Владимир Дягилев - Вечное дерево

• Название: Вечное дерево
• Автор: Владимир Дягилев
• Жанр: Советская классическая проза

---

- Так надо... Учи уроки, а то маме скажу.

Иринка обиделась, тряхнула черными бантиками.

- А я тоже скажу.

- Что... скажешь? - спросил он и испугался.

"Все дело может испортить". Он хотел, как всегда в таких случаях бывало, дать Иринке "леща", но с грустью подумал: "Уеду и долго ее не увижу".

- Принеси-ка мою зубную щетку и пасту.

Иринка, удивленная неожиданным смягчением брата, шмыгнула в ванную, принесла щетку и пасту,

- А чем же я чистить буду?

Паста у них была одна на двоих.

- Пока маминой почистишь, а потом тебе купят.

У нее лукаво блеснули глазенки, и от пришедшего вдруг открытия она даже привстала на носочки.

- Ты сбегаешь, ага?

- Я не сбегаю... Я уезжаю.,. На время уезжаю...

Уеду, а потом приеду.

Она осуждающе потрясла бантами.

- Ты мне не ври... Я знаю, что сбегаешь.

Журка секунду стоял перед ней с пастой и щеткой в руках, решая, стоит ли посвящать ее в свою тайну,

- Дай слово, что никому не скажешь.

Иринка прижала кулачки к груди. Они были в чернилах и показались Журке какими-то особенно жалкими, маленькими.

- Честное будущее пионерское,-прошептала Иринка, точно их кто-то мог услышать.

Журка все медлил: просто боялся, что голос дрогнет.

Он смотрел сверху вниз на сестренку, и чувство жалости к ней все сильнее захватывало его. Вспомнилось, как он иногда обижал ее, дразнил "синяпкой", дразнилку придумал: "Были у баПки гриПки обаПки, рыжики, синяПки".

- Я тебя больше никогда обижать не буду,-сказал он совсем не то, чего ждала от него сестренка.

- Нет, рассказывай, - потребовала Иринка. - Я же слово дала. Не веришь, да?

- Верю,-сказал он и притянул Иринку за плечи.

Это было проявлением такой небывалой нежности, какой Иринка еще никогда не замечала в брате. Ей тотчас передалось его состояние. Она всхлипнула и, боясь, что он подумает - "куда ей рассказывать секреты", сразу же объяснила:

- Потому что не доверяешь.

- Верю, - повторил Журка и, не опуская рук с ее плеч, усадил сестренку на кровать. - Ты маме письмо от меня передашь, - сказал он. - Не сразу передашь, а дня через два.

Иринка послушно кивнула.

- А на словах про меня ничего не говори. Не напоминай, и все.

Иринка энергично потрясла бантиками.

- И вообще, к ней хорошо относись, чтобы она не волновалась. Постель убирай.

- Буду,-заверила Иринка.

- "Тягучку" прекрати.

"Тягучка" была ее хитростью, о которой знал только брат. Когда Иринке не хотелось что-либо делать или идти куда-нибудь, она долго одевалась, долго ела, долго искала ленты - одним словом, тянула время.

- С отцом тоже будь... - сказал Журка и сдержал вздох. - Он сейчас переживает, без работы... Скучно ему... Понимаешь, всю жизнь работал... и вдруг...

- Ага!- оживилась Иринка.-Я заметила. И на маму он молчит из-за этого.

- Вот-вот! - подтвердил Журка. - Ты теперь одна остаешься, так смотри... чтоб порядочек был.

- Будет,-по-взрослому серьезно и ответственно заверила Иринка и опять потрясла бантами.

Журка хотел погладить ее по голове, но только поправил бантики и сказал великодушно:

- Книги мои бери, только клади обратно... И на велике катайся, только осторожней, восьмерку не сделай.

Никогда в жизни братишка не разрешал ездить на своем велосипеде и брать свои книги. Разрешение было проявлением такой доброты, что Иринка хотела привскочить и чмокнуть его в щеку, но не сделала этого, удержалась. Она понимала серьезность момента, всем сердечком понимала, предчувствовала предстоящую разлуку, горе, несчастье...

Они замолчали, прижимаясь плотнее плечом к плечу и ощущая теплоту друг друга.

- Надеюсь на тебя, - сказал Журка после паузы.

- Ага, надейся,-заверила Иринка.

В прихожей раздался стук - пришла мать, и они, как мышата, юркнули в свои норки: Иринка к столу, к урокам, Журка, засунув чемодан под кровать,-к своим книгам...

Чемодан необходимо было вынести из дому.

Но как и куда?!

Все получилось как надо, даже лучше, чем можно было ожидать. Колька Шамин согласился не только принять и припрятать до отъезда чемодан, но и купилуЖурки боксерские перчатки, которые просил продать еще раньше. Теперь перчатки были ни к чему, и Журкз загнал их по дешевке...

