Мустай Карим - Деревенские адвокаты

• Название: Деревенские адвокаты
• Автор: Мустай Карим
• Жанр: Русская классическая проза

---

Думая удивить и прельстить свою Серебряночку еще больше, Курбангали, как распряг пегую кобылу, сразу вошел в дом и протянул жене карточку. Серебряночка же то ли в испуге, то ли в восхищении долго смотрела на всадника, наконец, разглядев под носом у богатыря знакомые редкие усишки, тонким пронзительным голосом запричитала:

- О, господи, владыка всемилостивый! Божья немочь, людское посмешище! Ты зачем это принес? Чтобы я смотрела, чтобы я терзалась: зачем, дескать, мой не такой орел, не такой молодец? За этим, да? Недомерок! Чека тележная! Кочедык!

- Так ведь, женушка, когда мы поженились, я все такой же был, не больше теперешнего... - пытался оправдаться прототип орла с картинки.

- Надеялась, что хоть маленько подрастешь, - вдруг смягчившись, вздохнула жена.

- И-и. Серебряночка, нам тогда обоим по двадцать четыре было. В эти годы кто ж растет? - Зараз и жене два года скостил.

А дело было так. До двадцати шести лет к долговязой Кумешбике, старшей дочери промышлявшего лаптями косого Хабетдина, никто не приглядывался, никто не сватался. Младшие сестры, одна за другой, минуя обычай, повыходили замуж, старшая все так и оставалась в девицах. И Курбангали, стыдившийся своего малого роста, тоже ходил-маялся, не смел к кому-нибудь посвататься. И вот однажды Враль Нурислам донес до Курбангали весть, которую услышал он якобы из уст самой Кумешбике: "Если бы этот Курбангали меня в жены взял, я бы его только на руках и носила. Пусть не стесняется, на то и золото, чтобы малым слиточком". Слова, сказанные Нурисламом, никто не вымеряет, никто не проверяет. Ибо проверке они не поддаются. Похожее известие донес он и до ушей Кумешбике. "Если бы Кумешбике меня ровней себе посчитала, парой приняла, я бы всю жизнь ее на ладошке пестовал", - сказал, оказывается, Курбангали. От парня до девушки путь невелик: один - на улице Трех Петухов, другая - на улице Мерзлых Труб. Поперек - всего лишь один ручеек журчит. А Нурисламу, коли задумал что-то, и бездны нипочем. Подлинно ли так сказала девушка, мы ручаться не можем, потому что сват-доброхот их скорее сам выдумал. Истинность ответных слов джигита нам тоже неведома. Однако ни тот, ни другая вилять там или нос задирать не стали. Кумешбике, конечно, смутилась, отвернула свою большую голову и тоненько хихикнула, но в душе у самой весело защелкали соловьи и печально позвала кукушка. "Ничего, целоваться будете, на колени встанешь", - то ли обнадежил ее, то ли успокоил сват. И джигит при этой вести сразу растянул в улыбке губы, заморгал своими голубыми очами и тоже посмотрел Нурису прямо в глаза. Нурислам хоть и врал, но глаза его не лгали никогда.

Курбангали и прежде жалел долговязую вековушку. "Кто ее возьмет, кроме меня, - подумал он, - ладно хоть я еще есть..."

Выпустив поверх кривого сапога правую штанину красных полосатых штанов (как положено свату), Нурислам прямиком отправился к Хабетдину. И, прибегнув к самому тонкому, самому высокому иносказанию, молвил ему так:

- Опора общества, почтенный Хабетдин, есть у нас молодой яростный барс, так вот он, истомившись, пустился по следу вашей статной газели. Что нам теперь делать, а?

Опора же общества, почтенный Хабетдин, который, шмыгая носом, плел на кочедыке лапоть, мужик темный и незатейливый, столь изящного образа не принял:

- Куда там - газель! Скажи уж "верблюд". И твой барс тоже, наверное, от шелудивого котенка далеко не ушел.

Однако и Нурислама так просто не собьешь:

- И верблюд, и котенок - все божьи твари. Ты не спрашивай, из какого роду-племени, а спрашивай, кто он сам такой.

- Вот это правда.

Кумешбике в отцовском доме и телом, и душой уже становилось тесно. Потому и дельное предложение Нурислама лапотный мастер про себя оценил высоко. Хотя вся родня у Курбангали были люди бедные, но сам он человек искренний и добросердечный.

- Дочку я во всю глотку хвалить не могу. Что бог дал, то и при ней. Скажешь - исполняет.

- Ничего, поженятся - притрутся, лапоть к лаптю - и будет пара, кивнув на груду лаптей в углу, успокоил посланец.

- Вернуть вздумаете, обратно не приму, - заранее предупредил щепетильный Хабетдин.

- Хоть с войском придешь, обратно не отвоюешь, - отрезал Нурислам.

- Ты уж, отец, сам свое дитя так не изничтожай. У нас лишней дочери нет, сват Нурислам, - вмешалась в разговор жена Хабетдина. Муж, однако, услышать ее слова посчитал излишним. Самой газели дома не было.

Сват с отцом невесты к соглашению пришли быстро. Назавтра в доме кривого Хабетдина что-то наскребли у себя, что-то заняли у соседей, напекли-наварили, позвали муэдзина Кутлыяра. Ни достатка, ни положения такого, чтобы утруждать самого муллу Мусу, у них не было. Хворая мать Курбангали встать с тюфяка, прийти к свадебному застолью не смогла. Со стороны жениха было двое гостей, сам сват Нурислам и его жена Баллыбанат, и со стороны невесты четверо - две хозяйские дочки и два зятя. Муэдзин прочитал никах*, совершил обряд "Ты вручил - я получил", и уже в сумерки жених, перепрыгнув через тот самый ручеек, повел невесту с улицы Мерзлых труб в свой дом на Трех петухов.

