Иосиф Бродский - Стихотворения и поэмы (основное собрание)

• Название: Стихотворения и поэмы (основное собрание)
• Автор: Иосиф Бродский
• Жанр: Поэзия

---

свой Лабиринт, оставив Минотавра

смердеть, а Ариадну -- ворковать

в объятьях Вакха.

Вот она, победа!

Апофеоз подвижничества! Бог

как раз тогда подстраивает встречу,

когда мы, в центре завершив дела,

уже бредем по пустырю с добычей,

навеки уходя из этих мест,

чтоб больше никогда не возвращаться.

В конце концов, убийство есть убийство.

Долг смертных ополчаться на чудовищ.

Но кто сказал, что чудища бессмертны?

И -- дабы не могли мы возомнить

себя отличными от побежденных -

Бог отнимает всякую награду

(тайком от глаз ликующей толпы)

и нам велит молчать. И мы уходим.

Теперь уже и вправду -- навсегда.

Ведь если может человек вернуться

на место преступленья, то туда,

где был унижен, он прийти не сможет.

И в этом пункте планы Божества

и наше ощущенье униженья

настолько абсолютно совпадают,

что за спиною остаются: ночь,

смердящий зверь, ликующие толпы,

дома, огни. И Вакх на пустыре

милуется в потемках с Ариадной.

Когда-нибудь придется возвращаться.

Назад. Домой. К родному очагу.

И ляжет путь мой через этот город.

Дай Бог тогда, чтоб не было со мной

двуострого меча, поскольку город

обычно начинается для тех,

кто в нем живет, с центральных площадей

и башен.

А для странника -- с окраин.

1967

* Стихотворение было вначале озаглавлено "К Ликомеду, на Скирос" (так в ЧР и в других сборниках). -- С. В.

-----------------

Прощайте, мадемуазель Вероника

I

Если кончу дни под крылом голубки,

что вполне реально, раз мясорубки

становятся роскошью малых наций -

после множества комбинаций

Марс перемещается ближе к пальмам;

а сам я мухи не трону пальцем

даже в ее апогей, в июле -

словом, если я не умру от пули,

если умру в постели, в пижаме,

ибо принадлежу к великой державе,

II

то лет через двадцать, когда мой отпрыск,

не сумев отоварить лавровый отблеск,

сможет сам зарабатывать, я осмелюсь

бросить свое семейство -- через

двадцать лет, окружен опекой,

по причине безумия, в дом с аптекой

я приду пешком, если хватит силы,

за единственным, что о тебе в России

мне напомнит. Хоть против правил

возвращаться за тем, что другой оставил.

III

Это в сфере нравов сочтут прогрессом.

Через двадцать лет я приду за креслом,

на котором ты предо мной сидела

в день, когда для Христова тела

завершались распятья муки -

в пятый день Страстной ты сидела, руки

скрестив, как Буонапарт на Эльбе.

И на всех перекрестках белели вербы.

Ты сложила руки на зелень платья,

не рискуя их раскрывать в объятья.

IV

Данная поза, при всей приязни,

это лучшая гемма для нашей жизни.

И она отнюдь не недвижность. Это -

апофеоз в нас самих предмета:

замена смиренья простым покоем.

То есть, новый вид христианства, коим

долг дорожить и стоять на страже

тех, кто, должно быть, способен, даже

когда придет Гавриил с трубою,

мертвый предмет продолжать собою!

V

У пророков не принято быть здоровым.

Прорицатели в массе увечны. Словом,

я не более зряч, чем назонов Калхас.

Потому прорицать -- все равно, что кактус

или львиный зев подносить к забралу.

Все равно, что учить алфавит по Брайлю.

Безнадежно. Предметов, по крайней мере,

на тебя похожих наощупь, в мире,

что называется, кот наплакал.

Какова твоя жертва, таков оракул.

VI

Ты, несомненно, простишь мне этот

гаерский тон. Это -- лучший метод

сильные чувства спасти от массы

слабых. Греческий принцип маски

снова в ходу. Ибо в наше время

сильные гибнут. Тогда как племя

слабых -- плодится и врозь и оптом.

Прими же сегодня, как мой постскриптум

к теории Дарвина, столь пожухлой,

эту новую правду джунглей.

VII

Через двадцать лет, ибо легче вспомнить

то, что отсутствует, чем восполнить

это чем-то иным снаружи;

ибо отсутствие права хуже,

чем твое отсутствие, -- новый Гоголь,

насмотреться сумею, бесспорно, вдоволь,

без оглядки вспять, без былой опаски, -

как волшебный фонарь Христовой Пасхи

оживляет под звуки воды из крана

спинку кресла пустого, как холст экрана.

