Федор Крюков - Гулебщики. (Очерк из быта стародавнего казачества)

• Название: Гулебщики. (Очерк из быта стародавнего казачества)
• Автор: Федор Крюков
• Жанр: Классическая проза

---

— Эх, ловко хлопнуть бы, — думал Филипп и брал прицел в лебедей из своей турки, но не стрелял, жалея заряд и лебедей и боясь выстрелом привлечь чье-нибудь нежелательное внимание.

Часа через три вернулись Белоус и Багор.

— Ну, Филюшка, добыча будет!.. В ауле, кроме баб да ребятишек, никого нет, да мы их трогать не станем: какая из них корысть?.. А там вон, за горкой, табун есть конский, вот подживемся… При нем один лишь старичишка… Вот дождемся ночи да и с Господом!..

Казаки легли и стали дожидаться вечера. Филипп из любопытства сходил к тому месту, откуда был виден аул и табун.

Серые, разбросанные в беспорядке сакли виднелись на берегу узенькой и светлой речки. Никого не было видно, кроме живописной группы ребятишек на песке и нескольких черных головок в воде. В полуверсте, выше по речке, пасся табун лошадей. Старик в белом, рваном бешмете в накидку, в синих шароварах и в лохматой шапке сидел на корточках под деревом и что-то варил. Синий дымок вился и медленно таял в воздухе. Лошади стояли, сбившись в одну кучу, в стойле, по колени и по брюхо в воде. Несколько молодых кобылок, отбившись от табуна, щипали траву у перелеска.

— Наши будут, — сказал про себя Филипп и вернулся к товарищам.

На совете было решено Белоусу и Багру заехать от аула и пугнуть лошадей в «Астраканскую» сторону, а Филипп должен стать от леса и, если табун кинется в его сторону, то отпугнуть его и направить, куда следует. Наступил вечер. Когда сумерки достаточно сгустились и легкий, влажный туман поднялся над речкой, казаки оседлали лошадей и поехали к лесу. Филипп остался на том месте, откуда смотрел на табун и на аул. Теперь уже не было видно ничего. Из туманного сумрака слышно было изредка только звонкое ржание лошадей да в ауле лаяли собаки.

Филипп ждал, что вот-вот гикнут его товарищи или раздастся выстрел. Сердце его билось от волнения, лицо горело, и он с замиранием всматривался в густые сумерки летней ночи, тревожно и внимательно вслушивался в каждый шорох и звук.

— Мочи нет, чего они так долго? — думал он, изнывая в ожидании.

Но вот где-то в темноте раздался пронзительный свист, а потом гиканье будто целого десятка могучих глоток… Дружный, раскатистый топот множества лошадиных ног загремел и разбудил всю окрестность. Топот приближался к Филиппу. Тогда он, сложив ладони в трубку и приложив к губам, завыл, как стая голодных волков. Протяжный, тоскующий, голодный вой так и хватал за сердце.

Лошади шарахнулись назад, и вслед за ними поскакал Филипп, не прекращая своей музыки и даже разнообразя ее дрожанием. Переливающиеся и тоскливые рулады разносились в ночном воздухе и замирали где-то вдали.

В ауле поднялся тревожный крик и гам, выскочили собаки с яростным лаем, но табун и казаки были уже далеко. Топот рос, ширился и оглашал всю степь. Несколько косяков отбилось в сторону, но главная часть бешено неслась в Астраханскую сторону. Казаки наши направили табун к Астрахани, потому что она была ближайшим к Куме торговым пунктом, где всякого рода добычу можно было немедленно сбыть с рук; там же можно было накупить и всевозможных предметов щегольства: разных восточных товаров и нарядов, персидских шалей, дорогого оружие, седел с набором — всего, чем можно бы было потом щегольнуть и хвастнуть в станице.

На третий день к вечеру казаки были уже в Астрахани, а на утро черкесский табун принадлежал уже персиянину барышнику: казаки продали лошадей, не торгуясь, по 6 рублей за голову и разделили между собой по 94 рубля. Филипп сейчас же купил себе малинового цвета черкеску, киндячные желтые шаровары, тонкую белую рубаху с золотым галуном и полушелковый голубой кушак, а мамушке желтозеленый шелковый халат «ходить на моленье».

Два дня покутили, больше все под счет Никиты Белоуса (Филипп благоразумно приберегал денежки). На третий день Белоус и Филипп собрались ехать домой. Багор «отломился», запил и загулял напропалую, и они никак не могли уговорить его ехать домой.

— Эх, жаль мальчишку, все пропьет! — тужил вслух Никита, когда они с Филиппом уже выехали в степь.

— Уж дюже отважный парень, — сказал назидательно Филипп.

