Иосиф Бродский - Проза и эссе (основное собрание)

• Название: Проза и эссе (основное собрание)
• Автор: Иосиф Бродский
• Жанр: Современная проза

---

Публий. Может, Претора и спросить, сколько таблеток тебе можно?

Туллий. Что ты! Что ты! (Шепотом, поднося палец к губам.) Я же не имею права на снотворное больше. Я же свое выбрал еще в прошлом месяце… Нет, никто ничего знать не должен… Тайна… В конце концов, если поэт интересуется Временем профессионально, то я — любительски. А любитель действует по наитию… Вот ты, например, — сколько ты на ночь принимаешь?

Публий. Две — две с половиной. Три.

Туллий. Значит так, — три таблетки — восемь часов сна. Шестнадцать часов, стало быть, равняется — шести таблеткам. Запомним: шестнадцать — шести. То есть шесть — шестнадцати. Допустим, нам нужно семнадцать часов. Чтобы получить семнадцать, надо увеличить дозу с шести на — сколько? Стоп. Делим шестнадцать на шесть. То есть часы на таблетки. В итоге получаем… Стоп. Вздор. Делим таблетки на часы. Шесть на шестнадцать. Получаем, прежде всего, дробь. Публий, ты следишь за ходом мысли?

Публий. С завистью и с восхищением.

Туллий. Погоди, то ли еще будет. Значит, дробь плюс… Сбился. В общем даже если четными оперировать, то получается: одна таблетка равна четырем часам сна. Ничего себе таблеточка! Дает! Значит, одна четверть таблетки равна часу сна. Значит, если мы хотим прибавить семнадцать часов, нам надо… нам надо… штук семь с хвостиком… Так что ли… (Неуверенно.) Нам надо…

Публий. Да на кой тебе Время? Сроку, что ли, не хватает? Ведь — пожизненно!

Туллий. В том-то и дело, друг Публий, что пожизненно переходит в посмертно. И если это так, то и посмертно переходит в пожизненно… То есть, при жизни существует возможность узнать, как будет там… И римлянин такой шанс упускать не должен.

Публий. Подглядеть, значит?..

Туллий (почти кричит). Оно же — подглядывает!..

Публий. Подсмотреть? Через дырочку?..

Туллий. В известном смысле. Но — не глядя. С закрытыми глазами. В горизонтальном положении.

Публий. Когда мы когортой в Галлии стояли…

Туллий. Публий! умоляю! Ради всего святого…

Публий…я одного грека знал. До чего был предприимчивый. Домами торговал. И был у него один дом. Шести или восьмиэтажный — не помню. Нормальные семьи жили. Муж, жена, ребенок. Так он что, бестия, придумал? Он им вместо лампочек миниатюрные телекамеры вкрутил. За три сестерция можно было целый час семейную жизнь наблюдать. Совокупление то есть. Весь цимес был именно в том, что сегодня они могли решить не делать этого… И плакали твои сестерции. А могли и наоборот…

Туллий. Чего ради ты мне это рассказываешь?

Публий. Очереди к нему стояли! Потому что — элемент вероятности. Это знаешь как распаляет! И особенно, если у них ребеночек… И они его сначала спать укладывают… Или он среди дела просыпается… и вякать заводится. Что ты!.. И она, уже на полном взводе, со станка слезает и в детскую канает… И особенно, если блондинка… И потом возвращается, а у него эта вещь…

Туллий. Прекрати, я сказал!

Публий. Колоссально он заработал, грек тот. Целую сеть потом открыл. «Аргус» компания называлась. Не слышал?

Туллий. Нет.

Публий. Значит, своим умом дошел.

Туллий (пересчитывает таблетки во флаконе). В старые добрые времена, Публий, таким, как ты, язык выдирали, уши обрезали и глаза выкалывали. Или кожу живьем сдирали. Или кастрировали… Может, я только потому и терплю все это, что казнить уже наказанного — во-первых, камерой, во-вторых, тем, как твои мозги устроены, — получается тавтология. Театр в театре.

Публий. Или как если тебе в собачье дерьмо ступить… (Прикладывает ладонь к животу.) Полдник скоро.

Туллий. Пойду лягу. Все-таки ночь не спал. (Пересчитывает таблетки.) Спать, спать… Не съедай мою порцию, а?.. Что у нас сегодня?.. Паштет из голубиной печенки и… форель с яйцами аиста… Н-да, наконец-то рыба… Яйца, по крайней мере, оставь… позавтракать… Возьму для верности (высыпает на ладонь) восемь. (Наливает вина в бокал; глотает снотворное и запивает.)

Публий. Не уходи, постой… Что же я-то делать буду? Шестнадцать часов подряд!

Туллий. Семнадцать.

Публий. Тем более! Ты обо мне подумал? Эгоист! Патриций! Все вы такие! За это вас и не любят… Что я-то делать буду? На меня-то тебе наплевать, да?

