Сергей Крившенко - Плавать по морю необходимо

• Название: Плавать по морю необходимо
• Автор: Сергей Крившенко
• Издательство: Дюма
• Жанр: Прочая документальная литература
• Год: 2001

Книга литературно-исторических очерков посвящена русским землепроходцам и мореплавателям, а также известным русским писателям, отразившим в своем творчестве тему открытия и освоения Дальнего Востока России, тихоокеанских плаваний. Автор исследует «путешественные записки» знаменитых мореплавателей, их очерково-мемуарные книги, историческую прозу русских писателей-маринистов.

В книге продолжены темы и мотивы предыдущих работ автора: его монографий «Утверждение мужества» (Хабаровск, 1974), «Берег Отечества» (Владивосток, 1978), «Дорогами землепроходцев» (Владивосток, 1984), «Героика освоения и социалистического преобразования Дальнего Востока в русской и советской литературе» (Владивосток, 1985), «Берег Отечества: романтика героизма в литературе о Дальнем Востоке» (Москва, 1988).

Автор — член Союза писателей России, доктор филологических наук, профессор, зав. кафедрой русской литературы ХХ века и теории литературы факультета русской филологии ДВГУ, действительный член Русского географического общества.

---

Нельзя не вспомнить, что именно сибирские картины как-то по-особому всколыхнули душу Гончарова, возбудили мысль о пагубности крепостничества, порождающего обломовщину. Вот проезжает он сибирским трактом, проселочной дорогой. Всматривается в облик селений, деревенек. Летают воробьи и грачи. Поют петухи. Мальчишки свищут, машут на проезжую тройку. И дым столбом идет из множества труб — дым отечества! «Всем знакомые картины Руси! Недостает только помещичьего дома, лакея, открывающего ставни, да сонного барина в окне. Этого никогда не было в Сибири, и это, то есть отсутствие следов крепостного права, составляет самую заметную черту ее физиономии», — заключает свои наблюдения Гончаров[141]. Вот вам и мысль, которую он будет «любить» в «Обломове»! Так думал писатель в 1854 году, за семь лет до отмены крепостного права в России.

А разве не патетичны по своему размышления автора о героическом в жизни, в истории освоения Сибири и Дальнего Востока? Это такой глубинно-смысловой пласт очерков, что обойти его нельзя. Гончаров размышляет о героизме русских людей, о героях истории, о зарождении дружбы с народностями Сибири и Дальнего Востока.

Кого же он причисляет к когорте славных героев, достойных памяти потомков? Гончаров называет имена атамана Атласова, генерал-губернатора Муравьева-Амурского, адмирала Завойко, ла Завойко, мореплавателя Врангеля, а наряду с ними — слово об отсалово об атетавном матросе Сорокине, о гих других. Сорокин затеял в Сибири хлебопашество. «Это тоже герой в своейерой в своей роде, маленький титан. А сколько иед за ним! И имя этим героям — легион…»[142]. Особое слово произнесено авторности «наших миссионеров». Вначале идут имена никому не известных сибирских священников — Хитрова и Запольского. «Знаете, что они делают? — задается вопросом автор. — Десять лет живут в Якутске и из них трех лет не прожили на месте, при семействе»[143]. Приобщают к православию, учат грамоте, просвещают. И.А. Гончаров ввел в большую художественную литературу имя русского просветителя, священника-миссионера Иннокентия. К тому времени он был епископом камчатским, курильским и алеутским, в его епархию вошла и Якутия. Происходил Иннокентий из семьи сибирского сельского пономаря Евсевия Попова. После окончания Иркутской семинарии Иван Евсеевич Попов получил фамилию Вениаминов — в честь умершего иркутского епископа Вениамина, а 24 ноября 1840 года, после смерти жены, принял монашество и стал отцом Иннокентием. Десять лет он провел в Русской Америке. Гончаров встречался с ним в Якутске. Одному из друзей он писал: «Здесь есть величавые колоссальные патриоты. В Якутске, например, преосвященный Иннокентий, как бы хотелось познакомить Вас с ним. Тут бы Вы увидели русские черты лица, русский склад ума и русскую коренную речь. Он очень умен. Знает много и не подавлен схоластикою, как многие наши духовные, а все потому, что кончил не академию, а семинарию в Иркутске, и потом прямо пошел учить и религии, и жизни алеутов, колошей, а теперь учит якутов. Вот он-то патриот»[144]. Иннокентий создает буквари, переводит на язык алеутов Библию, ведет научные наблюдения по этнографии, географии, топографии, натуральной истории. И все это не может не восхитить Гончарова, особенно высоко он оценивает его главный труд — трехтомные «Записки» об Алеутских островах. «Прочтя эти материалы, не пожелаешь никакой другой истории молодого и малоизвестного края. Нет недостатка ни в полноте, ни в отчетливости по всем частям знания…»[145].