* Никах - свадебная молитва.

Наутро говорили некоторые, то ли насмешники, то ли завистники: "Ну, брат, и привалило Курбангали серебра. Другие и золотнику рады, а ему пудами".

Нурислам на это сказал так: "Они это не из имени вывели, они ее суть разглядели"**.

** Кумешбике - от слова "кумеш", серебро.

Вот с тех пор муж и стал в нежные минуты звать жену Серебряночкой.

Э-хе-хе-хе, сколько лет миновало! Вот Курбангали, последний раз в жизни разняв драчунов, двух гусаков, вернулся домой. Вернувшись, курам задал корм, напоил катыком пегого щенка, налил кошке в блюдце молока, короче - дал живым пищу. В тот же час залез на перину и от всей пищи земной, от всех благ отрекся разом - концами двух указательных пальцев закрыл себе веки и умер.

...А ДОМ ЕГО ОСТАЛСЯ

А маленький, высоко вытянувший шею дом его, а в том доме щедро сотворенная богом жена-наследница - остались. О старухе мы уже сказали. Надо и о доме что-нибудь сказать, иначе будет невежливо.

Кончилась послевоенная нищета, пришел зажиток, тогда и сложили этот дом. Курбангали сразу сказал: "Дом будет крепенький, маленький", Кумешбике сказала: "Нет, высокий, нет, высокий!" И каждый стоял на своем, никто от своих слов не отказался. Вот так и вырос маленький высокий дом. На улицу два окна смотрят, а во двор - одно. Крыльцо высокое, лесенки крутые. Оно даже удобно вышло - будто смотровая башня. Для Курбангали, который был в колхозе инспектором по качеству, дали раздвинулись, горизонт расширился, и Кумешбике на прохожих глазеть стало еще сподручней.

В Кулуше народ оконные наличники или в белое красит, или в голубое, или в желтое, или в коричневое. У одного Курбангали - красным горят. Когда закончили дом, за краской, чтобы окна красить, он поехал в Уфу. В магазине так продавцу по-русски и отчеканил:

- Давай, парень, самый хороший красный, - и показал три пальца:- Три окошка.

Он-то хотел сказать "краска", но парень как просили, так и дал большую банку, чтобы на три окошка хватило, и такая красная - глаз сосет. Вернулся домой Курбангали, открыл банку и удивился. Однако привередничать не стал, все три окна - и наличники, и рамы, и косяки - взял и выкрасил. Поначалу кто шел мимо, зубы скалил. Но потом притерпелись. На то и человек, чтобы ко всему привыкнуть. А приезжие на улицу Трех Петухов не заглядывают. Если бы и заглянули, что из того? Серебряночка же яркими своими окнами очень даже была довольна. "Наш дом - ну прямо городская красавица с накрашенными губами", - хвалилась она. Отчего же не похвалиться, коли есть чем. Каждые три-четыре года хозяин подновлял окна, но цвета не менял. А если бы покрасил в другой цвет, то, наверное, чем-то обидел людей, аул потерял бы какой-то один свой узор. Разве станет он этот добрый, издалека зовущий бойкий цвет своих окон менять на какой-то другой, вялый и тусклый! Случись это - народ бы не принял такую безвкусицу и произвол.

Положили покойника на кладбищенские носилки, осторожно спустили по крутым ступеням и понесли вдоль улицы к последнему его становью. Сгорбившаяся на высоком крыльце Кумешбике трепыхнула на прощание мокрым от слез платочком и сказала: "Прощай, благоверный супруг мой Курбангали! Жди меня скоро". В нашем краю кое в чем еще старых обычаев держатся овдовевшие жены до могилы мужей не провожают, должны показать выдержку и благовоспитанность. Кумешбике оказалась из терпеливых. Если бы Курбангали смог открыть голубые, до последнего дня не поблекшие глаза, он увидел бы свой дом с длинной трубой, с тремя полными кровавых слез окошками, и на высоком крыльце того дома свою старуху, первый раз в жизни плачущую истыми горькими слезами. "Упаси, создатель, дом мой - от огня и ветров, жену мою от зла и наветов", - пожелал бы он тогда.

ПРИНЕСЛИ ЕГО К ДРУЗЬЯМ

И в званые гости, и на базар, откуда зватаев не присылают, кулушевцы всегда идут с большой охотой. А вот на йыназу ходят с выбором. Йыназа - это последняя цена, какую мир, общество дают человеку. Коли ты пришел на кладбище, то хотел или нет, но тем самым ты сказал про покойного: "Хороший был человек. Земля ему пухом". Случается, что возле чьей-то могилы только человек десять-пят-надцать толкутся. Кому же хочется дурного человека с хорошим свидетельством на тот свет отправлять? Это только говорится так, что могила все покрыла. Концы-то не сюда, а на тот свет торчат. А если потом, когда туда явишься, придется держать за него ответ? Тогда что скажешь? Ложись от стыда и вновь помирай. Это только здесь можно чью-то плохую работу назвать хорошей, дурные выходки на доброе истолковать, расхвалить чуть не до райских ворот и выдать на то свидетельство по форме и с печатью. Потому что здесь за это никто не спросит.