Юрий Авдеенко - Дикий хмель

• Название: Дикий хмель
• Автор: Юрий Авдеенко
• Издательство: Московский рабочий
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1974

Действие нового романа Юрия Авдеенко происходит в наши дни в Москве. В центре повествования — образ молодой работницы обувной фабрики Натальи Мироновой. Автору удалось создать лирическое, отмеченное доброй улыбкой произведение о судьбах молодых рабочих, о взаимоотношениях в трудовом коллективе, о радостях и сложностях в молодой семье.

---

— Вы никогда не были ночью на машине за городом? — спросил он.

— Не была, — призналась я.

— Тогда свернем на Дмитров.

— Уже поздно.

— Еще нет и десяти.

— Все равно поздно. Мне завтра рано вставать.

— Ну и что? Спать будете, когда состаритесь.

— Говорят, тогда мучит бессонница.

— Бессонница — не совесть. Против нее есть снотворное.

— Никогда не пробовала.

— Вы еще много чего не пробовали, — усмехнулся он. И вдруг спросил: — Вам не понравилось у меня?

— Честно?

— Ну... — он изумился моему вопросу.

— Не понравилось.

— Интерьер, вино, люди?

— Люди, — ответила я твердо. — Какие-то странные женщины. И этот парень со странной кличкой.

— Женщины — мои сестры, — сказал он, пристальнее обычного всматриваясь в дорогу. — Та, которую вы не видели, старшая. Страдает шизофренией.

— Все равно ее нельзя бить по щекам.

— Нельзя бить по щекам, — повторил он тихо мои слова. — Конечно, нельзя. А что делать? Другого лекарства я не знаю.

— Значит, Конденсатор в вашем доме на правах доктора?

— Зачем так? — спросил он укоризненно. — Конденсатор шалопай, отбившийся от рук родителей. Сегодня он слушается только меня. Но его забирают в армию. Скоро заберут. Там он будет слушать сержантов.

— Почему такая глупая кличка?

— Глупая? Не знаю, я ее не давал...

— Ваша сестра любит его?

— Это не вопрос. Любит не любит. Все это ерунда.

— У нее красивый голос.

— И совсем некрасивая жизнь.

— Куда мы едем?

— Как и договорились, в сторону Дмитрова...

5

Все-таки было очень темно. Я стояла в лесу одна. Не решалась осмотреться по сторонам, боялась утерять направление, в котором отбыл «Москвич» белобородого Вити. Там, впереди, пролегала дорога, но не главная, а какая-то боковая. По пути сюда он свернул с нее, словно невзначай, и потом, словно невзначай, съехал в лес. Спинка переднего сиденья откинулась будто бы сама собой. И оказалось, что в машине можно лежать...

Я отпихивала его руками, а он никак не мог расстегнуть пуговицы на моем пальто. Торопливо и похоже, что привычно, твердил:

— Я женюсь на тебе. Я женюсь...

Возможно, он полагал, я задохнусь от счастья, услышав эти слова. Но поскольку я задыхалась от нестерпимого отвращения, то укусила его за ухо. Он вытолкнул меня из машины, сказав при этом: «Стерва!» А я упала прямо на спину, в жидкую лесную грязь, безнадежно испачкав свое новое, купленное в кредит пальто.

Вскочив и отбежав от машины, я, однако, думала, что он выйдет ко мне, попросит прощения. И уж, во всяком случае, отвезет обратно в Москву.

Но белобородый Витя только хлопнул дверкой, закрыл ее плотно. Моргнул мне красными стоп-сигналами и медленно покатил вперед, распугивая деревья желтыми метлами света.

Быть может, он рассчитывал, я побегу за машиной, буду кричать и размахивать руками. Но я стояла неподвижно, как дерево.

В ту минуту я не ругала ни его, ни себя, ни Люську Закурдаеву, втянувшую меня в эту историю. Я словно бы отключилась. Ни одной мало-мальски дельной мысли не было в моей пустой голове.

Что-то белое, похожее на камень, вырывалось из черноты прямо передо мной. Сделала шаг, два. Наклонилась. Узнала свою сумку с тетрадями и учебниками. Заплакала горько, просто так.

Ноги не держали меня. Прислонилась к мокрому стволу березы и простояла не знаю сколько. По-прежнему моросил дождь. Стало холоднее. Почему-то хотелось, чтобы меня съели волки.

Окончательно продрогнув, пошла к дороге. Но дорога словно провалилась сквозь землю. Где-то далеко впереди лаяли собаки. Пошла к собакам...

Дорогу отыскала лишь к середине ночи. Часов у меня не было. Потому не могу сказать, сколько времени плутала по лесу. Куда вела дорога, я, конечно, не знала. Даже в какую сторону — на юг ли, на запад — невозможно было понять. Небо прикрывали тучи. Полярной звезды не видно...

Дорога асфальтированная, но неширокая. С одной стороны лес, с другой поле. Движения никакого.

Постояла, вспомнила: когда ехали сюда, лес был справа. Значит, если эта та самая дорога, то на обратном пути лес должен быть по левую руку.

