Александр Герцен - Былое и думы (Часть 5)

• Название: Былое и думы (Часть 5)
• Автор: Александр Герцен
• Жанр: Русская классическая проза

---

- Ну и вы, - заметил он служанке, отдавая письмо, до которого не дотронулся, - бросьте ваше письмо в другой ящик, где-нибудь подальше.

Итак, полиция защищала от вооруженных мещан!

Ночью, с 26 на 27 июня, рассказывает Пьер Леру, он был у Сенара, прося его распорядиться насчет пленных, которые задыхались в подвалах Тюльери. Сенар, человек, известный своим отчаянным консерватизмом, сказал Пьеру Леру:

- А кто будет отвечать за их жизнь на дороге, их перебьет Национальная гвардия? Если б вы пришли часом раньше, вы застали бы здесь двух полковников, я насилу их унял и кончил тем, что сказал им, что если эти ужасы будут продолжаться, то я, вместо президентского стула в Собрании, займу место за баррикадой.

Часа через два, по возвращении домой, явился дворник, незнакомый человек во фраке и человека четыре в блузах, дурно скрывавших муниципальные усы и жандармскую выправку. Незнакомец расстегнул фрак и жилет и, с достоинством указывая на трехцветный шарф, сказал, что он комиссар полиции Барле (тот самый, который в Народном собрании второго декабря взял за шиворот человека, взявшего, в свою очередь, Рим, - генерала Удино) и что ему велено сделать у меня обыск. Я подал ему ключи, и он принялся за дело совершенно так, как в 1834 году полицмейстер Миллер. (266)

Взошла моя жена; комиссар, как некогда жандармский офицер, приезжавший от Дубельта, стал извиняться. Жена моя, спокойно и прямо глядя на него, сказала, когда он, в заключение речи, просил быть снисходительной:

- Это было бы жестокостью с моей стороны не взойти в ваше положение, вы уже довольно наказаны обязанностью делать то, что вы делаете.

Комиссар покраснел, но не сказал ни слова. Порывшись в бумагах и отложив целый ворох, он вдруг подошел к камину, понюхал, потрогал золу и, важно обращаясь ко мне, спросил:

- С какой целью жгли вы бумаги?

- Я не жег бумаг.

- Помилуйте, зола еще теплая.

- Нет, она не теплая.

- Monsieur, vous parlez a un magistral!37

- А зола все же холодная, - сказал я, вспыхнув и подняв голос.

- Что же, я лгу?

- Почему же вы имеете право сомневаться в моих словах... вот с вами какие-то честные работники, пусть попробуют. Ну, да если б я и жег бумагу: во-первых, я вправе жечь, а во-вторых, что же вы сделаете?

- Больше у вас нет бумаг?

- Нет.

- У меня есть еще несколько писем, и презанимательных, пойдемте ко мне, сказала моя жена.

- Помилуйте, ваши письма...

- Пожалуйста, не церемоньтесь... ведь вы исполняете ваш долг, пойдемте.

Комиссар пошел, слегка взглянул на письма, большей частию из Италии, и хотел выйти...

- А вот вы и не видали, что тут внизу - письмо из Консьержри, от арестанта, видите, не хотите ли взять с собой?

- Помилуйте, сударыня, - отвечал квартальный республики, - вы так предубеждены, мне этого письма вовсе не нужно.

- Что вы намерены сделать с русскими бумагами? - спросил я. (267)

- Их переведут.

- Вот в том-то и дело, откуда вы возьмете переводчика, если из русского посольства, то это равняется доносу, вы погубите пять, шесть человек. Вы меня искренно обяжете, если упомянете в proces verbal38, что я настоятельно прошу взять переводчика из польской эмиграции.

- Я думаю, что это можно.

- Благодарю вас; да вот еще просьба: понимаете вы сколько-нибудь по-итальянски?

- Немного.

- Я вам покажу два письма; в них слово "Франция" не упомянуто, писавший их - в руках сардинской полиции, вы увидите по содержанию, что ему плохо будет, если письма дойдут до нее.

- Mais ah са!39 - заметил комиссар, начинавшей входить в человеческое достоинство. - Вы, кажется, думаете, что мы в связи со всеми деспотическими полициями. Нам дела нет до чужих. Поневоле мы должны брать меры у себя, когда на улицах льется кровь и когда иностранцы мешаются в наши дела.

- Очень хорошо, стало, вы письма можете оставить.

Комиссар не солгал, он действительно немного знал по-итальянски и потому, повертевши письма, положил их в карман, обещаясь возвратить.

Тем его визит и кончился. Письма итальянца он отдал на другой день, но мои бумаги канули в воду. Прошел месяц, я написал письмо к Каваньяку, спрашивая его, отчего полиция не возвращает моих бумаг и не говорит о том, что нашла в них, - вещь, может, очень неважная для inee, но чрезвычайно важная для моей чести.

Последнее было вот на чем основано. Несколько знакомых вступились за меня, находя безобразным визит комиссара и задерживание бумаг.

- Мы желали удостовериться, - сказал Ламорисьер, - не агент ли он русского правительства.

