Евгения Альбац - Мина замедленного действия. Политический портрет КГБ

• Название: Мина замедленного действия. Политический портрет КГБ
• Автор: Евгения Альбац
• Издательство: Русслит
• Жанр: История
• Год: 1992
• ISBN: 5-86508-009-1

Книга известной журналистки Евгении Альбац на широкой документальной основе рассказывает об истории политической полиции в Советском Союзе, о том, как из инструмента власти КГБ постепенно превратился в самою власть. Это первая книга о КГБ, написанная советской журналисткой, живущей и работающей в России.

---

Ну, полоса выпала всегда такому удачливому Боярскому, ну просто черная полоса! Это же надо: в таком преступлении, в еврействе подозревают! И ведь не первый уже раз — пару лет назад писал объяснительную о том Абакумову — лично министру писал, а вот, опять все сначала… Вздохнул: «Проверка биографических данных Боярского, — заключает Питовранов, — не подтвердила эти предложения». Проверка не подтвердила! Надеюсь, до седьмого колена проверяли?..

Однако думаю (поскольку знаю нашу любимую власть), что подозрение в еврействе тоже стало одной из причин отзыва полковника из Чехословакии… Тут достаточно слухов.

Впрочем, меня вопрос, был ли Боярский евреем или нет, занимает мало (хотя один документ, найденный совсем недавно, говорит — не был). А — если и был? Известно, что еврей, скрывающий свое происхождение, становится самым страшным, самым омерзительным, самым оголтелым антисемитом.

А вот почему среди следователей НКВД-МГБ — и среди самых страшных, в том числе, — вообще было много евреев, меня, еврейку, интересует. От вопроса этого никуда не уйти. Да и не хочу я уходить.

Я много думала над этим. И, поверьте, это были мучительные раздумья.

Говорила себе: в процентном отношении — к общей численности еврейского народа в стране — евреев в НКВД было не больше, чем, скажем, русских или латышей.

Убеждала: отец сионизма Жаботинский еще в XIX веке сказал: «Дайте право каждому народу иметь своих подлецов». Почему же им не быть среди евреев?

Вспоминала историю: кровавая резня евреев в Кишиневе в конце века, погромы в Одессе — в начале нынешнего, беспорядочное их убийство на Украине — в гражданскую…

Говорила, убеждала, вспоминала, но легче оттого мне не становилось: народ, столько настрадавшийся, — он-то цену страданиям должен знать?!

И вот до чего я додумалась — изложу это очень коротко.

Октябрьский переворот для евреев Российской Империи, с ее еврейскими резервациями — местечками, с ее страшными погромами, ограничениями в правах, невозможностью для молодых евреев получить высшее образование (за исключением так называемых «детей николаевских солдат» и детей купцов первой гильдии), — конечно, этот переворот стал для них своего рода национальным освобождением. Они приняли революцию, потому что не могли ее не принять: она подарила им надежду выжить, спокойно — не на горе, рожать детей, иметь равные права с другими людьми. Хотя старый Гидали в замечательном рассказе Исаака Бабеля и говорит: «Что революция? Революция приходит и стреляет…»

Однако по свойству революций поднимать на поверхность, в том числе — и на поверхность человеческой души, все самое мерзкое, она вынесла на простор Отечества именно подонков народа. И в НКВД, на эту кровавую работу, пришли те, для кого она была возможностью самоутвердиться, ощутить свою власть, задушить собственные страхи. В этом евреи ничуть не отличались от своих коллег других национальностей, трудившихся в органах. Разве только — были лучше образованны (что считалось ценностью во всякой еврейской семье), а потому быстрее продвигались по служебной лестнице, да еще, благодаря своему генетическому страху, особо усердствовали, опасаясь, что их уличат в «мягкости» к своим… Расплата наступила скорее, чем они предполагали, — не могла не наступить.

Вообще, я думаю, унижение любого народа таит в себе огромную потенциальную опасность для человечества. Американцы сейчас расплачиваются — и сурово расплачиваются — за свой черный расизм. Израиль платит, и еще будет платить, по палестинским счетам. Какую цену «выложит» СССР за многие десятилетия унижения советского народа — остается только гадать…

…А Боярский возвращается в Москву. Напоследок, правда, отдает указание уничтожить книгу выдачи продуктов советской военной миссии. О чем, естественно, тут же, впереди него, летит «стук».

