Лев Кассиль - Кондуит и Швамбрания (Книга 1, Кондуит)

• Название: Кондуит и Швамбрания (Книга 1, Кондуит)
• Автор: Лев Кассиль
• Жанр: Прочая детская литература

---

ДЖЕК, СПУТНИК МОРЯКОВ

Вообще мир для нас - это бухта, заставленная пароходами, жизнь - сплошная навигация, каждый день - рейс. Все швамбраны, само собой понятно, мореходы и водники. У каждого во дворе ошвартован свой пароход. И самым уважаемым гражданином Швамбрании признан Джек, Спутник Моряков. Этот государственный муж обязан своим происхождением маленькой книжке "Карманный спутник моряков и словарь необходимых разговорных фраз". Книжку эту, засаленную до прозрачности, мы купили на базаре за пятак, и всю мудрость ее вложили в уста новому герою - Джеку, Спутнику Моряков. Так как в книжке был, кроме краткой лоции и навигации, словарь, то Джек стал настоящим полиглотом. Он разговаривал по-немецки, по-английски, по-французски и по-итальянски. Я, изображая Джека, просто читал подряд словарь разговорных фраз. Получалось очень здорово. - Гром, молния, смерч, тифон, - говорил Джек, Спутник Моряков. - Доннер, блитц, вассерхозе!.. Здравствуйте, сударь или сударыня, гоод морнинг, бонжур, говорите ли вы на других языках? Да, я говорю по-немецки и по-французски. Доброго утра, вечера. Прощайте, гутен морген, абенд, адье. Я прибыл на пароходе, на корабле, пешком, на лошадях; пар мер, а пье, а шваль... Человек за бортом. Ун уомо ин маре. Как велика плата за спасение? Вифиль ист дер бергелон? Иногда Джек бесстыдно завирался. Мне приходилось краснеть за него. - Лоцман посадил меня на мель, - сердился Джек, Спутник Моряков, на сто третьей странице, но тут же, на сто четвертой, признавался на всех языках: - Я нарочно посадил судно на мель, чтобы спасти часть груза... Наш покровский день мы открываем подходным гудком еще в постелях. Это мы возвращаемся из ночной Швамбрании. Аннушка терпеливо присутствует при утренней процедуре. - Тихай! - командует Оська отгудев. - Бросай чалку! Мы сбрасываем одеяла. - Стой! Спускай трап! Мы спускаем ноги. - Готово! Приехали! Слезай! - С добрым утром!

У ТИХОЙ ПРИСТАНИ

Наш дом - тоже большой пароход. Дом бросил якорь в тихой гавани Покровской слободы. Папин врачебный кабинет - капитанский мостик. Вход пассажирам второго класса, то есть нам, запрещен. Гостиная - рубка первого класса. В столовой - кают-компания. Терраса - открытая палуба. Комната Аннушки и кухня - третий класс, трюм, машинное отделение. Вход пассажирам второго класса сюда тоже запрещен. А жаль... Там настоящий дым. Труба не "как будто", а настоящая. Топка гудит подлинным огнем. Аннушка, кочегар и машинист, шурует кочергой и ухватами. Из рубки требовательно звонят. Самовар дает отходный свисток. Самовар бежит, но Аннушка ловит его и несет, плененного, в кают-компанию. Она несет самовар на вытянутых руках, немного на отлете. Так несут младенцев, когда они собираются неприлично вести себя. Нас требуют "наверх", и мы покидаем машинное отделение дома. Мы уходим нехотя. Кухня - главный иллюминатор нашего парохода. Как говорится, окошко в мир. Туда вечно заходят люди, про которых нам раз навсегда сказано, что это неподходящее знакомство. Неподходящим знакомством называются: старьевщики, точильщики, шарманщики, разносчики, черкесы-слесари, стекольщики, почтальоны, пожарные, нищие, трубочисты, дворники, соседские кухарки, угольщики, цыганки-гадалки, ломовые извозчики, бондари, кучера, дровоколы... Все это пассажиры третьего класса. Вероятно, они самые лучшие, самые интересные люди в мире. Но нас уверяют, что вокруг них так и реют, так и кишат всякие микробы и зловредные бациллы. Оська однажды спросил даже нищего золотаря, помойных дел мастера Левонтия Абрамкина; - А правда, говорят, на вас киша-кишмят... нет... кимшат, ну, то есть лазают скарлатинки? - Ну, - обиделся Левонтий, - какие там скарлатинки?.. Это на мне просто так, обыкновенные воши... А скарлатины - такой животной и нет вовсе... Скарланпендря есть, так то засекомая, вроде змеи. В кишках существует.