Не спалось. Все хотелось запомнить, сохранить в сердце, увезти с собой: Как знать, когда он снова будет здесь, в этой комнате, на этой кровати. Завтра в десять часов Журка уезжает в Москву на соревнования. Потом останется там, поступит в школу (документы затребует тотчас, как приедет в столицу). Потом... потом видно будет.

Наверное, ему помогут. Спортсмены народ дружный, в беде не оставят. Он как-никак перворазрядник.

То, что будет завтра, и послезавтра, и через неделю, представлялось ему туманным и далеким, но почему-то менее волновало, чем то, что было рядом, что нужно было оставить утром.

Ничего уже этого не будет: ни привычного стула с точеными ножками, ни этих темнеющих сейчас полок с любимыми книгами, ни гантелей, что лежат под кроватью в углу. Ничего не будет. Точнее сказать, вещи останутся, а его не будет.

Не будет и тех, кто ходит в соседней комнате, двух самых близких людей-матери и отца.

Вот отец - он ходит четкими, твердыми, определенными шагами... Именно-определенными: его сразу определишь по походке. И все он делает определенно.

Вот стул поставил - определенно, не потянул, не потащил по полу, а приподнял и поставил. Вот сел, тоже определенно: не раскачиваясь, не усаживаясь-сел, и все.

Вот шаги матери-мягкие, осторожные. Подошла к двери, прислушалась. "Думает-сплю. Завтра уж будет волноваться, ждать, звонить товарищам".

"Ничего,-успокаивал себя Журка,-у нее Иринка.

Она письмо передаст".

Он вспомнил, что никогда еще не писал матери писем, потому что никогда еще не расставался с нею надолго.

Это - первое письмо, и такое горькое.

Вот жалобно и протяжно скрипнула дверца шифоньера. Мать взяла халат.

"Завтра уже не услышу этого скрипа".,.

Светало. В комнате можно было разглядеть знакомые предметы и вещи: тумбочку, квадратное пятно на стенеего фотографию.

"Вот уже и сегодня", - подумал Журка и подскочил к окну.

Небо светлело неохотно, будто еще не проснулось. На улиде было пусто, лишь дворники подметали панели, широко и неторопливо размахивая метлами. Пронеслась машина, нигде не остановилась, нигде не затормозила.

Днем так не ездят. Прошел парень в шляпе, прямиком через дорогу. Днем так не ходят.

"Этот и завтра пройдет по этой улице, и послезавтра, А я нет",-подумал Журка и опять почувствовал тоску и тяжесть на сердце..

Вещи словно тянули к нему невидимые руки, просили:

"Возьми нас, не оставляй". "Разве тебе скучно было с нами?"-будто спрашивали книги-и "Молодая гвардия", и "Туманность Андромеды", и Конан-Дойль. "Разве тебе не удобно было ставить на меня ноги?" спрашивала скамеечка. "А мы-то чем виноваты?" - недоумевали тапочки, уставясь на него тупыми носами...

С Иринкой Журка встретился в ванной, торопливо прошептал:

- Письмо у меня под подушкой.

- Ага. - Иринка понимающе кивнула, косички дрогнули.

- Ну... - он наклонился и поцеловал ее в маковку.

Иринка привстала на носочки и чмокнула его в подбородок.

- Ты не надолго сбегай,-прошептала она.-А то мне скучно будет.

На кухне пахло блинчиками. Мама в розовом фартуке, розовая от плиты, готовила завтрак.

"Остаются тут в тепле, в уюте..."

Журка распахнул дверь и вырвался на лестницу.

Наконец-то майор Алов поправился, и Степан Степанович договорился с ним о встрече у завода, в пятнадцать ноль-ноль.

Он не мог дождаться назначенного часа.

Вспомнилась молодость. Маленький заводик в Донбассе. Мерный шум станков, гулкие удары молота и веселое позванивание молотков. Он так остро представил себе все это, что даже слышал гудение станков, чувствовал дымный, тепловато-каленый воздух цеха.

Степан Степанович старался вообразить теперешний большой завод и себя на этом заводе. И не мог этого представить. Опять вспомнилось далекое. Монтаж стропил на шахте. Ручная работа. Лебедка-матушка. Вот палец из-за этой лебедки чуть не оторвало...

- Явился!-завидев его, крикнул Алов и заулыбался.

- Так точно,-ответил Степан Степанович и тоже улыбнулся.

- Ну, идем, - сказал Алов и взял Степана Степановича под руку. Круглое, налитое румянцем лицо его сделалось серьезным, толстые губы плотно сомкнулись, и весь он принял вид человека, собравшегося открыть товарищу такое, от чего у того закружится голова. Не может не закружиться,

Степану Степановичу не очень было удобно идти под руку с Аловым, совсем непривычно, и про себя он бурчал:

"Тоже, офицер. Известно-нестроевой", но руки не выдергивал, как бы признавая этим право Алова распоряжаться им по своему усмотрению.