Федор Крюков - Зыбь

• Название: Зыбь
• Автор: Федор Крюков
• Жанр: Классическая проза

---

Прошел мимо подвыпивший Семен Копылов. Белокурая бородка, наглые глаза, голубая фуражка на затылке. Шутливо расталкивает и хватает встречных казачек, кричит:

— Баб-то, баб! В три ножа не перережешь!.. Ну, сторонись, дырявая команда!..

— Ну, ты! Еролом! Толкается, как все равно порядочный!..

— Извините, ошибся… Потому что личность ваша дозволяет…

И с той непринужденной свободой и веселым бесстыдством, которые узаконены молодежью на станичной улице, он шутливо обнял чернобровую Ульяну Губанову, жалмерку, и поднял на руках, делая вид, что хочет унести ее из толпы.

Она хохотала, визжала, отбивалась. Била его по рукам

и звонко кричала:

— Вот тужили все: дураки перевелись в станице… А вот

какой черт вырос!

— А-а, дураки?! Мы, милая, дураки средней руки: от земли не подымешь… А с тобой за личное оскорбление разделаюсь!.. Говори, чего не пожалеешь, а то зашибну на крышу!

— Да ну тебя!.. Отвяжись, сделай милость! Пристал, как…

— Никишка, держи! Жертвую!

Копылов бросил взвизгнувшую молодую женщину к Терпугу. Высокая грудь ее на мгновение прижалась к нему, и теплое ее прикосновение пьяным вином прошло по телу.

— Вот давно кого не видал! — сказал Никифоров, удерживая ее в руках.

— Давно не видались, сошлись — поговорить не о чем? Она освободилась от его рук и, поправляя платок, снизу вверх глядела на него веселым, влажно блестевшим взглядом суженных улыбкой глаз.

— Ну как не о чем? Давай в шепты играть… Я тебе, Уляша, давно собираюсь пошептать кой-чего…

— Ну тебя!

Сверкнула на короткое мгновение белая полоска ее зубов. Но оттого, что брови ее в том месте, где сходились, были выше и, расходясь, шли вниз, казалось, будто она собиралась плакать, когда смеялась. А глаза были веселые, наивно-доверчивые, глядели по-детски ясно.

Он взял ее за руки. Тонкие, худые, они как-то особенно покорно свернулись трубочками в его широких ладонях. Поглядел в ее улыбавшиеся, как будто наивные, но немножко и лукавые глаза. Мелкими зыбкими лучами пробежали по лбу короткие морщинки, такие милые и хорошие, — опять засмеялась — мягко звенящим, сдержанным, поддразнивающим смешком.

А ведь правда: нечего сказать. Как это другие умеют быть находчивыми, свободно, остроумно шутить, весело балагурить, безбоязненно обнимать? Завидует им Терпуг бесконечно… У него то же, да не то выходит: угловато, неуклюже, неловко… И собой он молодец, и охотно останавливаются побалагурить с ним, обменяться обещающими взглядами девчата и жалмерки, а вот нет у него самого нужного, самого настоящего: нет той особой, неуловимой, природной непринужденности и грации, какая есть у Сергея Балахона, у других, даже у пьяного Копылова.

— Ну, как поживаешь, Уляша?

Она улыбнулась коротко.

— Как бондарский конь под обручами!..

Потом вздохнула и, посмотревши на него с кокетливой грустью, прибавила:

— Видишь, живу…

Он осторожно обнял ее за плечи и, нащупавши сквозь гладкую скользящую, шелковистую ткань кофточки ее тонкие, теплые руки, сказал ласково и застенчиво-нежно:

— Худая ты какая… Жалмерки полноликие все бывают, кругленькие, а ты…

— Жизнь такая, ягодка моя… Ведь я сирота на белом свете!..

Она рассмеялась, и взгляд ее сверкнул веселым лукавством.

— Что же, сирота, так и харч не в пользу?

— Заступиться некому, — проговорила она, понижая голос, и опять громко рассмеялась.

У него застучало частыми, громкими ударами сердце, и от волнения он долго не мог сказать тех слов, которые просились па язык.

— Ну, давай сделаем родню промежду собой… а? — проговорил он, наконец, неловко и конфузливо.

Ульяна молча покачала головой. Он пожал ее руки, и опять покорные трубочки свернулись в его руках. Молчали. Звучала мягко издали протяжная песня хоровода. Над улицей колыхался говор, шум, смех. И когда, словно тихо качающаяся детская колыбель, подымались далекие, плавные волны песни, не сразу можно было угадать, что поют, но казались знакомыми голоса, и хотелось, не отрываясь, слушать тонкий подголосок, легкий женский голос, так красиво жаловавшийся, так задушевно говоривший о безвестной, трогательно-нежной грусти. Порою отделялись гордо-спокойные, густые звуки мужских голосов, ровно плескались над смутным гулом улицы и снова падали в подымающиеся волны хора.

Терпуг осторожно обнял Ульяну и заглянул в глаза. — На одно мгновение она подалась и прижалась к нему грудью. Хлынули сзади крики. Точно шумный поток прорвался. Ударились бойцы. Шатнулись темные живые стены, шарахнулись на две стороны. Колыхнувшаяся толпа подала Терпуга и Ульяну к городьбе.