— У-у, бедовый!.. А славный казачек, просто картинка… что голос, что волос… Жаль, деньги все пропьет, дома бы годились…

— А зря все пропустит, — продолжал в том же тоне Филипп, — уж, по моему, погулять, так погулять в станице, по крайности люди поглядят, а то с бурлаками — велика корысть!.. Лошадь уведут…

Белоус недовольно кряхтел, но потом достал из-за седла флягу с вином, выпил и повеселел.

— На-на, потяни, — предложил он своему спутнику. Филипп с готовностью, но не теряя достоинства, приложился к фляге и почувствовал, что степь стала глядеть веселей… На другой день, к вечеру уже, они переехали Ергени и почувствовали себя почти дома. Белоус заиграл песню, Филипп октавой стал подтягивать ему; ехали они шагом.

Но оглянулся случайно Филипп назад и вскрикнул:

— Дядюшка, уходи!.. Калмыки!..

Белоус поглядел назад: около десятка пик мелькали из травы версты с полторы позади.

— Дрянь дело! Ну-ка, Филипушка, тронем!.. Они ударили плетьми лошадей и понеслись.

— Тут зараз вот за этим кургашком, верстах в трех, перелесок есть — я место знаю… — кричал на скаку Никита… — Кабы нам добраться туда, не взяли бы нас дьявольские калмыки… Ну-ка, ну-ка, Филипушка, нажарь!

Филипп читал про себя «Живый в помощи Вышняго» и еще два раза огрел плетью буланого, который не поспевал за Белоусовым киргизским иноходцем.

— Эх, чижало у тебя накладено… бросил бы!.. — оглядываясь, кричал Белоус.

Покупки Филиппа, притороченные к седлу, действительно порядочно затрудняли лошадь, но Филиппу было жалко бросить их, как советовал Белоус. Он долго колебался, послушать старика, или нет, и не послушал, а вместо того с обеих сторон отвесил буланому по удару нагайкой и поравнялся с Белоусом.

— Там в бараке тропочка есть одна: ежели нападем на нее, не найдут нас в тернах калмыки!.. — кричал между тем Белоус, пригибаясь к луке.

Перелесок уже был виден. Еще минута — они будут там. Калмыки только что еще показались на кургане — лошади были у них не особенно резвые, и при том, как заметно, не свежие.

— Катай, катай, Филипушка, авось Господь унесет от нехристей!..

— «На аспида и василиска наступиши и допереши льва и змие», — шептал в третий раз уже Филипушка и время от времени награждал буланого плетью.

Вот и перелесок. Белоус пригнулся еще больше к луке, взял влево, гикнул и опередил Филиппа. Серый иноходец, как птица, перелетал через обгорелые пни осокорей, торчавшие при спуске в барак. Буланый не отставал, но вдруг у самой опушки зацепился за острый выступ огромного пня и грянулся грудью на землю. Филипп полетел через его голову и почувствовал оглушительный удар в самом темени и в правой стороне груди.

— Эх! — успел только крикнуть Белоус и скрылся в чаще терника.

Филипп вскочил на ноги и прежде всего увидел, что буланый прыгает на трех ногах, держа бессильно отвисшую правую переднюю.

— Сломал! — в отчаянии хотел крикнуть Филипп, но лишь простонал. В голове у него зашумело, невыносимая боль сдавила темя и отозвалась в правом плече. Он сделал к буланому два шага, но почувствовал, что силы оставляют его. Теплая струя крови хлынула у него изо рта; в глазах заходили желтые и зеленые круги, потом все перевернулось, потемнело и исчезло… Он упал…

И боль, так невыносимо давившая в темя, вдруг отлегла. Ее сменил покой — приятный, легкий покой. Ничего не слышал Филипп, ничего не чувствовал, кроме этого глубокого, сладостного покоя и тишины; не слышал, как с гиком наскочили на него калмыки, не почувствовал, как один из них проколол его в живот пикой, как они ворочали его, снимали с него рубаху, шаровары и черики; как они долго лопотали над ним на своем басурманском языке и, наконец, бросили его голого и уехали…

Наступила ночь. Раскинувши руки, голый Филипп с одним лишь раскольничьим медным крестом на шее лежал и глядел одним глазом в высокое синее небо (другой глаз совершенно запух от ушиба при падении). Ясные звезды также красиво дрожали и моргали земле. Та же чудная музыка была кругом, но не слышал уже ее Филюшка.

Прибежал степной волк, понюхал лежавшее тело и, сев на задние лапы, а переднюю одну подняв кверху, протяжно и тоскливо завыл, точь-в-точь так, как пять дней назад заливался Филипп. И далеко по степи понеслась печальная, голодная и страшная песня…

А. Березинцев

Примечания

1

???

2

???

3

???

4

???