Галина Ширяева - Утренний иней

• Название: Утренний иней
• Автор: Галина Ширяева
• Издательство: Приволжское книжное издательство
• Жанр: Детская проза
• Год: 1983

Не может и быть не должно «бесконечно далеким» для нынешних подростков прошлое их родителей, ибо живет оно не только в их памяти, — оно властно вторгается в их судьбы, напоминая о себе не только невозвратимыми утратами, но и — порою — не отомщенными обидами. И как бы ни менялась к лучшему наша жизнь, как бы тщательно ни зарубцовывало время старые раны, нанесенные давно отгремевшей войной, — не в его власти заглушить боль от этих ран, никаким ветрам не дано развеять эту боль из души народной, пока жив сам народ, хранящий в себе память изболевшегося сердца. Этой вот мыслью и сцементированы воедино главы «Утреннего инея», одни из которых о детстве нынешнем, а другие доносят до нас живые голоса из «убитого детства», из детства тех, кто уже давным-давно твердо вошел в мир взрослых.

Роман «Утренний иней» завершает авторскую серию для подростков «Здравствуй, жизнь!».

---

— Да! Да! — все еще дрожа, крикнула Настя. — Я к нему жить пойду! А вы… вы… предатели! Предатели! Теперь я все знаю! Все!

В соседней комнате что-то грохнуло, зазвенело. Мать и отчим оглянулись. И Настя похолодела, услышав испуганный крик матери:

— Папочка!

Дед лежал на полу, запрокинув голову, и лицо его было белое, как мел…

— «Скорую помощь»! — закричала мать. — Вызывайте же! Вызывайте же скорее!

Настя, чувствуя, как подкашиваются ноги, побежала в прихожую к телефону.

Отчим опередил ее, и она остановилась посреди комнаты. Она остановилась, ничего не видя перед собой, кроме этого белого лица…

Потом ноги ее совсем ослабли, однако же у нее хватило сил сделать еще несколько шагов.

— Дедушка! — зашептала она, опустившись на колени и уткнувшись лицом в его руки. — Дедушка! Миленький! Не умирай, пожалуйста! Только не умирай!

* * *

Утром река перестала шуметь. Холод сковал последние льдинки, и лед, пока еще тонкий, прозрачный, покрыл и спрятал под собой воду. Молчание реки было спокойным, равнодушным, холодным…

Стоя у перил набережной, Настя смотрела на прояснившийся горизонт за рекой, на лед, который через неделю-другую станет достаточно прочным, чтобы выдержать ее на себе всю, долгую дорогу до Миловановки. Но это уже не нужно ей.

Это ей не нужно — так твердо и спокойно она решила, слушая холодное, равнодушное молчание спокойной реки.

Что ей за дело до чужих?

В школу она сегодня опять не пошла. Она вообще, может быть, перейдет в другую школу, чтобы не видеть этой рыжей классной руководительницы, которая лезет не в свое дело и без конца напоминает ей об Евфалии Николаевне. Чтобы не видеть этой девчонки с глупым именем, которую Настя выслушала вчера с таким терпением!

Теперь, пожалуй, она может вернуться в Каменский интернат. Она вернется туда, и плевать ей на то, как к ней там относятся!

Удивительно легко было у нее на душе. Удивительно легко! Только вот слезы без конца набегали на глаза и лились, лились по щекам, непрошеные, незваные. От блеска свежего льда и от солнца…

Да, конечно, от солнца. Утро уже прочно ступило на землю. Солнце взошло за мостом и уложило на блестящий, еще не покрытый снегом лед реки розовую дорожку. Дорожка эта заманивала пробежать по ней, прокатиться на гладком розовом льду. Какие-то совсем неподходящие, пустые мысли приходили Насте в голову. А ей надо было уже возвращаться домой — дома считали, что она ушла в школу.

Ей надо было возвращаться домой, а она все стояла здесь, у перил, и слушала холодное, равнодушное молчание реки, которая еще только вчера шелестела, роптала, жила. А теперь ее сковал холод. Долгий бесконечный холод, который леденит не только мокрое от слез лицо, не только кончики пальцев, забираясь в мягкие пушистые варежки, — он леденит сердце.

Дед крепко спал, когда она вернулась домой. Спал спокойно, вчерашний приступ кончился благополучно — «скорая помощь» уехала быстро. И ночь прошла спокойно, хотя никто из них не спал.

Дед лежал в большой комнате на диване, подложив под щеку руку с обручальным кольцом на пальце, и Настя вдруг подумала: кто же когда-то надевал ему это кольцо на палец — ее родная бабушка или бабушка-мачеха? И почему родная бабушка все-таки ушла от него когда-то?.. Никчемные, неподходящие мысли сегодня без конца приходили ей в голову. Может быть, потому, что все тяжелое и трудное она обдумала сегодня бессонной ночью, ужасаясь тому, как по-страшному просто все могло разрешиться — смертью деда. И она, Настя, была бы виновата в его смерти.

Тихо было в квартире. Так тихо, что слышно было, как за стенкой у соседей жужжала швейная машина. «Ж-ж-ж-ж!» — словно пчелы вились над ульем. Впрочем, какое ей дело до пчел!

Она тихо прошла по комнате — взад-вперед один раз, потом еще, потом еще. За стеной, в чужой квартире, где жужжала машина, кто-то то ли вскрикнул, то ли засмеялся. Какое ей дело до того, что делается там, за стеной?