Гончаров указывает, что в якутском областном архиве хранятся материалы, драгоценные для будущей истории. И замечает здесь же, что описаний достойны не только прошлое, но и «подвиги нынешних деятелей», которые «так же скромно, без треска и шума, внесутся в реестры официального хранилища». «В сумме здешней деятельности хранится масса подвигов, о которых громко кричали и печатали бы в других местах, а у нас, из скромности, молчат», — с укоризной отечественным журналистам замечает Гончаров.

С большим внутренним одушевлением, можно сказать, с пафосом, напоминает автор о русских землепроходцах, которые шли и идут в Сибирь. «Вы знаете, что были и есть люди, которые подходили близко к полюсам, обошли берега Ледовитого моря и Северной Америки, проникали в безлюдные места, питаясь иногда бульоном из голенища своих сапог, дрались с зверями, с стихиями — все это герои, которых имена мы знаем наизусть и будет знать потомство, печатаем книги о них, рисуем с них портреты и делаем бюсты. Один определил склонение магнитной стрелки, тот ходил отыскивать ближайший путь в другое полушарие, а иные, не найдя ничего, просто замерзли. Но все они ходили за славой»[146].

Вспомнив походы тех, кто ходил на край земли «ради славы», Гончаров не забывает и неприметных подвижников, кто ездит по дальним местам, вплоть до Ледовитого океана по казенной надобности. И якутские купцы не забыты — предприимчивые и отважные, они достигают и юга, и севера.

* * *

Еще и еще раз вчитываясь в путевые очерки Гончарова, вглядываясь в десятки встреч с разными людьми, от крестьян до губернатора, входя в размышления писателя о подвигах и героях, мы видим, чем жива его задушевная мысль: да, для освоения жизни во всех краях отечества нужны герои, нужны подвижники. Героическое начало находит прямое и недвусмысленное выражение в очерках о Сибири и всего плавания: героев — легион. В Сибири не было крепостного права, откуда во многом истекала обломовщина. И это приоткрыло русский народ в его самых богатых духовных возможностях, показало силу его действия, вселяло уверенность в будущем. Здесь зрела дума о конце крепостного права. И к этому периоду можно отнести слова Гончарова, которые он напишет в 1879 году, подводя итоги своего творчества: «Даль раздвигалась понемногу и открывала светлую перспективу будущего». Заметим, что здесь и открытие образа далей, который неслучайно прозвучит в другом веке в поэме А. Твардовского — «За далью — даль», поэме путешествия.

Где уж нет ни строчки пафосной — это там, где Гончаров пишет о себе, — но как интересен образ путешественника! Нет ничего пафосного в рассказе о денщике Фаддееве — но за ним раскрыт тоже целый крестьянский мир, мир русского человека на море… Но вернемся к страницам сибирского путешествия…

Обратный путь через Сибирь — это открытие в очерках путешествия мира Сибири, мира Якутии. По суше предстояло пройти и было пройдено от Аяна до Якутска, а затем до Иркутска. А там уж дорога вела до Петербурга. Из Аяна караван вышел в теплое августовское время 1854 года и благополучно добирается до Якутска. Но один переход через Джугджур чего стоит! Пройти в теплое время по Лене не успевали, и пришлось почти на два месяца задержаться в Якутске, пока хорошо подморозит дорогу. 26 ноября при морозе в 360 выезжают из Якутска и только в самую заутреню Рождества Христова, т. е. 25 декабря по старому стилю прибывают в Иркутск. «На последних пятистах верстах у меня начало пухнуть лицо от мороза», — пишет Гончаров. Образ дороги — настоящая сибирская одиссея. Одна из ярчайших тем в этом путешествии — якуты и русские. Мир якута, коренного жителя этих мест, дан через множество событий, подробностей, деталей. С особой силой раскрыт национальный якутский характер при описании перехода через Джугджур. Станицы, юрты, хижины, в которых вставлены льдины вместо стекол… А потом откроется и областной еще не город, а городок Якутск, где Гончаров провел немало времени и перезнакомился со многими: потому мир Якутска тоже как бы дан изнутри. Добрые слова сказал писатель о городе и горожанах. И все дано через призму настоящего и будущего края. Суровая сибирская природа может быть приспособлена, одолена общими усилиями якутов с русскими. Для Гончарова это несомненно: без русской цивилизации, без русского хлебопашества, торговых связей ледяные пространства не обустроить. Вот почему Гончаров приветствует шаги русского правительства, которые «клонятся» к тому, чтобы «с огромным русским семейством слить горсть иноплеменных детей». Мы не найдем у Гончарова особых фактов лихоимства разного рода чиновников, о чем и в те годы нередко писалось. У него свой угол зрения на Сибирь, но не забудьте — с думой о пагубности обломовщины, необходимости живого дела, и не просто дела, а дела, одушевленного гуманностью, любовью к людям.