Это гнусное подозрение я услышал тут в первый раз; для меня это было совершенно ново; моя жизнь шла так публично, так открыто, как в хрустальном улье, и вдруг сальное обвинение и от кого - от республиканского правительства! (268)

Через неделю меня потребовали в префектуру; Барле был со мной; нас принял в кабинете Дюку молодой чиновник, очень похожий на петербургского начальника отделения из развязных.

- Генерал Каваньяк, - сказал он мне, - поручил префекту возвратить ваши бумаги без малейшего разбора. Сведения, собранные о вас, делают его совершенно излишним, на вас не падает никакого подозрения, вот ваша портфель, не угодно ли вам подписать предварительно эту бумагу?

Это была расписка в том, "что бумаги все сполна мне возвращены".

Я приостановился и спросил, не будет ли правильнее, если я пересмотрю бумаги.

- До них не дотрогивались. Впрочем, вот печать.

- Печать цела, - заметил успокоительно Барле.

- Моей печати тут нет. Да ее и не прикладывали.

- Это моя печать, да ведь у вас был ключик.

Не желая отвечать грубостью, я улыбнулся. Это взбесило обоих; начальник отделения сделался начальником департамента, схватил ножик и, взрезывая печать, сказал довольно грубым тоном:

- Пожалуй, смотрите, коли не верите, только у меня нет столько свободного времени, - и он вышел, кланяясь с важностью.

То, что они рассердились, убедило меня, что бумаг действительно не смотрели, и потому, едва бросив взгляд, я дал расписку и отправился домой.

ГЛАВА XXXVI

"La Tribune des Peuples".- Мицкевич и Рамон де ла Сагра. - Хористы революции 13 июня 1849. - Холера в Париже. - Отъезд.

Я оставил Париж осенью 1847 года, не завязавши никаких связей; литературные и политические кружки оставались мне совершенно чуждыми. Причин на это было много. Прямого случая не представлялось - искать я не хотел. Ходить только, чтобы смотреть знаменитости, я считал неприличным. К тому же мне очень мало нравился (269) тон снисходительного превосходства французов с русскими: они одобряют, поощряют нас, хвалят наше произношение и наше богатство; мы выносим все это и являемся к ним как просители, даже отчасти как виноватые, радуясь, когда они из учтивости принимают нас за французов. Французы забрасывают нас словами - мы за ними не поспеваем, думаем об ответе, а им дела нет до него; нам совестно показать, что мы замечаем их ошибки, их невежество, - они пользуются всем этим с безнадежным довольством собой.

Чтобы стать с ними на другую ногу, надобно импонировать; на это необходимы разные права, которых у меня тогда не было и которыми я тотчас воспользовался, когда они случились под рукой.

Не должно, сверх того, забывать, что нет людей, с которыми было бы легче завести шапочное знакомство, как с французами, и нет людей, с которыми было бы труднее в самом деле сойтиться. Француз любит жить на людях, чтобы себя показать, чтобы иметь слушателей, и в этом он так же противоположен англичанину, как и во всем остальном. Англичанин смотрит на людей от скуки, смотрит, как из партера, употребляет людей для развлечения, для получения сведений; англичанин постоянно спрашивает, а француз постоянно отвечает. Англичанин все недоумевает, все обдумывает - француз все знает положительно, он кончен и готов, он дальше не пойдет; он любит проповедовать, рассказывать, поучать. Чему? кого? - все равно. Потребности личного сближения у него нет, кафе его вполне удовлетворяет; он, как Репетилов, не замечает, что, вместо Чацкого, стоит Скалозуб, вместо Скалозуба - Загорецкий, и продолжает толковать о Камере присяжных, о Байроне (которого называет "Бирон") и о материях важных.

Возвратившись из Италии, еще не остывший от февральской революции, я натолкнулся на 15 мая, потом прострадал июньские дни и осадное положение. Тогда я еще глубже вгляделся в вольтеровского tigre-singe40, - и у меня прошло даже желание знакомиться с сильными республики сей.

Раз представилась было возможность общего труда, которая могла привести в сношение со многими лицами, - (270) да и та не удалась. Граф Ксаверий Браницкий дал семьдесят тысяч франков на основание журнала, который занимался бы преимущественно иностранной политикой, другими народами и в особенности польским вопросом. Польза и своевременность такого журнала были очевидны. Французские газеты занимаются мало и плохо тем, что делается вне Франции; во время республики они думали, что достаточно подчас ободрить все языцы словом solidarite des peuples41, обещанием, как только дома обдосужатся, завести всемирную республику, основанную на всеобщем братстве. При средствах, которые имел новый журнал, названный "Народной трибуной", - из него можно было сделать международный "Монитер" движения и прогресса. Его успех был тем вернее, что всеобщих газет вовсе нет, - в "Теймсе" и "Journal des Debats" бывают превосходные статьи о специальных вопросах, но без связи, случайно, отрывочно. Редакция "Аугсбургской газеты" была бы действительно самая всеобщая, если б от ее черно-желтого направления не так грубо рябило в глазах.