Одного не могу понять: как, после столь убийственной критики Сталина, его не пустили в расход? Тем более — Абакумов уже в тюрьме, под следствием: по всем «законам» близкостоящих должны были «убрать». Тем более, что Боярскому, в числе прочего, инкриминировалось: «Неправильно распорядился сведениями, полученными от источника (запомним: компромат собирался подчиненными и на министра!), что бывший министр Абакумов имеет связи с женщинами легкого поведения». А также — вменили — «в Москве у Боярского на столе, — сообщали коллеги, — был портрет Абакумова»…{64} Но, видно, заступники разжалованного полковника сидели очень высоко, не в МГБ — в Центральном Комитете славной ВКП(б). Видно, и вожак старел — все более боялся обезумевшей от запаха крови стаи…

В обвинительном заключении коллегии МГБ по поводу Боярского слова Сталина и сам он даже не упоминаются, главным пунктом обвинения стала та самая, продуктовая книга: «За допущенные ошибки в работе и недостойное поведение снизить в воинском звании до подполковника», — говорилось в приказе МГБ СССР № 5522 от 13 декабря 1951 г.{65} Соблюдали правила игры?

Так закончилась первая жизнь Боярского.

Так начиналась и вторая. В одной из собственноручных автобиографий Боярского 1979 (!) года я прочитаю: «В 1950–1951 г. был в Чехословакии, работал советником и одновременно собирал материалы для диссертации, что послужило одной из основных причин отзыва меня в июле 1951 г. в Москву…»{66} Каково?..

* * *

…Однако тогда, в апреле 1988 года, беседуя с Боярским у него дома, я, к сожалению, не знала практически ничего из того, что вам только что рассказала. На поиск этой и другой информации, о которой речь впереди, ушло более двух лет.

А тот апрельский день закончился вполне благополучно. На прощание Боярский любезно продиктовал мне рецепт, как похудеть (он тогда для меня был особенно актуален), я прилежно его записала, профессор проводил меня до дверей, на прощание поцеловал руку. Сказал — вскользь: «Уезжаю руководителем делегации Союза журналистов в Югославию»… «О, да мы еще и коллеги», — удивилась я.

Держался он замечательно.

Личное дело Боярского в московской организации Союза журналистов я, естественно, нашла. Оказалось, что человек, пытавший журналиста Ефима Долицкого, поставивший свою подпись под обвинительным заключением по делу журналиста Александра Литвака, был принят в Союз журналистов еще в сентябре 1960 года. Через два года после того, как был выпущен из Бутырок, через четыре — как исключен из КПСС. Для западного читателя в том ничего удивительного нет, для советского — сплошные восклицания. Дело в том, что журналистики, в общецивилизованном понимании этого слова, в стране в то время практически не было. Журналисты являлись идеологическим отрядом партии, более или менее талантливо излагавшим на страницах газет и журналов тот миф о действительности, который эта партия предлагала своим согражданам. Потому в Союз идеологов имярек, исключенный из партии, не мог быть принят по определению. Беспартийный — еще куда ни шло, скомпрометировавший собой партийные ряды — никогда.

Ничего, приняли.

Из немногих обнаруженных мною в деле документов, я узнала, что, оказывается, журналистикой Боярский плодотворно занимался аж с 1931 года. К тому был приложен и обильный список публикаций — во всех газетах: от районных до областных и центральных. Еще там была одна забавная справка, повествующая о том, что на заседании бюро секции издательских работников (читай — в узком кругу) присутствовал заместитель главного редактора издательства Академии наук, где тогда трудился Боярский. Заместитель — цитирую — «подтвердил, что Боярский В. А. исключен из партии и не восстановлен. Причину исключения тов. Ковалев не знал, т. к. она связана с работой тов. Боярского в органах.»{67} Точка. Подпись. И — никаких вопросов. Правильно: умные люди органам вопросов не задают.

Это была, конечно, мелочь, так — штрих, но для понимания того, как в оттепельное время формировался теневой штат КГБ, — штрих небесполезный.

Итак, Боярский в составе делегации Союза журналистов СССР отправился в Югославию, я же — в путешествие еще более увлекательное, именуемое публикацией очерка[36] в газете. Стоит ли говорить, что материал, как только он был набран в гранки и попал к цензору, кои тогда еще сидели в каждой редакции, тут же был отправлен в Отдел агитации и пропаганды ЦК КПСС.

О всех перипетиях рассказывать долго и нудно, важно: партийные начальники тут же, безошибочно, вцепились именно в те страницы, где речь шла о Боярском. «Откуда вам это известно? Как можно? Уважаемый человек…» Казалось, появление очерка для них не было неожиданностью…

Главные бои развернулись вокруг рассказа о мучениях учительницы Фатимат Агнаевой — это были, конечно, убийственные для профессора абзацы.

«Представьте документы», — потребовали в ЦК. Потребовали, понятно, не у меня — я как бы о всех этих «вертушечных»[37] разговорах и знать-то не должна (к тому же — я беспартийная, то есть лицо, и так наполовину лишенное доверия) — потребовали от заместителя главного редактора «МН» Юрия Бандуры — он вел номер.