Она ходила по комнате осторожно, чтобы не потревожить деда. Круг за кругом. Круг за кругом… И с каждым новым кругом, сделанным ею по блестящему паркетному полу, она словно все прочнее и прочнее отгораживала себя от того, что жило в тех чистых и светлых струях, которые вплелись когда-то, не прощеные, в тяжелую медовую реку. То — чужое! То были чужие, примчавшиеся издалека ручьи… А остальное было ее, Настино, родное. И дед с его судьбой и его жизнью (да, жизнью!). И мать. И эти медовые золотистые шторы на окнах. Хорошее ли, плохое ли, но все это было ее родное, кровное. Какое ей дело до чужих! Все большее раздражение, даже что-то похожее на ненависть поднималось в ней против Виолетты. Пусть-ка сунется со своими доказательствами! Пусть-ка сунется! Пусть-ка докажет! Пусть-ка они все докажут!

Дверной гонг оборвал ее решительные шаги по медовому паркету.

Она поспешила к двери, чтобы скорее открыть ее, чтобы не трезвонил долго этот гонг, могущий разбудить деда. Мать должна была сегодня вернуться с работы раньше обычного. Наверно, не захватила с собой ключа. По дороге к прихожей она успела подумать еще и о том, как было бы хорошо, если бы к ней сейчас пришла Аллочка Запевалова. Как это было бы прекрасно! Ах, как Настя поиздевалась бы над ней! «Не садись, пожалуйста, на диван. Это — антикварий! Отодвинь стул от шкафа — поцарапаешь!»

Гонг, прозвенев еще один раз как-то не очень уверенно, почему-то больше не подавал голоса. Мать позвонила бы еще, да и звонила бы не так робко. Неужто и в самом деле Аллочка? Настя поторопилась открыть дверь, не заглянула в дверной глазок…

На пороге стояла Тамара Ивановна.

Настя отшатнулась и от испуга чуть было не захлопнула перед ней дверь.

— Здравствуй, Настя! — сказала Тамара Ивановна.

— Здравствуйте! — пролепетала Настя, не глядя ей в лицо.

А дальше наступило такое долгое молчание, что Насте показалось — и конца этому молчанию не будет. Она глядела вниз, на коричневые сапожки Тамары Ивановны с крупными каплями растаявшего снега на их блестящей коже… Снег уже глубокий лежит у них во дворе. Зима пришла.

— Может быть, ты все-таки позволишь мне пройти? — тихо спросила Тамара Ивановна.

Настя, чувствуя, что даже сердце ее заходится от стыда, не отрывая взгляда от коричневых блестящих сапожек, покачала головой.

— Простите, пожалуйста… Там — дедушка. И он болен… Даже «скорую» вызывали. Простите, пожалуйста…

Снова долгое молчание… Капельки воды с сапожек Тамары Ивановны тихо сползали на пол. «И наследит еще тут! А у нас паркет!» — с неприязнью подумала Настя и тут же поймала себя на том, что заставила себя так подумать.

— А! — все так же тихо сказала Тамара Ивановна. — Понимаю. Конечно же, его не надо тревожить… Я, действительно, совсем не вовремя пришла.

Настя передохнула и подняла глаза. Однако же все равно посмотреть в лицо Тамары Ивановны она не могла. Она смотрела на верхнюю пуговицу ее пальто и думала: «А у Евфалии Николаевны почти такие же на пальто. Похожие. Только синие. А так очень даже похожи». Почему ей все время вспоминается Евфалия Николаевна, когда она смотрит на Тамару Ивановну?

— Ты потому и не была в школе сегодня, Настя?

— П-почему — потому?

— Я спрашиваю — ты не была в школе потому, что болен дедушка?

— Да! Да! — закивала Настя. — Конечно же! Потому! И опять наступило долгое, изнуряющее Настю молчание. И опять Настин взгляд ушел вниз, на коричневые сапожки, которые только что прошли через их двор по глубокому снегу и могут теперь наследить на медовом паркете.

— Знаешь, Настя — сказала вдруг Тамара Ивановна и ринулась. — Знаешь… Пожалуй… Пожалуй, ты и завтра можешь не приходить в школу.

— Что? — удивилась Настя.

— Я тебе разрешаю не приходить. — Тамара Ивановна повторила еще раз, очень четко подчеркивая слово «разрешаю». — Можешь и завтра не приходить в школу. Я разрешаю.

— Хорошо… Спасибо, — сказала все еще недоумевающая Настя. — Я не приду.

— Только забеги, пожалуйста, ко мне домой завтра. Узнай, что на дом задали.

— Хорошо… Спасибо.

— Вот и прекрасно. Я сейчас напишу для тебя свой адрес. — Она достала из портфеля записную книжку, написала на листке адрес и протянула листок Насте. — Только уж ты, пожалуйста, не забудь забежать. Можешь в любое время. После четырех.

— Хорошо… Спасибо. Я приду.

— Ну? Кто там? Что долго так? — раздался в прихожей за Настиной спиной голос деда, и Настя, встрепенувшись, не успев даже извиниться перед Тамарой Ивановной, захлопнула дверь.

Однако на одну-единственную секунду успела увидеть глаза своей классной руководительницы. И показалось ей, что Тамара Ивановна сказала ей не все, что хотела она сказать Насте еще что-то, более важное, чем это странное разрешение не приходить завтра в школу… Но было уже поздно — дверь была захлопнута.