VIII

В нашем прошлом -- величье. В грядущем -- проза.

Ибо с кресла пустого не больше спроса,

чем с тебя, в нем сидевшей Ла Гарды тише,

руки сложив, как писал я выше.

Впрочем, в сумме своей наших дней объятья

много меньше раскинутых рук распятья.

Так что эта находка певца хромого

сейчас, на Страстной Шестьдесят Седьмого,

предо мной маячит подобьем вето

на прыжки в девяностые годы века.

IX

Если меня не спасет та птичка,

то есть, если она не снесет яичка

и в сем лабиринте без Ариадны

(ибо у смерти есть варианты,

предвидеть которые -- тоже доблесть)

я останусь один и, увы, сподоблюсь

холеры, доноса, отправки в лагерь,

то -- если только не ложь, что Лазарь

был воскрешен, то я сам воскресну.

Тем скорее, знаешь, приближусь к креслу.

X

Впрочем, спешка глупа и греховна. Vale!

То есть некуда так поспешать. Едва ли

может крепкому креслу грозить погибель.

Ибо у нас на Востоке мебель

служит трем поколеньям кряду.

А я исключаю пожар и кражу.

Страшней, что смешать его могут с кучей

других при уборке. На этот случай

я даже сделать готов зарубки,

изобразив голубка' голу'бки.

XI

Пусть теперь кружит, как пчелы ульев,

по общим орбитам столов и стульев

кресло твое по ночной столовой.

Клеймо -- не позор, а основа новой

астрономии, что -- перейдем на шепот -

подтверждает армейско-тюремный опыт:

заклейменные вещи -- источник твердых

взглядов на мир у живых и мертвых.

Так что мне не взирать, как в подобны лица,

на похожие кресла с тоской Улисса.

XII

Я -- не сборщик реликвий. Подумай, если

эта речь длинновата, что речь о кресле

только повод проникнуть в другие сферы.

Ибо от всякой великой веры

остаются, как правило, только мощи.

Так суди же о силе любви, коль вещи

те, к которым ты прикоснулась ныне,

превращаю -- при жизни твоей -- в святыни.

Посмотри: доказуют такие нравы

не величье певца, но его державы.

XIII

Русский орел, потеряв корону,

напоминает сейчас ворону.

Его, горделивый недавно, клекот

теперь превратился в картавый рокот.

Это -- старость орлов или -- голос страсти,

обернувшийся следствием, эхом власти.

И любовная песня -- немногим тише.

Любовь -- имперское чувство. Ты же

такова, что Россия, к своей удаче,

говорить не может с тобой иначе.

XIV

Кресло стоит и вбирает теплый

воздух прихожей. В стояк за каплей

падает капля из крана. Скромно

стрекочет будильник под лампой. Ровно

падает свет на пустые стены

и на цветы у окна, чьи тени

стремятся за раму продлить квартиру.

И вместе всё создает картину

того в этот миг -- и вдали, и возле -

как было до нас. И как будет после.

XV

Доброй ночи тебе, да и мне -- не бденья.

Доброй ночи стране моей для сведенья

личных счетов со мной пожелай оттуда,

где, посредством верст или просто чуда,

ты превратишься в почтовый адрес.

Деревья шумят за окном, и абрис

крыш представляет границу суток...

В неподвижном теле порой рассудок

открывает в руке, как в печи, заслонку.

И перо за тобою бежит в догонку.

XVI

Не догонит!.. Поелику ты -- как облак.

То есть, облик девы, конечно, облик

души для мужчины. Не так ли, Муза?

В этом причины и смерть союза.

Ибо души -- бесплотны. Ну что ж, тем дальше

ты от меня. Не догонит!.. Дай же

на прощание руку. На том спасибо.

Величава наша разлука, ибо

навсегда расстаемся. Смолкает цитра.

Навсегда -- не слово, а вправду цифра,

чьи нули, когда мы зарастем травою,

перекроют эпоху и век с лихвою.

1967

-----------------

x x x

Сын! Если я не мертв, то потому

что, связок не щадя и перепонок,

во мне кричит всё детское: ребенок

один страшится уходить во тьму.

Сын! Если я не мертв, то потому

что молодости пламенной -- я молод -

с ее живыми органами холод

столь дальних палестин не по уму.

Сын! Если я не мертв, то потому

что взрослый не зовет себе подмогу.

Я слишком горд, чтобы за то, что Богу