Галина Ширяева - Земля лунной травы

• Название: Земля лунной травы
• Автор: Галина Ширяева
• Издательство: Приволжское книжное издательство
• Жанр: Детская проза
• Год: 1983

На примере героини повести — Наташи Солдатовой, мы увидим один из редкостных в нашей литературе характеров девочки-подростка, преодолевающей труднейшее и опаснейшее на своем жизненном пути распутье. Перед нею распутье, диктующее ей необходимость выбора одной из двух идущих в неизведанную даль дорог. Ее лучшая подруга детства Аля Шариченко без всяких сомнений ступила и пошла по наиболее легкому пути.

Осмысливая все, что пережила она за свою короткую жизнь, она решительно отвергает путь Али и осознает себя призванной идти по иному пути — трудному, но честному. Ей совестно от мысли, что «она уже давно идет по этой земле, не зная о том, что свою долю добра и зла уже принесла людям» и что добра-то было меньше, чем зла. И дальше она пойдет по той дороге, по которой идут все, кому дороги родная земля и «вековые, вечные высоты» на ней, — высоты, сродни которым совесть человека, его светлый разум и не запятнанная никакой корыстью честь.

Повесть продолжает авторскую серию «Здравствуй жизнь».

---

— А что — спросила Райка как ни в чем не бывало. — Ты тоже что-нибудь купить хотела? Так опоздала!

Она снова взглянула на бабушку Дусю, а бабушка Дуся добавила в Наташину миску каши, хотя Наташа вовсе и не просила добавки.

— Баба Дунь! — В Райкиных глазах было торжествующее злорадство. — А там у нее еще дед был!

— Какой такой дед?

— Ну, письменный прибор такой, из глины. Старинный. Дед у дерева на пеньке сидит. Возьмешь его за голову, а под ним не пень вовсе, а чернильница, куда раньше макали…

— Ну и кто же купил того деда? — спросила бабушка Дуся.

— Да никто не купил! Дорого просила. С собой увезла.

— Увезла? Куда увезла? — спросила Наташа, стараясь изжить из своего голоса боль.

— А я откуда знаю куда! Не интересовалась! Уж больно она зазнайкой стала. И глаза накрашенные. А на ресницах так по кило краски… Если бы я с самого начала знала, что это твоя Алька кофту продает, ни за что покупать бы не стала! Не кофта, а барахло. Растянулась после стирки, как кишка какая.

— Что ж, так совсем и не знаешь, куда она… деда-то увезла? — осторожно спросила бабушка Дуся, мельком взглянув на Наташу.

— А что? — с любопытством поинтересовалась Райка. — Жалко, что не купила, да?

— Может быть, и купила бы, — сказала бабушка Дуся и сердитым движением сдвинула косынку еще ниже. — Отцу твоему в подарок. А то и Петровне подошел бы, дед-то этот…

— Так вот не знаю, куда увезла-то! Вчера она вроде бы в багаж сдала, а сегодня вроде бы и сама укатила. Говорят, ей один знакомый Риточкикого дяди прописку обещал — то ли в Риге, то ли в Таллине. А может, в Ленинграде. А может, и еще где. В общем, там, в Европе! — Райка грустно и завистливо вздохнула.

— Может быть, в Кронштадте? — тихо спросила Наташа.

— В Кронштадте? — удивилась Райка. — А что ей там делать-то, в этом Кронштадте?

— А?! — вскрикнула Наташа, поднявшись так стремительно, что легкий стул с фанерной спинкой отлетел в сторону.

— Баба Дунь! — завопила Райка, закрываясь от Наташи руками. — Опять лезет!

— Не лезь! — вздохнув, сурово сказала бабушка Дуся и сдвинула косынку на самые брови. — Не лезь! Всыпала я уже ей сегодня, всыпала!

— Размахались руками-то! — обиженно сказала Райка. — Размахались! Не все ли равно, у кого купила? Ну и что же, что у Альки? Ну и что? Пусть вот Наташка сама скажет — разве плохая? Алька сама сказала, что заграничная.

