоки — они полезные, весной особенно. Разговор иссяк. Я пометался глазами по комнате, думая, что бы еще спросить, и наткнулся на белую Колькину руку.

— У тебя только руку?

— Грудь еще. Осколок попал. Я в бинте до самого пупка.

— Хорошо, что живой.

— Ага, — вяло согласился Колька.

— А в школу ты когда пойдешь?

— Не знаю еще…

Я снова посмотрел на забинтованную кисть, посмотрел против воли. Колька нахмурился, спрятал ее под одеяло. Я вскинул на него глаза. Он поморщился, беспокойно посмотрел по сторонам.

— Все пальцы, — прошептал он. — Только большой остался. — Он рванулся из этой мгновенно накатившей слабости, как птица из силков. — А, то ли еще бывает! Как-нибудь. Приспособимся…

Колька храбро и весело улыбнулся. Мне стало не по себе от этой улыбки — так трудно она далась Кольке.

Венка отодвинул пустую миску и, еще прожевывая, пробормотал:

— Шпасибо. Наелся.

— Может, добавить? — спросила женщина — Не стесняйся.

— Нет, я сыт. И пора мне уже, Мамка ругаться будет.

— Ты навещай нашего Колю.

— Ладно. Пока, Колька. Поправляйся.

Венка, насупясь, по-мужицки наклонив круглую голову, прошел мимо так, словно бы меня и нет совсем. Я повернулся к Кольке.

— Чего это он?

— А…

— Не здоровается, говорю.

— Стесняется.

— Мне бы так стесняться…

И снова обмелел разговор. Женщина вздохнула, поднялась из-за стола и унесла миску, из которой ел Венка.

Колька пошевелился на постели, подтянул ноги к животу, выставив углами колени.

— Мамалыги хочешь? — Я мотнул головой. — Лежать надоело. На улице, чай, тепло?

Я не успел ответить — думал, стоит ли отвечать на это, если мы с Долькой пришли в рубашках и брюках. Тут за окном раздался громкий мужской голос, стукнула, захлопываясь, калитка, и коридор заскрипел от крепких шагов. Вошел, пригнувшись в проеме двери, рослый черный человек с разбухшей хозяйственной сумкой и с порога спросил:

— Колька, это не твои там приятели сцепились? Еле разогнал…

Мы с Колькой встревоженно переглянулись. Я привычно сжал его правую руку, ощутил шершавость бинта, охватывающего что-то куцее и плоское. Гримаска боли покривила Колькины губы, из кухни раздался голос женщины, злой и плачущий:

— Вот кому бы пальцы поотрывать, а тут — Кольке нашему… Он в жизни никого не тронул…

Женщина стояла в маленькой кухне лицом к печке. Руки ее, как бы отдельно от всего тела, ожесточенно вертели в чугуне с водой звенящую миску, а сама она плакала, и от этих скрытых ее слез мне стало нечем дышать.

— Я побежал, Колька.

— Ага, беги, — покорно согласился он.

Я выскочил в коридорчик, из него — во двор, весь зеленый от молодой травы, и за калитку. Венки не было, а мой друг уходил по проулку вдоль редкого забора, и тени полосатили его спину.

— Долька! — крикнул я и припустился за ним. — Чего же ты?