Петр Боград - От Заполярья до Венгрии. Записки двадцатичетырехлетнего подполковника. 1941-1945

• Название: От Заполярья до Венгрии. Записки двадцатичетырехлетнего подполковника. 1941-1945
• Автор: Петр Боград
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-9524-4391-4

Генерал-майор Петр Львович Боград относится к тем фронтовикам, которые прошли Великую Отечественную войну от первого до последнего дня. Юношей, в начале жизненного пути, П.Л. Боград оказался в эпицентре жестокого противостояния. Удивительно сложилась судьба молодого лейтенанта, выпускника военного училища, 21 июня 1941 г. прибывшего по распределению в Прибалтийский особый военный округ. Вместе со всеми он сполна испытал горечь первых поражений: отступление, окружение, ранение. Уже в 1942 г., благодаря незаурядным способностям, П.Л. Боград был выдвинут в командиры стрелкового батальона. В 22 года он стал начальником штаба полка, а войну закончил подполковником, исполняющим должность начальника штаба стрелковой дивизии. Его воспоминания о сражениях, участником которых он был, потрясающих эпизодах боев и обычной жизни на фронте отличаются точностью и масштабом видения событий.

---

У мамы и папы было два сына — я, родившийся в 1920 году, и мой брат Рувим, 1924 года рождения. Брат был очень хорошим парнем. Он был небольшого роста, курчавый, блондин. Моя мама тоже была блондинкой. День, когда он родился, я как сейчас помню. Это было 21 января 1924 года. Мама лежала на кровати, и ноги ее были привязаны полотенцем к ножкам кровати. Мой дядя, младший брат мамы, закутал меня в платок и увел из дома. А потом я помню, как брат лежал в кровати и играл золотым кольцом, которое моя бабушка спускала ему на нитке. Потом он вырос, пошел в школу, учился очень хорошо. Его из третьего класса перевели в пятый, такой он был способный. В хедере он не учился. Рувим начал ходить в школу в 1931 году, тогда уже синагогу превратили в клуб. В 1938 году он закончил семь классов и поступил в Одесский еврейский машиностроительный техникум. Я его перед началом учебного года отвез в Одессу, устроил на частной квартире.

Я пошел в хедер по настоянию бабушки в 1926 году. Мне хотелось вольности, но бабушка сказала: «Нет, в хедер, и все». Там я научился читать и писать на идиш. Как сейчас помню, как я читаю буквы: алеф, бейт, гимел. И тут мне на стол падает конфета. Надо мной стоит ребе и говорит на идиш: «Это тебе послал Бог». Я благодарю ребе и думаю: как же это Бог смог мне прислать эту конфету. Смотрю наверх: ни щели, ни дырки нет. Я смотрю, а что Бог даст Борьке Минькову, и вижу, что ребе отгибает палец и из его кулака падает конфета. Я говорю: «Ребе, это же вы бросаете!» Ребе отвечает мне: «Ах ты, мамзер!» — и бьет линейкой по рукам. «Мамзер» в переводе значит «незаконнорожденный», это такое ругательство. С тех пор, как ни странно, я перестал верить в Бога. Потом я учился в еврейской семилетней школе. Все предметы преподавались нам на идиш.

Вначале 1920-х наша молодежь организовала сельскохозяйственную коммуну «Новый быт», по сути прообраз израильских кибуцев. Но, к сожалению, вскоре директивно начали создавать колхозы. Было создано два колхоза. Первый — на базе коммуны «Новый быт», второй — «Вперед». В середине 1930-х годов создали третий колхоз, «Красный луч». Голод 1930-х годов тяжело сказался на этих колхозах, однако хороший урожай кукурузы, припрятанный руководством колхозов нашей колонии, обеспечил колхозникам минимальный уровень жизни, у нас не было умерших от голода. В пяти километрах от колонии была создана специальная сельскохозяйственная ферма, где дети колхозников получали среднее агрономическое образование. Детство было прекрасным, я с радостью делал все, любую работу. Я вместе со взрослыми после занятий работал на винограднике, в поле, на току, убирал кукурузу и подсолнух.

Забегая вперед, скажу, что война оказалась переломным моментом в жизни моей родной колонии. С начала войны все годные к службе мужчины ушли на фронт. Часть жителей ушла на восток Украины. А многие жители остались, остались и дедушка с бабушкой, они пытались уехать из колонии на повозке, но немцы их перехватили и вернули обратно.

Фашисты заняли село без единого выстрела в конце августа 1941 года, а 2 сентября оставшихся жителей — стариков, детей, больных — они согнали на край села и всех 257 человек расстреляли. Были расстреляны мои близкие: дедушка, бабушка, тетя Хая, Сура, жена Иосифа, дядя Вельвел, двоюродная сестра Бася в возрасте 15 лет. Расстреляли их на немецком кладбище возле оврага. Бабушка тогда ходить не могла, ее везли на повозке. Бася сбежала и спряталась в скирду соломы. Немцы вилами разворошили эту скирду, вытащили ее и убили.

Больше всего меня возмущает то, что большинство участников убийств были немцами, жителями нашей деревни. О том, что мои родные погибли, я узнал только после войны, хотя о том, что немцы свирепствуют, убивают евреев, я знал и во время войны. Мои папа и мама к началу войны жили в Николаеве. Отец работал технологом на молочном заводе. Потом началась война. Я родным успел из Пскова дать телеграмму, что скоро буду участвовать в боях, и выслал им аттестат, и, кстати сказать, по этому аттестату они всю войну получали деньги. В начале августа немцы подходили к Николаеву. Мама и папа пешком пошли вдоль Днепра. Там переправились на другую сторону, сели на поезд и уехали в Саратов, где жила семья брата моей мамы. Дядю вскоре призвали в армию. Сначала они жили вместе с семьей дяди, а потом жили в Саратовской области, в деревне, где отец работал на элеваторе.