Путешествовать, по мысли Гончарова, значит хоть немного слить свою жизнь с жизнью народа, который хочешь узнать. Это вглядывание, вдумывание в чужую жизнь, в жизнь ли целого народа или одного человека, дает наблюдателю такой общечеловеческий и частный урок, какого ни в книгах, ни в каких школах не отыщешь. Недаром еще у древних необходимым условием усовершенствованного воспитания считалось путешествие. Об этом размышляет Гончаров уже в начале своего путешествия, в письме первом. Не в этом ли стремлении к усовершенствованию одно из объяснений, почему так стремились к путешествию русские писатели: Карамзин, Пушкин, Гоголь, Гончаров, Чехов, Горький… Несомненно, путешествие помогло Гончарову понять героическую душу народа («героев легионы»), и эта внешне скрытая, внутренняя сила деятельного начала в русском человека замечена автором и в морском путешествии, и в путешествии по Сибири. Разве это могло не отозваться и в самом характере стиля писателя, в тональности его книги? В частности, в отступлениях лирико-философского плана? Разве эти авторские размышления не характерны для путевых очерков Гончарова? Не являются ли стилеобразующими? Так что далеко не всегда и не во всем «искомый результат» достигается «слегка ироническим, шутливо-добродушным», ворчливым описанием. Но никакой вычурности, неестественности: в русской литературе эту вычурность отринул еще Пушкин с его знаменитой простотой слога. Кстати, такое определение стиля в критике во многом шло от полемического утверждения, высказанного еще Д.И. Писаревым: именно он считал, что Гончаров, «любимый публикой», не раскрывается перед своим читателем, скрываясь за объективной манерой письма. «Его человеческой личности никто не знает по его произведениям, — писал критик в 1861 году, — даже в дружеских письмах, составивших собою „Фрегат „Палладу““, не сказались его убеждения и стремления; выразилось только то настроение, под влиянием которого написаны письма; настроение это переходит от спокойно-ленивого к спокойно-веселому и больше не представляется никаких данных для обсуждения личного характера нашего художника». Не скажешь, что здесь не схвачено ничего характерного: схвачено. Да, Гончаров как художник стремится к полной объективности и достигает ее в своих романах. Но вместе с тем какая несправедливость к Гончарову! Как будто он нигде не раскрывается как личность и как будто в письмах отразились лишь преходящие настроения. Ну, да разве для Писарева это редкость — бросаться в крайности: первоначально он вознесет, скажем, «Обломова»[147] — каково? Как схвачено вечное в романе? Поистине прозорливо! — а затем, в 1861 году, с неумеренной запальчивостью Писарев низвергает «Обломова» с пьедестала: «Весь „Обломов“ — клевета на русскую жизнь»[148]. А ведь взгляни Писарев без запальчивости, он бы нашел родство своим размышлениям об истории разработки новых земель «как на самое красноречивое выражение нашего колоссального, железного характера» в размышлениях Гончарова о «легионе героев», и тогда бы бездеятельный Обломов не показался бы ему центральным типом русской жизни… Но это уже особый вопрос, вопрос восприятия творчества Гончарова критикой, глубины его прочтения современниками — проблема, которая, кстати сказать, принесла Гончарову «мильон терзаний». Не понимали на каждом шагу! Иначе зачем бы писателю понадобилось самому выступать с толкованием своего творчества в статье «Лучше поздно, чем никогда». Напомним здесь, что не одной мыслью о пагубности крепостничества объясняет порождение обломовщины критик-философ ХХ века Н.О. Лосский в свой большой работе «Характер русского народа». «Ведь в Обломове были и привлекательные черты, и такой тип встречается не только у русских. Гончаров нарисовал образ, имеющий общечеловеческое значение». Русскому человеку, по мысли Н.О. Лосского, свойственно стремление к абсолютно совершенному царству бытия и вместе с тем чрезмерная чуткость ко всяким недочетам своей и чужой деятельности… Таким образом, обломовщина есть во многих случаях обратная сторона высоких свойств русского человека — стремления к полному совершенству и чуткости к недостаткам нашей деятельности. Отсюда — неудовлетворенность малым, тоска по настоящему делу. Н.О. Лосский приводит образцы силы и воли, когда русский человек, заметив свой недостаток и нравственно осудив его, преодолевает косность и вырабатывает положительные качества, принципы, развивает огромную энергию. Такие примеры видел и Гончаров — само кругосветное плавание требовало воли и силы. И не случайно в ХХ веке первым в космос вышел русский человек…