Джимми Коллинз - Летчик испытатель

• Название: Летчик испытатель
• Автор: Джимми Коллинз
• Издательство: Государственное издательство «Художественная Литература»
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1937

Перед нами незаурядная книжка. Автор ее — выдающийся американский летчик Джимми Коллинз. Примечательна судьба Коллинза, его борьба за «мечту» и его трагическая безвременная гибель.

Вместе со всеми трудящимися летчик, если он не принадлежит к правящему классу, обречен в капиталистических странах на безработицу, голод и нищету. Труд его не ограничен никакими рамками и не охраняется никакими законами. И часто летчик может заработать кусок хлеба для своей семьи только ценой собственной гибели. Он идет на это, хотя, как специалист, трезво отдает себе отчет в том, что идет на верную гибель. Он берет эту «работу», потому что у него нет и не предвидится никакой другой. Книга Коллинза глубоко поучительна. В ней, как в зеркале, отражаются мысли зарубежных летчиков — выходцев из рабочей и мелкобуржуазной среды; в ней рисуется их тяжелая жизнь, она — что самое важное — свидетельствует о том, как у них просыпается классовое самосознание.

Оставлено правописание 1937 года - «итти», «во-время» и т.д.

---

По компасу держу курс на Нью-Йорк. Северо-западный ветер сильно относит вправо. Держу левее.

Внизу уходит вдаль цепь синих гор. Я уже над приветливой холмистой долиной, покрытой снегом.

Геттисберг под моим левым крылом. Когда-то здесь сражались. Трудно поверить этому теперь, глядя на мирные поля.

Невысокие холмы перед рекой Сушвеханна. Их коричневые контуры в снежных долинах напоминают темные пальцы.

Перелетаю реку и оставляю слева Ланкастер. Там находится исправительная школа. В детстве меня всегда обещали отправить туда, если я буду скверным мальчиком.

Местность становится менее гористой. Цепи холмов. Река Скейлкилл и Норристаун. Далеко оправа осталась Филадельфия. Ханжеские пуританские нравы и закрытые по воскресеньям кино.

Снова долина. Река Делавар. Вашингтон совершил переход через Делавэр. Я пересекаю реку в полминуты.

Саурлендские горы и печальный белый дом Линдберга. Я знаю, что внизу, в Флемингтоне, сейчас происходит суд. Вспоминаю, как десять лет тому назад мы шли с Линдбергом из Сан-Антонио (Тексас) на аэродром Келли, где оба мы учились в школе высшего пилотажа.

— Что ты собираешься делать, когда окончишь школу? — спросил он меня.

— А ты что намерен делать? — спросил я в свою очередь.

В самом деле, что мы собирались тогда делать? И вот теперь он сидит в этом зале суда. Всюду, насколько может охватить мой глаз, и еще много-много дальше мир настороженно прислушивается к трагедии Линдберга. А я кружу вверху в чистом синем кебе, вспоминаю о множестве вещей и думаю.

Бросаю прощальный грустный, безнадежный взгляд на пустой, одинокий дом Линдберга на верхушке холма, делаю над ним круг и лечу дальше.

Через полчаса в Лонг-Айленде я целовал пухленькую щечку моего сына и немного жалел Линдберга за его славу.

Кутеж в Мексике

Я не видел Дарра Олкайра уже несколько лет, с тех пор как уволился из армии. Чтобы с ним встретиться, я снизился на Марчском аэродроме (Калифорния). Он пригласил меня лететь вместе с ним и. двумя офицерами в Мексакали, на мексиканской границе. Мы должны были вылететь на трех машинах в тот же день и вернуться на следующий. Я согласился.

Я сел в машину Дарра на заднее сиденье. После того как мы снизились и перешли границу, все начали пить. Все, кроме вашего покорного слуги. Накануне встречи с Дарром я был на вечеринке, и на этот раз мне пить не хотелось.

На следующее утро мы познакомились с каким-то мексиканским капитаном. Без отдыха пили друг за друга. Я выплескивал свою долю через плечо.

После обеда мексиканский капитан провожая нас до аэропорта, чтобы пожелать нам счастливого пути. Лидер нашего звена заставил нас, прежде чем лететь, домой, сделать несколько пике в честь мексиканского капитана, чтобы проститься как следует.

Летчики салютовали капитану, едва не задевая крыльями о землю, и немало при этом забавлялись. Но мне было вовсе не до веселья, потому что Дарр почти касался крылом своего самолета крыла вожака. В задней кабинке находилось двойное управление самолетом. Я иногда не мог удержаться, чтобы не отвести слегка крыло нашего самолета от самолета вожака и немного ускорить выход из некоторых пике. Это было недопустимым нарушением летной этики, но, в конце концов, я-то ведь был трезв.

Мы вернулись обратно в Марч. Дарр, уже протрезвившийся, стал расхваливать меня за то, что я смирно сидел в задней кабинке и не пошевелил и пальцем. Он сказал, что, будь я пьян, а он трезв, он отобрал бы у меня управление. Мне показалось сперва, что он шутит, но потом я убедился, что он действительно говорит то, что думает. Я поворачивал ручку так осторожно, что он даже не заметил этого.

Я не заботился о том, чтобы он узнал правду. Мне нравилось, что он думает, что у меня хватило выдержки и хладнокровия не вмешаться в его дело. У меня не хватило решимости откровенно рассказать ему, как было дело.