В 1970 году я побывал в родной колонии. Это уже была не наша колония. Все, что создавалось долгими годами, было разрушено, сады и виноградники варварски выкорчеваны. От нашей колонии осталась только школа, заросшие пруды и плохонький памятник на братской могиле расстрелянных. Больше туда приезжать у меня желания нет. После войны туда переселили украинцев из Западной Украины. Все, построенное прежде с любовью, разрушено, в руинах.

Яростный 1937-й

Надо признать, в юности я был весьма энергичным человеком. Интересы мои, бывало, далеко выходили за непосредственные границы того вида деятельности, которым приходилось заниматься. Впрочем, повышенная социальная активность была свойственна тогда значительной части молодежи. Правда, иногда она приводила к непредвиденным результатам. Или, возможно, та «активность» только с нынешней точки зрения повышенная, а на самом деле нормальна?

В 1936 году, после окончания школы, я поступил в Полтавский железнодорожный техникум. Учеба давалась мне нелегко, так как я поступил в техникум после сельской семилетки. Конечно, преподаватели у нас были слабенькие по сравнению с городскими. Пришлось ликвидировать пробелы в образовании, но учился я на «хорошо» и «отлично». Жил я в общежитии — веселой и беззаботной студенческой жизнью. Я увлекся общественной работой, вступил в комсомол, стал членом комитета комсомола.

Весной я получил задание проверить состояние пути от станции Ромодан до Кременчуга. И вот мы — два студента и два путеобходчика — проделали пешком этот путь, осматривая колею, шпалы, накладки, болты, костыли, стрелочные переводы. Мы прошли двести километров, и ежедневно в газете Полтавского отделения железной дороги печаталась сводка о нашей работе. Недостатков мы обнаружили много, и группу поощрили приказом начальника службы железнодорожного пути. Это была серьезная оценка.

После этого знаменательного похода начались краткие каникулы. Побывал я в городе Новоукраинка Кировоградской области, где в это время жили мои родители. Затем отправился в колонию Доброе к дедушке, бабушке, двоюродным братьям и сестрам. Помню, что главным мотивом возвращения к истокам детства стал факт, что там в те же дни гостила любимая мною тетушка Лия, студентка сельхозакадемии имени Тимирязева. Лия — одна из младших сестер моего отца.

Юность моя начиналась прекрасно, и грядущая жизнь представлялась интересной, полной радостного труда и успехов.

Но! Первый же день моего возвращения в техникум, в конце июня, поставил первый жирный знак вопроса в моих наивных представлениях. Вначале я подумал, что меня пригласили на утреннее заседание комитета комсомола как председателя профкома техникума. Но, когда я увидел глаза своих товарищей, сразу стало не по себе. Близкие друзья смотрели на меня как на чужака, осуждающе и даже с презрением.

Во главе заседания — Володя Волевич, с которым нас объединяла и учеба, и общественная работа, и «единые» взгляды. Рядом с ним секретарь партийной организации, еще несколько ребят. Среди них Надя Комарова, Андрей Калашников, мой земляк Гришка Косой…

— Боград, где твой дядя?

— Какой? У меня их много.

— Дядя из Киева!

— Он — ректор Коммунистического государственного агрономического института имени Косиора.

Пауза и вопрос, как разрыв снаряда над головой:

— Ты знаешь, что он враг народа?

Ответ мой прозвучал не из рассудка, из сердца:

— Не может быть!

Тут все и началось. Точнее, продолжилось по ранее проторенной, изученной, позднее закрепленной, а еще позже осужденной дороге. Дороге, которая оказалась покрепче многих железных.

— А-а… не может быть! Значит, и ты такой же! Он уже три месяца в тюрьме, а ты скрываешь, молчишь, создаешь видимость активной работы! Ты двурушник, ты кулацкий внук, ты сын зажиточных родителей, ты примазался к активу техникума, ты скрываешь свою враждебную душу…

«Ты, ты, ты…» — разрывы грохотали надо мной один за другим. Мне еще семнадцати не исполнилось, и я прекрасно помнил, что дед мой — простой кузнец, бабушка всю жизнь трудилась в полях. Они воспитали шестерых сыновей и троих дочерей в понимании того, что человеческий труд на земле — главное в жизни и судьбе. В трудовом духе готовили к жизни и меня, учили отдавать всего себя своему личному призванию и общему делу.

Но кто же такой мой дядя, неожиданно для меня объявленный врагом народа?

Боград Ефим Исакович родился в 1898 году. Коммунист с 1917 года, прошел большой путь в партийной иерархии. Окончил Ленинградский институт красной профессуры, работал в столице Украины Харькове во ВУЦИКе с Г.И. Петровским[1], затем с П.П. Постышевым[2]. В начале тридцатых — секретарь Кобелякского райкома партии Харьковской области, Фастовского райкома Киевской области. Затем — ректор Коммунистического вуза имени Косиора в Киеве. В марте тридцать седьмого дядю избрали членом комитета партии института. А на рассвете следующего после избрания дня его арестовали. Нарушая логику изложения, сообщу: после многих допросов и прочих мытарств дядю сослали в район Магадана, где он и погиб в 1945 году.