Туллий. Не ори! Телек посмотришь. Музыка опять же. Прогулка потом. Книжки… Вон классиков этих почитай… Классика вообще приятней читать, когда знаешь, как он выглядел…

Публий. Да с кем же я разговаривать буду?! Вслух, что ли. Да я ж… Семнадцать часов. Один. Да это ж с ума сойти… Да я ж не выдержу…

Туллий. Да чего там выдерживать, о чем ты толкуешь. (Зевает.) Наоборот — в покое тебя оставлю… (Зевает.) А когда проснусь, расскажу, чего видел… про Время… там тоже показывают… (Зевает.)

Публий. Не зевай!.. (Хватает Туллия за полу тоги.) Постой! Не ложись еще… Как же так… (хватается за голову)…один в этом Пи-Эр-квадрате… как точка, циркулем обведенная… Да что ж ты, подлец, делаешь… Будто я не человек… Не зевай!!! Ой, у меня голова сейчас лопнет. Ты что — не понимаешь?!..

Туллий (широко зевая). Человек, Публий… Человек (зевает опять), ну что в человеке особенного… (Зевает.) Отвернись.

Публий. Зачем?

Туллий. Снотворное спрятать. И переодеться.

Публий (отворачивается). Я бы и так не взял… Только не долго.

Туллий (зевая). Щас… щас… (прячет таблетки в клетку с канарейкой) щас, щас. (Возвращается в альков.) Так, где моя (зевая) тога?.. шерстяная которая…

Публий (оборачивается). Лучше белую возьми.

Туллий. Просили же тебя отвернуться. Переодеваюсь я…

Публий. Я только так… глазами помацать… Зачем ты эту берешь? Возьми белую.

Туллий (зевая, почти голый). Нет, серая лучше… Больше на Время похоже. Оно же, Публий, (зевает) серого цвета… как небо на севере… или там волны…(Зевает, широко разворачивает тогу.) Видишь?.. Так Время и выглядит… или (складывает ее пополам) так… Или — так… (Складывает по-другому). Серая тряпочка. (Заворачивается в тогу и ложится.)

Пауза.

Публий. Как же так. Я же не буду знать, сколько времени прошло. Ведь песочные часы тоже отменили.

Туллий. Не волнуйся. Я сам проснусь. Когда семнадцать часов пройдет. (Зевает.) Это и будет означать, что семнадцать часов прошло… когда проснусь…

Публий. Как же так…

Пауза.

Туллий. Публий.

Публий. А?

Туллий. Сделай мне одолжение.

Публий. Чего?

Туллий. Пододвинь ко мне поближе Горация.

Публий передвигает бюст.

Ага. Спасибо. И О- (зевает) — видия.

Публий (ворочая бюст Овидия). Так?

Туллий. Ага… чуть поближе…

Публий. Так?

Туллий. Еще ближе…

Публий. Классики… Классик тебе ближе, чем простой человек…

Туллий (зевая). Чем кто?

Публий. Чем простой человек…

Туллий. А?.. Человек?.. Человек, Публий… (Зевает.) Человек одинок… (зевает опять)…как мысль, которая забывается.

Занавес.

1982

Скорбная муза

Узнав, что дочь хочет напечатать подборку стихов в столичном журнале, отец потребовал, чтобы она взяла псевдоним и «не позорила славную фамилию». Дочь повиновалась, и в русскую литературу вместо Анны Горенко вошла Анна Ахматова.

Не то чтобы она сомневалась в своем таланте и правильности выбранного пути или искала тех выгод, которые дает писателю раздвоенность; главное заключалось в необходимости блюсти приличия, поскольку в знатных семьях (а к ним относилось и семейство Горенко) к профессии литератора относились свысока и полагали ее приличной для тех, у кого не было способа заявить о себе иначе.

Претензии отца были, пожалуй, чрезмерными. В конце концов Горенко не принадлежали к титулованной знати. С другой стороны, они жили в Царском Селе — летней резиденции царской фамилии, а многолетнее соседство такого рода редко проходит даром, но для семнадцатилетней дочери главным было другое: сто лет назад в Царскосельском лицее «беззаботно расцветал» Пушкин.

Что же до псевдонима, то среди предков Анны Горенко по материнской линии был Ахмат-хан, потомок Чингиза, последний правитель Золотой Орды. «Я — чингизка», — говаривала она не без гордости. Для русского слуха «Ахматова» звучит на восточный, более того, на татарский лад. Она не гналась за экзотикой, наоборот: в России все татарское встречается скорее не с любопытством, а с предубеждением.

Но пять открытых «А» (Анна Ахматова) завораживали, и она прочно утвердилась в начале русского поэтического алфавита. Пожалуй, это была ее первая удачная строка, отлитая акустически безупречно, с «Ах», рожденным не сентиментальностью, а историей. Выбранный псевдоним красноречиво свидетельствует об интуиции и изощренном слухе семнадцатилетней девочки, на чьих документах и письмах тоже вскоре появилась подпись: Анна Ахматова.

Будущее отбрасывает тени — выбор оказался пророческим.

Ахматова относится к тем поэтам, у кого нет ни генеалогии, ни сколько-нибудь заметного «развития». Такие поэты, как она, просто рождаются. Они приходят в мир с уже сложившейся дикцией и неповторимым строем души. Она явилась во всеоружии и никогда никого не напоминала, и, что, может быть, еще важней, ни один из бесчисленных подражателей даже не подошел близко к ее уровню. Они все были похожи более друг на друга, чем на нее.