Где бы встретила рассвет, трудно представить. Но, видать, судьбе надоело меня испытывать, и она послала мне «фею» в лице могучей тетеньки — сержанта милиции. «Фея» ехала на мотоцикле. И прежде чем посадить меня в коляску, расспросила дотошливо: кто да что. Осветила фонариком мой фабричный пропуск. Что-то записала в свой блокнот. Потом она сказала, хорошо бы задрать мне юбку и всыпать ремнем по мягкому месту, да уж ладно — общественность разберется...

На окружной дороге «фея» остановила рефрижератор, везший овощи на базу у Северянина, и велела шоферу подвезти меня...

Я сказала:

— Спасибо, товарищ сержант.

Но она ничего не ответила. Предупредила улыбчивого шофера:

— Ты смотри не шути, я номер записала.

...Шофер дорогой не шутил.

6

— На тебя «телега» пришла, — шепнула озабоченно Люська, наклонившись ко мне. Моя машина барахлила, то и дело обрывала нитку, работа уезжала. И я сидела злая, хуже, чем цепная собака.

От Люськи несло тяжелым запахом табака, как от пепельницы. Глаза были припухшие, голос осевший. Она приболела. Или просто вчера вечером веселилась больше нормы.

— Какая «телега»? — не поняла я.

— Из милиции...

— Что из милиции? — внутри так все и оборвалось. Нога соскользнула с педали. Машина остановилась.

— Письмо из милиции пришло. Вот что. Ну и зараза этот Витя.

— Уйди, — сказала я Люське. Сказала зло. Упрямо повторила: — Уйди.

Люська скосила свои крашеные-перекрашеные глаза. Фыркнула. И, резко повернувшись, ушла к своему рабочему месту.

Тогда, в то морозное утро, я добралась в Ростокино только в шестом часу. Успела умыться да выпить стакан крепкого чая. Новое пальто — моя радость и гордость — было в таком виде, словно я носила его уже десять лет.

Поплакала. Посмотрела на себя в зеркало. Не узнала — никакая я не девушка, а старая баба с тяжелым, безразличным ко всему взглядом.

Люська на работу не вышла вообще. У нее почему-то легко поднималось давление. И она хорошо знала дорогу в поликлинику, где ей без всяких осложнений давали больничный лист.

Моя профессиональная неопытность не была в цехе тайной. Потому на место Люськи посадили Прасковью Яковлевну Крепильникову. Женщину в годах. Можно сказать, выросшую и состарившуюся на фабрике. Она работала, пожалуй, даже лучше Люськи. Хотя и Люська за машиной была неузнаваемой: про таких, наверное, в сказках говорят: мастерица-искусница.

В тот день Крепильникова работала и за меня и за себя. Я же в буквальном смысле спала на своем элегантном, вертящемся стуле. Уже не было злости ни на кого. Испарилась, будто вода на сковородке, досада. Хотелось спать, спать, спать...

— Наташка, да ты, кажить, приболела, — в голосе Крепильниковой мне чудится далекий гул, будто где-то в стороне едет трамвай и рельсы гудят под ним, гудят...

— Нет, нет, — говорю я, словно сквозь подушку. До того глухой у меня, неузнаваемый голос.

Напрягаюсь, видимо, взгляд мой становится более осмысленным, более обычным, потому что Прасковья Яковлевна говорит менее уверенно, чем полминуты назад. — Может, в медпункт пойдешь. Таблетку дадут.

— Нет. Я не умею глотать таблетки. Они тают у меня во рту. А после всегда горько.

— Ну, смотри, ну, смотри... Только аккуратнее строчку клади. Так и палец прошить недолго.

Пытаюсь улыбнуться:

— Не прошью, тетя Паша. Не прошью...

— Ну, смотри, — слышу я над собой, как заклинание: — Ну, смотри...

Смотрю, смотрю...

Сказать, что день показался мне долгим — все равно что не сказать ничего.

По дороге домой уснула в электричке. Контролеры разбудили возле Мытищ. Трое здоровых мужчин, наделенных властью штрафовать безбилетников и вообще унижать их всячески, гоняя из тамбура в тамбур.

Разбудили, требуют билет. Протягиваю сезонку. Хохочут, потому что сезонка только до Яузы.

— Старый трюк, — говорит один из контролеров, и его крупный пористый нос морщится, как у клоуна.

— Трюк? Что за трюк? — сонливость мешает мне схватывать чужие мысли на лету.

— Покупаете сезонку до ближайшей станции, а катите в Загорск.

— Какой Загорск? Я живу на Яузе.

— Уже Мытищи. Пройдемте, пройдемте.

— Никуда я не пойду. Я случайно... Я заснула.

— Спать нужно дома. Электричка — не поезд дальнего следования!

Пассажиры, сидящие на ближайших лавочках, поворачивают головы в нашу сторону. Контролеры вежливо, но крепко берут меня под руки. Встаю — ничего другого не остается.

— Пройдемте...

Отвратительное слово. Отвратительное, как жаба.

— Пройдемте...

В тамбуре без всякой надежды прошу: