Анна Зегерс - Предания о неземных пришельцах (Сборник)

• Название: Предания о неземных пришельцах (Сборник)
• Автор: Анна Зегерс
• Издательство: Радуга
• Жанр: Научная Фантастика
• Год: 1991
• ISBN: 5-05-002528-1

Многие известные писатели ГДР так или иначе в своем творчестве обращаются к элементам фантастики, гротеска. Свободный полет фантазии художника, не скованный привычными реалистическими рамками, явил на свет произведения неожиданные, интригующие, захватывающие. Талант таких мастеров, как Анна Зегерс, Франц Фюман, Криста Вольф, И. Моргнер, поднимает жанр научной фантастики до уровня самой высокой художественной прозы. В книге представлены и признанные писатели-фантасты ГДР, такие, как Й. и Г.Браун, А. и К.Штайнмюллер, Г.Прокоп. Это авторы увлекательных, ярких фантастических произведений, созданных в последние годы.

---

Одно только зачту я в вашу пользу: вы не пытались лживыми словами изобразить как привилегию то, что я считала своим тяжким долгом. Так у меня отпала последняя возможность вспылить, защищаться, забить отбой. Да и как защищаться, когда во время совещания тебе передает пайку с документами директор института? Никак. Ты принимаешь ее. Плотная папка, в которой лежат все материалы, содержащие необходимые будущему подопытному лицу сведения и всем присутствующим известные, и никто из присутствующих не подозревает, что точная копия этих материалов лежит в моем сейфе, а вы твердо рассчитываете, что ни один мускул на моем лице не дрогнет. Мы великодушно разрешим нашим сотрудникам наконец-то умилиться.

Это был понедельник, девятнадцатое февраля 1992 года, хмурый месяц, среднее число солнечных дней которого оказалось значительно меньше среднего числа за последние пятьдесят лет. Но когда мы утвердили дату начала опыта — четвертое марта — и вы закрыли совещание, молча пожав мне, в отступление от своих правил, руку, секунд примерно десять в вашем кабинете светило солнце. Рукопожатие, улыбка, «выше голову», «выдержка и благоразумие прежде всего» — да, в эту минуту, как и всегда, я все понимала. Даже то, что нерентабельно было бы создавать вначале препарат, превращающий мужчин в женщин; для столь нелепого опыта не нашлось бы подопытного лица…

Минуту, на которую вы задержали меня после совещания, вы продлили еще на тридцать секунд, чтобы сказать мне — я, разумеется, это знала, — что petersein минус mas- culinum 199 тоже вполне надежное средство и, как только я пожелаю, поможет мне еще до окончания условленного трехмесячного срока вновь стать женщиной. И ничего более — ни знака, ни взгляда, ни легкого движения век. Вашему непроницаемому выражению лица я противопоставила свою решимость, как у нас издавна повелось.

Моему другу, доктору Рюдигеру, которого вы цените как ученого, хотя и считаете человеком безвольным, пришла в голову спасительная идея: когда я вышла из вашей комнаты, он смерил меня наглым мужским взглядом, присвистнул и заметил:

— Жаль-жаль, красотка!

Удачно сказано. Только это и можно было сейчас сказать, но впечатление от его слов держалось всего один миг.

Две недели, которые нам остались, мы заполняли всяческими пустяками, дурачились и куролесили, что вы, кажется, принимали за веселье. (В эти дни каждый проявил себя, как мог: Рюдигер пользовался случаем поцеловать мне руку, заведующая лабораторией Ирена «забывала» привести ко мне свою маленькую дочь, когда давала ночью приют очередному мужчине, а Беата — лучшая женщина-химик, какую вы, профессор, знаете, — намекала, что завидует мне. О, избавьте меня от всяких примитивных излияний, скажете вы. От вашей неуравновешенности, вспышек настроения, всевозможных промахов. И меня бы удивило, если бы вы за все эти десять лет с тех пор как незадолго до экзаменов запрограммировали меня этой фразой — хоть раз заметили, что я не владею собой. Поэтому-то, как поняла я из одного замечания вашей секретарши, я вполне заменяла вам ученого- мужчину…)