Это трудное дело

На долю летчика иногда выпадают такие трудности, о которых не всякий догадывается.

Однажды я доставил на самолете несколько человек на ранчо в Мексике. Большую часть пути от Нью-Йорка до Орлиного прохода на границе пришлось лететь при скверной погоде. Оставив за собой горы и болота, я летел последние восемьдесят миль до ранчо над бесплодной гористой и пустынной местностью.

На следующий день мои пассажиры настойчиво уговаривали меня поохотиться с ними. Это значило, что мне придется сесть на лошадь. До того я ездил верхом только один раз в жизни и с тех пор считаю этот способ передвижения самым неудобным из всех, придуманных человеком.

Но я все-таки отправился с ними. Вскоре мне это даже начало нравиться. Я обнаружил, что завернуть лошадь на скаку — это почти то же самое, что сделать вираж на самолете. Я проделывал множество забавных экспериментов, пока не заметил, что известная часть моего тела сильно разогрелась, а затем стала весьма чувствительной. Вскоре после этого мне начало казаться, что мы никогда не доберемся обратно до ранчо. Когда мы, наконец, до него добрались, мои брюки и кожа под ними были совершенно стерты. А когда я попытался снять брюки, то оказалось, что между ними и мной образовались действительно прочные узы. Они пристали так крепко, что освободиться от них можно только ценой фунта собственного мяса.

Я решил никогда больше не изменять аэроплану.

На следующий день выяснилось, что и в самолете мне приходится трудно, а мне предстоял пятичасовой перелет до Мексико-Сити.

Когда я добрался до Мексико-Сити, уже любое положение стало казаться мне неудобным. Обедал я у каминной доски. На мою долю выпало еще одно унижение. Раздевать меня пришел доктор. Ему пришлось пустить в ход много теплого масла и действовать очень осторожно.

Почта…

Бенни любезно пригласил меня лететь вместе с ним. Зная, что Бенни летает не хуже меня, я с комфортом расположился в задней кабине военного DH.

Сан-Франциско остался позади. Под нами были горы Диабло. Самолет казался уютным, надежным и приветливым.

Но снаружи все заволокло белой непроницаемой пеленой тумана, казавшегося нам с Бенни враждебным и зловещим, потому что нам почти не приходилось летать в тумане и никогда не случалось летать в нем так долго.

Ощущение такое, что мы летим прямо. Но, заглядывая через плечо Бенни, я вижу, как стрелка указателя поворота отклоняется вправо. Затем я вижу, — молодчина Бенни, он начеку, — как стрелка движется обратно к центру. Затем она медленно, но неумолимо — Бенни! Бенни! — переходит налево. Шарик центрован, и стрелка очень чувствительна. Но этого еще недостаточно. Куда мы летим? Не кружимся ли мы? В какую сторону мы больше заворачиваем? Недалеко, вправо от нас, — океан…

Новая неприятность — лед. Его белые лапы сжали передний край крыльев, главные крепления и расчалки. Пропеллер заработал неровно. Мотор стал давать перебои. Вдруг самолет вздрогнул. Я заметал, что опустился элерон. Бенни пытался выровнять машину. Я видел, как уклономер встал на нулевое положение. Значит, Бенни выправился. Но я видел еще кое-что. Я видел, как падает альтиметр. Теперь нечего надеяться на синее небо. Нечего надеяться на то, что мы будем летать высоко, пока не встретим просвета в тумане. А бюллетень погоды утверждал, что мы должны его встретить. Далеко ли под нами вершины гор? Успеет ли стаять лед, прежде чем мы опустимся слишком низко?

Я видел, как рычаг отошел назад, услышал, как затих дружеский рев мотора, и услышал голос Бенни, прозвучавший, как иерихонская труба:

— Давай прыгать!

Можно ли сесть на эти горы? И можно ли итти по этим белым безднам? А что, если мы кружим над океаном?

— Не надо прыгать. Давай подождем. Давай попробуем еще разок, — крикнул я в ответ.

Я крикнул еще раз, вцепился пальцами в козырек, дотянулся до Бенни и схватил его за плечо. Поздно! Пока я кричал и тянулся к Бенни, самолет сильно накренился и камнем пошел вниз через коричневый туннель — к земле. Бенни тоже увидел это — просвет в тумане и сквозь него землю.

Нас овеяло теплым воздухом более низких слоев атмосферы. Лед оттаял, и с крыльев падали сверкающие капли. Мы вышли в долину Святого Иоахима с большим потолком. Мы летели дальше, дальше лететь было уже просто.

Бежать! Бежать! Бежать!

Яркий золотой день в Тексасе. Позади аэродрома, на плантации сахарного тростника, работает мальчик-мексиканец. В сонном воздухе монотонно гудят над его головой самолеты. Иногда он прерывает работу, чтобы с ленивым любопытством взглянуть на них. Он не особенно интересуется самолетами. Они снуют в воздухе, как автомобили по близлежащему шоссе. Он привык к ним. Кроме того, они ведь не принадлежат к его миру…

По временам протяжный рев мотора при выходе из пике привлекает его рассеянное внимание. Случается, что на минуту его занимает сложная фигура, проделываемая звеном. Часто он устремляет вверх пристальный полуотсутствующий взгляд. Как сапожник, наблюдающий в окно за проходящей по улице толпой.