- А у вас, значит, - обрадовался Оська, - скарлапендра в кишках кишмит? Да? Абрамкин обиделся окончательно, нахлобучил шапку и сердито захлопнул за собой дверь. Очень поучительное место эта кухня. В Швамбрании у нас царь сам сидит в кухне и всем другим позволяет. В Покровске перед рождеством, например, приходят сюда колядовать ребята. Они поют: Маланья ходыла, Васыльку просыла: - Васылько, батько мий... На Новый год является "проздравить" сам городовой. Он стукает каблуками и говорит: - Честь имею... Ему выносят на блюдце рюмку водки и серебря-ный рубль. Городовой берет целковый, благодарствует и пьет за наше здоровье. Мы смотрим ему в рот. Крякнув, городовой замирает, предаваясь внутреннему созерцанию, словно прислушиваясь, как вливается водка в его полицейский желудок. Затем он опять щелкает каблуками и прикладывает руку к козырьку. - Зачем это он? - шепотом интересуется Оська. - Это он отдает нам честь, - поясняю я. - Помнишь, когда он вошел сначала, он сказал: "Имею честь"? А теперь он ее отдает нам. - За рубль? - спрашивает Оська. Городовой смущен. - Вы что тут торчите, архаровцы? - раздается бас отца. - Папа, - кричит Оська, - а нам тут полицейский честь отдал за рубль! - Переплатили, переплатили! - хохочет отец. - Полицейская честь и пятака не стоит... Ну, живо, марш из кухни!.. Как это у вас там? Левое назад, правое вперед...

ДОМАШНИЙ КАПИТАН

Отец - высоченный пышно-курчавый блондин. Это невероятно работоспособный человек. Он не знает, что такое усталость. Зато, наработавшись, он может выпить целый самовар. Движется он быстро и говорит громко. Когда папа, рассердившись, кричит иной раз на бестолковых пациентов-хуторян, то мы всегда боимся, как бы больные не умерли со страху. Мы бы на их месте обязательно умерли. Но, кроме того, папа очень веселый человек. И бывает так: придет к нему больной, у которого "в грудях як огнем пече", а через несколько минут забудет про грудь и хватается за живот: заболел от смеха... А когда отец начинает грохотать сам, то кошка стремглав бросается под буфет и в аквариуме идет зыбь. К ужасу Аннушки, он выносит маму к обеду на руках. Он ставит ее на пол и говорит: "Вот барыня приехала". Много веселых слов знает отец. - Жри да рожу пачкай, - говорит он нам за обедом. - Эй вы, братья-разбойники, кальдонцы, бальвонцы, подберите нюня! - И ущемляет наши носы между указательным и средним пальцами. И это у него собезьянничал швамбранский царь манеру говорить кучеру: "Дуй их в хвост и в гриву". Иногда, упорно отстаивая новую койку для общественной больницы, он выступает на волостных сходках. А сход - богатеи-хуторяне - сыто бубнит: "Нэ треба..." Потом в газете "Саратовский вестник" обязательно описывается, как господин старшина призывал господина доктора к порядку, а господин доктор требовал занесения в протокол слов господина Гутника, а господин Гутник на это... Отец знаком со всей слободой. Нарядные свадебные кортежи почти всегда считают долгом остановиться перед нашими окнами. Цветистая кутерьма окружает тогда наш дом. Брешка засеяна конфетами: их швыряют пригоршнями с саней в толпу. Сотни бубенцов брякают на перевитых лентами хомутах. На передних санях рявкает среди ковров оркестр. И пляшут, пляшут прямо в широких санях, с лентами и бумажными цветами в руках багровые визжащие свахи. А еще вспоминали об отце и такое. В слободе прежде шибко хулиганили. "Фулиганы", как называли их покровчане, были пожилыми семейными людьми... От хулиганов этих в слободе не было житья. Полиция бездействовала. Жители решили действовать сами. Был составлен список самых матерых разбойников. По этому списку адресов толпа шла из улицы в улицу. Толпа шла и убивала... Было это глухой ночью. Один из главарей хулиганской банды скрылся у папы в больнице. Он действительно был серьезно болен. Он умолял спасти его. Он валялся в ногах у папы. - Бьют вас за дело. Только ваше счастье, что вы заболели вовремя. В данную минуту вы для меня прежде всего пациент, больной. И больше я ничего знать не хочу. Вставайте с пола, ложитесь на койку. Распаленная толпа осадила больницу. Она ярилась и гудела у закрытых ворот. Отец вышел за ограду к толпе. - Чего надо? Не пущу, - сказал отец, - поворачивайте-ка оглобли! Вы мне еще тут заразы нанесете в родильный. Дезинфицируй потом... - Ты, доктор, только бы Балбаша на руки выдал... Под расписку. Мы б его... вылечили... - У больного Балбашенко, - строго и раздельно ответил папа, - высокая температура. Я не могу его выписать. И никаких разговоров! И не шумите. А то больные пугаются - это им вредно. Толпа тихо подвинулась ближе. Но тут из нее вышел старый грузчик и сказал так: - Доктор, ребята, правильно излагает. Им ихняя специальность не позволяет. Пошли, ребята. А только мы Балбаша и после закончим. Извиняйте за беспокойство. Балбаша "закончили" через три месяца.