На Райкином лице снова появилась необычная торжественность, и взгляд ее ушел куда-то за Наташину спину, к лавке. И по той многозначительности и торжественности, что были в ее взгляде, Наташа поняла: там, на лавке, ждет ее очередной сногсшибательный Райкин подарок. Она машинально оглянулась…

Прислонившись одним боком к ведру с водой, а другим — к коробке мармелада, на лавке сидела большая, необыкновенно красивая кукла в полосатом платье с блестящей золотистой звездой на лбу — как у Царевны Лебедь из сказки.

Полоски на платье у куклы были белые и зеленые, белые и зеленые и шли поперек…

Наташа так испуганно отшатнулась, что Райкины уши с сережками от обиды оттопырились еще больше.

— Что? Не понравилась? Так мармелад же еще!

— Мармелад-то мармелад, — насмешливо сказала бабушка Дуся. — А вот нос-то у нее что же поцарапан-то? И в голове тарахтит что-то.

— Зато говорящая! И глаза закрываются, если тряхнуть посильнее.

— Тебя бы тряхнуть, горемычную! А что ж она у тебя необуткой? Башмаки бы хоть какие надела на нее.

— Уж я знаю, баба Дунь, что на тебя никогда не угодишь! А я Наташке обещала куклу на день рождения подарить. Ведь обещала? Вот и пожалуйста! А башмаки с Верки снять можно, если ее еще на помойку не выбросили. Один-то башмак у нее есть, с бантиком. А уж где она второй посеяла, откуда я знаю…

Райка говорила все это, то и дело поглядывая на Наташу, удивленная ее странным молчанием, а у Наташи все больше и больше холодели руки, в которых она зачем-то очень крепко держала миску с кашей…

Когда-то она сама, вот этими руками, выбросила в снежный овраг красивый кукольный башмак с зеленым полосатым бантиком — тот самый башмак, который бабушка Дуся перед этим так долго и безуспешно пыталась надеть на толстую Веркину ногу.

Она вернулась к ней, эта кукла, из того далекого страшного вечера, освещенного тусклым светом керосиновой лампы, когда какой-то незнакомый, чужой человек, проскрипев сапогами под окнами и на крыльце по первому, только что упавшему снегу, вошел к ним в дом…

* * *

Если бы она знала тогда, что это был Алин отец! Если бы она знала!

Если бы она могла догадаться тогда, что кто-то, вероятно по ошибке, не зная, что Алю увезли в город, указал ему тот единственный дом, где к Але относились как к родной и где могли ее спрятать от него! А может быть, просто он пришел по старому адресу, не зная, что Алина тетка живет вовсе не в этом доме?..

Так или иначе — то был Алин отец!

И серый лесной оборотень, что встретился Наташе когда-то, заслонил от нее добро — человека, приехавшего за Алей, к Але, чтобы разделить с ней ее горе…

И они — Наташа и Алин отец — не поняли друг друга.

В тот ноябрьский, скудно освещенный керосиновой лампой вечер он принял маленькую девочку в доме за свою дочь — ведь они с Алей были когда-то похожи, как сестры.

И та девочка, прогоняя его, в гневе крикнула ему: «Никогда!»

Что, если именно это ее, Наташино «никогда» жило до самого последнего дня? До того самого дня, когда он вспомнил песню о стрекозах?..

«Нет-нет! — попробовала она оттолкнуть от себя это страшное открытие. — Ведь он приезжал после этого еще!» Он приезжал в то лето, когда они с Алей прятались в погребе, а Нюрка бегала на разведку. И уже тогда сама Аля написала ему в письме: «Никогда!» А Дора Андреевна отправила потом это письмо по почте… Да-да! Все было так! Именно так!

Но как ни пыталась она оттолкнуться от этого страшного «никогда», она не смогла этого сделать. Все равно то, самое первое «никогда» было сказано ею.

Потому что серый оборотень заслонил от нее добро!