— Пусти, Никиша, — сказала женщина тихо, ласково, почти прошептала, и этот пониженный до таинственности голос сладко коснулся его сердца.

— Тут ведь народы всякие есть… За мной сто глаз… Свекор тут прошел давеча. Диверь там, на кулачках… Узнают — беда!

— Уляша, а ведь я как умирал по тебе… ты не знаешь… Вот увидал, ну — не поверишь! — сердце аж… трепещет…

Голос его охрип от волнения, и весь он обессилел.

— Нельзя, моя ягодка… Кабы мне своя воля… Знаешь, свекор у меня какой? Бирюк!

— Да мы ему не скажем…

— Да-а… Нет, он тоже… подземельный дьявол: пронюхает! Уж и распостыл он мне, чтоб ему — где горшки обжигают! — прибавила она тоном задушевной ненависти.

Терпуг помолчал и, чтобы выразить ей свое сочувствие, сказал:

— Жалко, на кулачках не дерется он, а то я бы его сдобрил!

Она рассмеялась и, благодарно сжимая ему руки, проговорила:

— Хоть бы нечаянно как-нибудь! Вроде как не угадал?..

— Да уже я угадаю когда-нибудь! Только, Уляша… так и нельзя повидаться?..

Беззвучно засмеялась и отвернулась. Не ответила.

— А то что же… пройдет младость ни в чести, ни в радости, — продолжал он убеждать, близко наклоняясь к пей, — А?.. нечем и вспомнить будет… Уляша?.,

Сердце стучало, и била лихорадка. А крутились уже сзади возбуждающие звуки разгоравшегося боя, крики, гиканье, буханье ударов, слитый топот многолюдного движения.

— Ты на баз выйди… а? Уляша?.. Я с садов зайду, на гумне буду ждать… Я ведь обселюцию вашу знаю! Не увидят небось… а?.. Уляша?..

Он наклонился близко к ней. Хотелось обнять и прижать ее крепко-крепко. Смеясь и отбиваясь, она вырвалась. Губы его все-таки успели коснуться влажных зубов ее, и весь он вспыхнул и задрожал от этого прикосновения.

— Беги дерись… Чего ж ты? — крикнула она, убегая и смеясь. — Бьют ведь ваших-то!..

III

Терпуг подвел баркас к невысокому пряслу, наполовину вытащил его из воды и, вставши на нос, бесшумно, не прикасаясь к старой городьбе, перескочил в сад — там, где он не был затоплен водой.

Верховая вода, поздняя, дружная и теплая, затопила левады, сады, гумна. Было хорошо и весело, не похоже на привычную картину станицы, ново и празднично. Пахло свежей смолой от лодок и сырой свежестью от воды. От реки, за две версты, несся немолчный, играющий шум и раскатывался вширь размашисто-вольной, мягкой трелью. Сливался с беспокойно-радостными, призывными голосами весенней ночи, растекаясь в ее зубчато-перескакивающих свистках, неожиданно быстрых, порывистых, страстных. Упрямо-неустанно букали водяные бычки: бу-у… бу-у… бу-у… Заливисто хохотали лягушки. Звонко сверлили воздух короткими коленцами какие-то таинственные, маленькие водяные жители.

В затопленном саду старые груши, тихие, удивленно неподвижные, черные, прислушивались к этим буйным голосам и гляделись в зыбкое, черное зеркало, шевелившееся у их корней.

Терпуг постоял, прислушался. Стучало частыми, громкими ударами сердце. В ушах качался мерными взмахами глухой шум, точно где-то торопливо работала широкая плотничья пила. Жутко было. Как будто низкое прясло, отрезавшее его от улицы, было заколдованной чертой, в которой его ждал и стерег кто-то враждебный и хитрый, прятавшийся в черных тенях сараев, в углу за начатым приметком соломы. Молчит, затаил дыхание, приготовился… Вот-вот шагнет навстречу…

Била лихорадка неуверенного и жадного ожидания. Он так спешил… Как только остановился бой, ушел с улицы. И бежал, бежал в обход, другими улицами, чтобы кто не проследил за ним… Но если не успел?..

Чуть слышный мерный шорох легких шагов прошелестел вдруг за сараем. Терпуг кашлянул. Но вдруг испугался и подался в тень: а если не она?..

Прислушался. За сараем тихо. Но кто-то робко крался по саду, медленно и осторожно вытаскивая из воды ноги, робко чмокал, шлепал, наступал на сухие сучки, шелестел в старой городьбе ласково и хитро. И струился запах смолы от баркаса. За баркасом зыбко вздрагивал месяц в воде, и звенела резвая ритурнель торопливо обгонявшихся водяных струек.

Никого…

Терпуг вышел из тени, подошел к воротам с гумна на передний двор, посмотрел. На самой средине двора лежал бык, жевал жвачку, медленно и обстоятельно. И слышно было скотину рядом на базу. Где-то в черной тени, под сараем, вздохнула корова, а подальше хрястели ясли, о которые чесался, верно, молодой бугаишка. На белой стене куреня четко рисовалась переломленная тень журавца. Жидкий блеск мигал на окошках, не закрытых ставнями, над новой соломенной крышей вилась как будто золотая пыль.