ЗЕМЛЯ ХАНОНСКАЯ

Папа очень вспыльчив. В сердцах он оглушителен. Нам тогда влетает "под первое число" и под двадцатое. Нам всыпается и в хвост и в гриву, нас распекают во всю ивановскую, нам прописывают ижицу... Тогда на сцену выступает мама. Мама у нас служит модератором (глушителем) в слишком бравурных папиных разговорах. Папа начинает звучать тише. Мама - пианистка, учительница музыки. Целые дни у нас по дому разбегаются "расходящие гаммы", скачут, пиликают экзерсисы - упражнения. Унылый голос насморочной ученицы сонно отсчитывает: - Раз-ын, два-ын, три-ын... Раз-ын, два-ын... И мама поет на мотив бессмертного "Ханона": - Первый, пятый, третий палец, снова первый и четвертый. Тише руку, не качайте. Пятый, первый... И все наше детство было положено на эту музыку. У меня до сих пор все воспоминания поются на мотив "Ханона". Только дни, утонувшие в липкой микстуре жара, дни нашего дифтерита, кори, скарлатины, крупа, вспоминаются без аккомпанемента. Мама сама выхаживала нас. Мама близорука. Она низко наклоняется к пюпитру, и к концу дня в глазах у нее рябит от черненьких вибрионов, которые называются нотами. На папином столе в кабинете есть бумагодержатель - тонкая, длинная дамская рука из бронзы зажимает рецепты, почтовые квитанции, счета. Вот у матери точно такие руки. Изнеженной барышней она храбро покинула большой город и уехала с папой в "земство", в деревню, к далекой и глухой Вятке. Там ей суждено было просидеть много бессонных ночей у черного, разузоренного стужей окна. Из окна дуло. Ночник плаксиво моргал. За окном была страшная морозная зга и метель. И где-то в этой студеной, воющей тьме плутал папа, скача на розвальнях в далекое - километров за двадцать - село. Сбоку мерцали огоньки, но то были не дома, а волки. Замирал далекий колокол маяк метельных ночей. Папа ехал на колокол. Из сугробов вылезало черное село. При зыбком свете лучины, в овчинной духоте, папа делал неотложную операцию. Потом он ехал обратно, вымыв руки.