Она думала, что стоит на границе новой неизведанной земли и еще только собирается в дорогу. Да неужто она уже давно идет по этой земле, не зная о том, что свою долю добра и зла уже принесла людям?

Добра?

А какого добра?.. Какого добра?!

Через разбитую временем ставню в дом вползал тихий лунный шелест. Стрелки старых ходиков уже показывали полночь. Бабушка Дуся неслышно возилась на кухне, замешивала на завтра тесто, чтобы утром испечь хлеб с пепельными угольками. Райка уже давно спала, прижав к груди палец с замызганным бинтом. А в щель через разбитую временем ставню тихо вползал лунный лесной шелест, укутывая Наташу, согревая заплаканное Наташино лицо теплым светом берез, осветившим в пасмурный день ее дорогу…

И вместе с этим спокойным и могучим лесным шелестом откуда-то из далекой, страшно далекой глубины еще не прожитой ею жизни, из той самой глубины с великой ненавистью к злу и с великой любовью к доброму пришло к ней что-то совсем новое, совсем незнакомое… Но это не было похоже на то чувство вины, которое приходило к ней так часто в последнее время, хотя именно теперь оно должно было мучить ее больше, чем когда-либо. Оно, это новое чувство, было спокойное, сильное, как и этот лесной шелест. Словно крепкие ее ладони, которые так красиво просвечивало солнце, когда она подставляла их под сильный луч, приняли все-таки в себя что-то большое, огромное, как сама жизнь, как великая необъятная равнина с вековыми реперами… Приняли безропотно потому что иначе, наверно, и не могло быть. Кому же, как не Наташе, принять в свои руки то, что навсегда осталось жить в сказочных барбарисовых кустах, освещенных утренним солнцем?

Она даже почувствовала теплую тяжесть в ладонях — таким реальным, таким прочным было это чувство…

Но уже почти на самой границе сна беспокойное воспоминание о сумерках в голубой комнате и о человеке, похожем на большую странную птицу, пришло к ней и окрасило ее сон в темный тревожный цвет.

* * *

Когда бабушка Дуся перед тем, как лечь спать на своем сундуке за печкой, заглянула в комнату, она увидела, что Наташа спит, совсем по-детски обняв куклу в полосатом платье. Бабушка удивилась, но не отняла у нее куклу, как бывало в детстве, а лишь тяжелой ладонью погладила Наташу по голове.

Старость уже глубоко тронула ее руки, и потому погладила она неловко, грубо коснувшись Наташиных волос, и Наташа, которая плыла в это время по большому темному пустырю, который почему-то считался морем, почувствовала это тяжелое прикосновение и подумала: «Фор-брам-рей — к черту!»

Прикосновение это не разбудило Наташу, лишь изменило ее сон. Теперь ей снилось красивое холмистое поле, и она шла по этому полю, по красивым холмам к огромной великой равнине, хранящей в себе вековые реперы, над которой плыли серебристые облака. А между холмами, по которым она так лег-шла, зияла пустота, наполненная раскаленным бесцветным светом, и Наташа знала, что если оступится, то упадет туда, в этот раскаленный свет, и ей не за что будет ухватиться, чтобы удержаться на высоких красивых холмах, с которых было видно и равнину, и далекий синий горизонт, и серебристые облака в небе, и дом с высоким крыльцом… Ей не за что было удержаться на этих красивых высоких холмах. Потому что удержаться можно было только за волшебные кусты с розовыми ягодами, пронизанными утренним солнцем, в котором жило и это небо, и облака, и синий горизонт, и дом у картофельного поля с высоким крыльцом, и остров на реке, и свет огромного завода, освещающего высокое далекое небо, и великая равнина с вековыми реперами, к которой она шла… А она оставила эти волшебные кусты с утренним солнцем где-то там, позади, далеко, забыв о них, растоптав их по дороге небрежно… Но она все-таки шла по высоким красивым холмам и удерживалась над краем бесцветной раскаленной пустоты. Все-таки удерживалась. И радовалась этому, шагая к равнине, над которой плыли серебристые облака.