Однажды в субботу, за два дня до начала опыта, я чуть не позвонила вам. Я была дома, «под облаками» — выражение Ирены, которая живет двумя этажами ниже, стало быть на пятнадцатом, — сидела у огромнейшего окна моей гостиной; уже стемнело, все больше и больше огней городка научных работников и берлинских огней приветливо мигали мне издалека. Я выпила рюмку коньяку что было против предписанного режима, с минуту смотрела на огонь, горевший в вашем кабинете, огонь, который я всегда отличу среди множества других огней, и взялась за телефонную трубку. Набрав ваш номер, я услышала гудок и тотчас ваш голос, пожалуй, чуть менее официальный, чем обычно. Хотя я молчала, вы трубку не положили, но ни слова не произнесли, и потому я слышала ваше дыхание, а вы, быть может, мое. Я размышляла о самых отвлеченных предметах. Известно ли вам, что слово «грустно» связано как-то со словами «падать», «опускаться», «терять силы»? А слово «отчаянно» первоначально значило не что иное, как взять направление на определенную цель — и к тому же едва успев принять решение? Это я была отчаянной, когда девятнадцатилетней девчонкой, сидя на вашей первой лекции, нацарапала на клочке бумаги огромную букву «я» и подвинула клочок Рюдигеру! А вы, профессор, как раз в эту минуту высказали предположение, что среди юных дев, «невинных, и ничего более», сидит, быть может, та, кто лет через десять — пятнадцать согласится, чтобы ее с помощью фантастического препарата, который еще требуется изобрести, обратили в мужчину. «Я». — «Отчаянная!» — нацарапал тут же Рюдигер.

Теперь вы понимаете, почему мне было так важно именно Рюдигера включить в нашу рабочую группу?

Минуту спустя я уже положила трубку, улеглась в постель и тотчас заснула, к чему приучила себя железной тренировкой (и лишь теперь, как ни странно, эта тренировка не срабатывает); дисциплинированно, по установленному расписанию провела я воскресный день, проделав необходимую подготовку — строго соблюдала часы приема пищи, вела требуемые измерения и записи, что, как выяснилось вечером, возымело должное действие: я тоже невольно спутала упорядоченный, не подверженный случайным обстоятельствам режим дня с закономерным действием высшей необходимости, снимающей с нас беспокойство, страх и сомнения. Не имея выбора, мы порой можем узнать, почему делаем то, что мы делаем. Тут все мои веские, а также невеские причины потеряли всякое значение по сравнению с одной, которой вполне хватало: я хотела проникнуть в вашу тайну.

В понедельник утром я вовремя была в институте, и в шесть часов в подобающей обстановке вы сделали мне первый укол; укол усыпил меня, и началось мое превращение, которое завершилось еще девятью, следующими с интервалами в пять часов, вливаниями petersein masculinum 199. Мне кажется, что я все это время грезила, хотя слово «грезить», пожалуй, не совсем точное. Но нельзя же упрекать язык за то, что у него нет в запасе слова, обозначающего этапы того смутного состояния, в которое я впадала и при котором мне казалось, что я плыву в глубинах светло-зеленых вод, среди причудливо прекрасных растений и животных. Существо, что плыло в этих водах, скорее напоминало какой-то стебель, у которого постепенно стали отрастать плавники и жабры, пока он в конце концов не превратился в красивую, изящную, скользкую рыбу, что легко и с наслаждением двигалась в воде меж зеленых водорослей и листьев. Когда я проснулась, первая мысль была ни рыба ни мясо. Но тут я увидела наши электронные часы, прочла на них дату, узнала время: шестое марта 1992 года, три часа ночи; я стала мужчиной.

