Георгий Демидов - Без бирки

• Название: Без бирки
• Автор: Георгий Демидов
• Жанр: Русская классическая проза

---

Сознание задремавшего человека как бы  раздваивается. Тоска европейца, погибающего в тропических джунглях, - его тоска. Но Кушнарев знает, что видит только сон, навеянный какими-то воспоминаниями и напряженно старается вспомнить, какими именно? Ах, да! Это же рассказ Джека Лондона "Красный звон", читанный в детстве и произведший тогда на Мишу Кушнарева сильнейшее и жуткое впечатление. Не тогда ли и зародилось в нем это неодолимое отвращение к посмертному надругательству над человеком, вспыхнувшее впоследствии в такой острой, болезненной форме? Читая рассказ, Миша остро сопереживал страданиям его героя и ненавидел Игрну, и чего только белый человек церемонится с этой отвратительной обезьяной? Да бабахнул бы шаману в башку из лежащего рядом ружья, которое дикари называют "громобойным младенцем"! Но автор, оказывается, имел в виду и этот вариант развития событий. Вот больной с усилием поднимает свое тяжелое ружье и целится в голову Игрну. Но тот только ухмыляется: - Ну что ж, если ты меня убьешь, то твою голову засушит кто-нибудь еще из племени, но все равно она будет висеть вон там... Ружье бессильно падает, а рядом с ним падает на руки и голова пленника. Теперь Кушнарев спит уже по-настоящему и видит настоящий сон. Игрну вдруг оказывается одетым в офицерский китель с орденской колодкой на груди. Он показывает рукой в потолок хижины, где между высушенных голов свисает на шпагате фанерная бирка с номером и установочными данными Кушнарева, и голосом опера глухо произносит: - Не уйдешь от нее, не уйдешь! - Потом шаман снова превращается в кривляющуюся обезьяну, подскакивающую к нему с визгом: - Не уйдешь! - Обезьяна множится в целое стадо себе подобных и все они приплясывая, кружатся вокруг бессильно лежащего человека и верещат: - Не уйдешь от бирки, никуда не уйдешь! - И вдруг в этом человеке вспыхивает такая ярость, что к нему возвращаются утраченные силы. - Уйду! - вскрикивает он и бьет кулаком по полу хижины. Пол оказывается неожиданно твердым и гудким как барабан, в который ежедневно колотят дикари. Видение исчезает. Снова виден кусок барачного пола за печкой, но теперь на нем стоят две пары добротных валенок. В валенки заправлены стеганые штаны, чуть выше закрытые полами овчинных полушубков. Обход! Испуганно протирая глаза дневальный вскакивает. За спанье до отбоя его могут сейчас отвести в кондей. Однако люди в полушубках настроены весьма благодушно. Они считают дневального третьего барака немного трахнутым, обиженным богом. - Этак ты печку расколотишь, дневальный! - говорит дежурный по лагерю, - Куда это ты уходить собрался? - Известно куда, в побег, - смеется надзиратель, ответственный за барак N3. Он же у нас на этом чокнутый... - и крутит пальцем перед звездочкой на своей шапке. - Ну нет, брат, - говорит комендант, - отсюда никуда не уйдешь, разве что на небо вознесешься, Иисус Христос... Надзиратели смеются, окидывают взглядом барак и, не требуя рапорта, уходят. Слышно как снаружи гремит железная полоса, которой перекрывается дверь, и два раза поворачивается ключ в тяжелом амбарном замке.

И эти о том же... Как сговорились все! "Разве что на небо вознесешься..." "Вознесся на небо" говорили на руднике, где пришлось работать Кушнареву, про одного тамошнего взрывника. Он подорвался на своих же шпурах в глубокой траншее. Сидя в "блиндаже", укрытий для работяг во время общего отвала, Кушнарев сам видел как над этой траншеей, среди высоко взметнувшихся камней летело что-то похожее на бушлат. У спецчасти лагеря, в котором содержался погибший заключенный, тогда возникли еще затруднения с его оформлением на архив-три. На одной из рук у него были оторваны пальцы, и снять отпечатки было не с чего... Среди вялых мыслей Кушнарева вдруг блеснула идея, заставившая его вздрогнуть, а затем замереть с открытым ртом. Взрыв - вот решение мучающей его проблемы! Человек, попавший в смерч огня и со свистом несущихся камней, умирает мгновенно. Кушнарев почувствовал, что перед этим видом смерти у него нет того страха, который он испытывал перед удушением водой или гибелью от голода. А главное, взрыв может быть и такой силы, что угодивший под него человек превращается почти в ничто, а его останки разметываются по окрестностям или погребаются под камнями. В этом случае не к чему бывает подвязывать бирки и не с чего снимать отпечатки пальцев.

Идея покамест была сырой. Конкретизировать задуманное, а затем и осуществить его можно было только работая на полигоне, на котором сейчас готовился гигантский взрыв "на выброс". Лучше всего в бригаде шурфовщиков.

Как ни плохо шли дела на Фартовом, а подготовка первого участка его полигона под такой взрыв приближалась уже к концу. Сквозь слой окаменевших глин толщиной около восьми метров, до уровня погребенного золотоносного песка здесь густо, через каждые два-три метра, были проделаны маленькие шахты. Это и были "шурфы", которые вместе с двумя сотнями других заключенных, вот уже почти три недели "бил" и Кушнарев. На первом участке эта работа была уже закончена. На дно шурфов заложены заряды, по целому ящику взрывчатки на каждый, и подведены провода электрозапалов. Теперь оставалось только снова засыпать колодцы камнями и щебнем и повернуть рукоять запальной машинки. Тогда сотни тонн аммонита, взорвавшись одновременно, поднимут на воздух и сбросят на борта полигона сотни тысяч кубометров камня. Дно древней реки с ее золотым песком будет обнажено и почти готово для выема и промывки этого песка. Это и есть взрыв на выброс.

Сегодня на первый участок, находившийся несколько в стороне от других участков прииска направлялись только бригады шурфовщиков. Все прочие в целях безопасности были отправлены, кто на расчистку дорог от снега, кто на заготовку дров. Работа предстояла нетрудная, засыпка шурфов, но сделать ее надо было быстро. На двенадцать часов дня был назначен взрыв.

Холода перевалили уже далеко за сорок, а на восходе солнца и за все пятьдесят, близился колымский декабрь. Мороз зло хватал людей за носы и щеки, особенно тех, у кого они и прежде были обморожены, а таких здесь было большинство. Боль и страх остаться без носа и ушей заставлял даже самых робких из заключенных забывать о правиле держать руки на этапе только за спиной. Но подносить их к лицу значило нарушать это правило. Следовал окрик кого-нибудь из бдительных конвоиров. Теперь придирки к этому виду нарушения строя вышли на первый план даже по сравнению с придирками к плохому равнению в шеренгах и "в затылок" тоже почти невозможными на горных тропах. Получившие замечание брались под особое наблюдение. После второго, а тем более третьего предупреждения на нарушителя одевались наручники. Если же он не подчинялся приказу выйти из строя, то на морозе держали всю колонну. На лица конвоиров были надеты вязаные маски с прорезью только для глаз и особенно спешить им было некуда. Вступивший в препирательство с конвоем в конце концов выходил. Таких кроме заковывания в наручники обычно травили еще собакой и записывали их номера на предмет рапорта начальнику лагеря о заключении непослушного арестанта в кондей. Происходившее каждое утро и каждый вечер происходило и сейчас. Однако сегодня конвоиры только записывали номера нарушителей строя, но почти не останавливали колонны и не производили с ними расправы на месте. Видимо существовал приказ не задерживать шурфовщиков по дороге на работу, чтобы не сорвать отвал в назначенный час. Несвоевременность взрыва, если бы она произошла по вине берлаговского конвоя, могла иметь неприятные последствия даже для его командования, хотя в общем то интересы производства были этому "до лампочки".

Когда замечание по поводу руки в рукавице, поднесенной к многократно обмороженному лицу получил и Кушнарев, он сначала сразу же завел эту руку за спину. Но потом, как будто вспомнив что-то, не только вернул ее на место, но добавил к ней и другую руку. - Же-триста восемнадцатый! - крикнул сержант, начальник конвоя, - Кому сказано? - руки назад! - И так как нарушитель снова не послушался, скомандовал: - Колонна, стой!

- Когда заключенные остановились, последовал приказ жэ-триставосемнадцатому выйти из строя. - Не выйду! - отозвался тот.

- Не выйдешь, подам начлагу рапорт! - А хоть его жене подавай! ответил Кушнарев. Такое вызывающее поведение было вовсе ему не свойственно. Несмотря на свои странные "рывки" обычно он вел себя с начальством и конвойными как робкий, забитый штымп.

Ладно, сволочь фашистская, ты у меня в карцере насидишься! - злобно пригрозил сержант, пряча в карман вынутые было наручники. Это ты - фашист! раздался в ответ голос Кушнарева. Начальник конвоя остолбенел от неожиданности и злости. Он был убежден в своем праве оскорблять заключенных, но ему и в голову не приходило, что сам он и его команда мало чем отличаются от молодчиков из СС. Задерживать этап, однако, было нельзя. Поэтому начальник конвоя только погрозил кулаком строптивому арестанту: - Ну, погоди! - и скомандовал: Шагом марш. - То ты тележного скрипу боишься, вполголоса сказал Кушнареву его сосед по ряду, - то, как дурак, на рожон лезешь... Ты ж сейчас не меньше десяти суток кондея отхватил, а то еще и дело заведут... - Не будет теперь никакого дела! - со странной уверенностью сказал Кушнарев. Сосед пожал плечами: - Смотри, тебе жить...