У моей кровати сидела Беата. Удачная идея, если это придумали вы. (А что вы, профессор, буквально за минуту до моего пробуждения покинули лабораторию, я до недавнего времени не знал!) Я повторяю: ваш препарат превосходен. Ни помрачения сознания, ни тошноты. Прекрасное самочувствие и неистовая потребность в движении на свежем воздухе, которую я тут же смог удовлетворить; не считая обязательного и систематического выполнения тестов, я не был связан строгой программой, поскольку мы считали, что лучше всего человек познает свои возможности в условиях полной свободы передвижения. А что протокол я буду вести добросовестно, можно было не сомневаться, опыты с изменением пола на обезьянах показали, что изменений черт характера у подопытного животного не происходит. Обезьяна-самка, на которую можно положиться, становилась самцом, на которого тоже вполне можно было положиться.

Извините, я отвлекаюсь. Без всякой причины, впрочем, ибо чувствовал я себя прекрасно, чего со мной уже давно не случалось. Так чувствует себя человек, сумевший наконец восполнить существенный пробел в своей жизни. Точно избавившись от гнета, я вскочил, надел новый костюм, который сидел безукоризненно, тем самым полностью подтверждая наши прогнозы о размерах первичных и вторичных половых признаков будущего мужчины, расписался у Беаты в получении новых документов, выправленных на избранное вами имя Иначек, и вышел на улицу, пустынную еще, освещенную фонарями, главную улицу нашего городка. Отсюда я отправился к холму, где расположена обсерватория, взобрался наверх, нашел, что вид звездного неба неизъяснимо прекрасен, восславил прогресс науки и — зачем скрывать? ваши заслуги, профессор. Я воздал также хвалу мужеству женщины, которой я был всего два дня назад и которая — это я ощущал со всей достоверностью, — затаившись, точно кошка, дремала во мне.

Признаюсь, меня это устраивало, зачем же сразу и навсегда отталкивать поддержку? Но сегодня я спрашиваю себя, не следует ли обратить внимание моих последовательниц на то, что отказаться от своей женской сущности они сумеют вовсе не тотчас, как только станут мужчиной.

Мое приподнятое настроение держалось полтора дня и одну ночь. В протоколе опыта вы прочтете, что я в то утро медленно — мне понадобилось на это сорок минут — спустился с холма и пошел к своему дому-башне. А задумались ли мы с вами над тем, что новехонький мужчина вынужден будет обходиться воспоминаниями бывшей женщины? Так вот я, Иначек, думал по дороге о бывшем возлюбленном той женщины, которой я некогда был. О моем милом Бертраме, объявившем мне почти три года назад на этой самой дороге от обсерватории, что так больше жить нельзя. Он не возражает против женщин — научных работников, он за высокий процент женщин в науке; но что попросту противопоказано женщине, так это стремление к абсолюту. Нельзя же мне проводить ночи в институте (мы тогда начали опыты с обезьянами; помните, профессор, тех первых самок с повышенной возбудимостью?), нельзя же постоянно увиливать от решения вашей главной проблемы. А наша главная проблема— ребенок. Мне было тридцать, и я признавала, что Бертрам прав. Разговор наш состоялся как раз в тот день, когда вы мимоходом назначили мне примерный срок для опыта с человеком: три года. И предложили руководить новой рабочей группой. Должна же я знать, чего хочу, сказал Бертрам. Я хотела ребенка. У Бертрама теперь есть ребенок, я могу его видеть, когда пожелаю, жена Бертрама хорошо ко мне относится. Но меня смущает, что в ее отношении сквозит порой благодарность и какая-то растерянность: неужели нашлась женщина, которая отдала другой такое сокровище, как этот мужчина? Никуда же, черт побери, не годится, сказал Бертрам, — мы остановились у ярко освещенного дворца культуры «Урания», был дивный прозрачный майский вечер, повсюду прогуливались юные влюбленные пары, — никуда же не годится, что у меня не находится времени побывать на дне рождения хоть у кого-нибудь из его многочисленной родни и что я ни разу по-настоящему не обиделась на него. И не ревновала его. И не желала владеть им целиком и полностью, что, разумеется, всякий сочтет за отсутствие настоящей любви. Неужели я не могу хоть в чем-то пойти ему навстречу? В ответ я спросила его — куда? В ухоженную трехкомнатную квартиру? Проводить вместе вечера у телевизора и вечно бывать в гостях у его многочисленной родни?